«Любить Отечество велит природа, Бог; А знать его, - вот честь, достоинство и долг»
Анташкевич Евгений Михайлович
"…напоминать юношеству о подвигах предков, знакомить его со светлейшими эпохами народной истории, сдружить любовь к отечеству с первыми впечатлениями памяти — вот верный способ для привития народу сильной привязанности к родине: ничто уже тогда сих первых впечатлений, сих ранних понятий не в состоянии изгладить. Они крепнут с летами и творят храбрых для бою ратников, мужей доблестных для совета".
Юлиан Немцевич (Предисловие к сборнику Исторических песен)
На берегу.
Олег смотрел вдоль берега и видел, как люди рубят, тащат, катят, пилят бревна, стругают доски.
Много людей.
В белых рубахах они сходились, сливались и закрывали один другого, потом расходились, потом снова сходились; кто-то шёл к воде, кто-то от воды. Вдоль берега тащили на у́жах новые ладьи и струги, на ко́рмах стояли с кормовыми веслами и не давали ладьям и долблёным челнам сталкиваться, заводили всё новые корабли в Поча́йну и по берегам ставили на прикол. На каких-то ладьях уже торчали мачты, поднимались и спускались паруса.
Сейчас, с этого места Олег не всё видел, только устье впадавшей в Днепр Почайны, дальше заслоняла большая Киева гора, больше той, выше, на которой он стоял, но он знал, что под его рукой много людей, и множество ладей.
Днепр прошёл, снег растаял на южных склонах, но ещё белел в перелесках и на склонах северных, и пока была высокая вода, надо успеть.
Вот уже месяц, как Олег вернулся из полюдья. Пока ходил, вёл разговоры со светлыми князьями в Новгороде, Полоцке, Смоленске, доходили на пути и князья из Ростова, Любеча, Чернигова.
И с торговыми людьми встречался Олег, и жаловались все, что в Царьграде последние годы стало тяжко — не дают греки проходу, нарушают древний закон, когда можно всякому свободному человеку в городе и в окрестностях вести торг, выкупать русичей рабов, взятых в плен злыми мадьярами на своем пути на запад, и проданных в Корсуни. И про многое зло другое были разговоры, и стало Олегу понятно и его дружине, что надо наказать Царьград.
Он считал ладьи и вспоминал недавнее и не заметил, что его конь, могучий, вороной масти пятилетка, топчет задними копытами чужой огород, разбитый на свежей вырубке. Олег досчитался до тысячи девятисот тридцати шести ладей: «Сто ладей, сто… — думал он, придерживая нетерпеливо переступавшего вороного. — Два, три, четыре дня… ещё хотя бы сто сроби́ть, и можно отправляться…», и вдруг он увидел, что из-под его левого плеча вышла босоногая девушка в длинной рубахе, с длинной косой ниже пояса, она взяла вороного за недо́уздок и повела.
Олег от неожиданности поднял было плеть, а девушка обернулась:
— Потопчет твой конь хозяйские грядки, князь, только что посадили, - сказала она, вывела вороного, подобрала подол и пошла назад на огород.
— Стой! – крикнул ей Олег, он поворотился, отвернулся от Днепра и забыл про свой счет. — Стой! — крикнул он, и девушка оглянулась, она не успела уйти далеко. Олег увидел её глаза, он окинул её всю, и оторопел — какая перед ним стояла красавица. Он даже увидел её так, будто на ней не было рубахи, и светлая коса расплетена, и вообще ничего не было, хотя он знал, что рубаха, это и без того — всё, что на ней есть.
— Ну, — вдруг он услышал за спиной. — И чё ты встала, как вкопанная, дела, что ли нету?
Он обернулся, это прокричала вылезшая по пояс из кладовой баба, вытиравшая руки о передник. — Чё встала-то?
— Князева коня с огорода вывела, потопчет… — робко выговорила девушка.
— С тебя спрошу, коли потопчет, а князю… — баба ещё стояла в кладовой яме под низкой двускатной крышей, обложенной дёрном и только концы берёзовых стропил торчали скрещенные у неё над головой, похожие на рога.
— А князю, — повторила она, — поклон... — Сказала баба и вправду поклонилась.
Баба тоже была красивая — не старуха, лет не больше тридцати, в полной силе, по всему смотрелось — дородная.
Баба распрямилась, ворот её рубахи был не сильно, не под самое горло затянут, и князь увидел, какие у бабы при тонкой талии пышные груди и одними губами спросил:
— Как зовут тебя, милая?
А баба, не будь до князя двадцати шагов, услышала, будто ей прямо в ухо нашептали.
— Ганной!
«Ганна-птица! — подумал Олег. – Орлица!»
Он пошевелил пальцами, будто гладил её бёдра, он знал, каково это, гладить такие бёдра, как у этой бабы и сжал кулаки. А девушка, глядя под ноги, пошла между краем росчисти и грядками к дальним постройкам под низкими земляными крышами.
— Князь! — Олег вздрогнул, он обернулся и увидел, что к нему скачет Родька и услышал, как бьют в землю копыта его лошадки. Родька пригнулся, держа на отлёте правую руку с плетью, а левая крепко сжимала поводья. Родька во весь опор поднимался по крутому плечу высокого берега Днепра, и будто сам стучал копытами в твёрдую землю. Ещё четыре шага и Родька осадил, и его лошадка чуть-чуть бы и упёрлась мордой в круп вороного. Князя обдало потом и Родьки, и лошадки, лошадиный пот был крепче и приятнее.
— Приведи-ка мне в вечеру вон ту, только пусть в бане отмоют! – тихо сказал князь и кивнул в сторону уходившей девушки.
— Которую? — в глазах Родьки играла ухмылка — он переводил глаза с девушки на бабу, в его ушах ещё стоял стук копыт, но он расслышал князя.
Князь указал на девушку.
— А баба, князь, — Родька указал на бабу, — женка твоего сотского.
— Это которого?
— Радомысла…
— Этого старика? – удивился Олег. — А девка?
— А девку Радомысл из Царьграда привёл, прошлый год. Хотел выкупить, да греки заартачились, так силой отбил, а выкуп наземь бросил — еле ноги унёс.
«Вот она — правда, что люди говорят, что не стало древнего закона в Царьграде!» — подумал Олег и окончательно уверился — быть походу!
А Родьку озадачил вопрос «про старика», он выпятил губу — он точно знал, что Радомысл на два года младше Олега, на шестой десяток, и не знал, как ответить и вдруг вспомнил, о чём князь попросил его в начале.
— А сам? Сам чего не отмоешь?
— И сам отмою, — князь, и ближний отрок по имени Родька рассмеялись. — Только пусть отмоют от того, от чего мне отмывать уже не понадобится, а дальше я уж… как-нибудь! Или… чего смотришь?
- А ежли заартачится? — вывернулся Родька.
- Тогда пускай в огороде возится, или ты возьми…
Родька посветлел глазами, девка была хороша, он её уже видел.
- А кому отмыть?
- Баб на подворье мало что ли, не тебе же…
- Твоя воля, князь!
Отрок явно хитрил, и Олег погрозил ему плетью:
- А когда дело справишь, иди на челны, а отмыть, вон ей поручи, да отблагодари, – сказал князь и показал на Ганну. – А то, знаю я, скажешь, что заартачилась, - и он притворно замахнулся на отрока.
Был конец апреля, Днепр поднимался, вода заливала низкий левый берег и луга, тёплый воздух распространялся по земле, вот-вот зацветёт черёмуха, и сазан пойдёт на нерест, а ручей Почайна, приток с правого берега, превратился в полноводную реку.
«Вот, — Ганна поставила ногу на земляную ступеньку, упёрлась одной рукою в коленку, а другой прижала к груди поднятую из свежевырытой кладовой кадку с мочеными яблоками. — Не дурил бы, — она смотрела вслед удалявшемуся князю и думала про своего мужа Радомысла ближнего княжьего дружинника, — не упирался, как годовалая тёлка, что на убой ведут, щас бы князь… — она бросила взгляд на свою ношу, — откушал бы моей стряпни, в моём доме, за моим столом, а не гоготал бы со своим отроком, и, наконец, понял бы…»
Но она не додумала этой своей мысли, Родька не дал. Отрок подъехал к Ганне прямо через грядки, Ганна его знала, он часто прибегал от князя к Радомыслу с поручениями.
— Забираю я, Ганна, твою девку, - сказал Родька, сидя в седле над Ганной, потому что она ещё не поднялась из холодной кладовки, ещё оставалась ступенька. — Тока князь велел её отмыть…Сказал, чтобы ты отмыла, а вечером, как хлопоты кончим, я за ней приду… И вот тебе! – договорил Родька и подал серебряную гривну. – Это от князя, чтобы ни ты, ни Радомысл урону не понесли… Купишь себе другую…
Ничего не поняв, Ганна протянула руку, и в её ладони оказался тёплый от ладони Родьки слиток, тяжелёхонький и бархатистый на ощупь. А Родька повернул низкорослую свою лошадку и ударил плёткой. Ганна заслонилась рукавом, земля из-под копыт полетела в лицо, она сплюнула, и только тут до неё дошло, что ей только что было сказано.
«Волчья пасть! Разрази тебя… и тебя и твоего князя!» Прямо на глазах обрушилась её мечта, которую она лелеяла уже много лет, как только была выдана за старика Радомысла, который сейчас со своей сотней был на ловах, солил рыбу, сушил и вялил впрок на стол князя и ближней дружине. Сам он дружины дичился и княжьей близости тоже, а Ганна по этой причине не давала ему продыху и пилила, как бревно на доски — повдоль.
Только что князь Олег оттолкнул её и предпочёл рабыню…
Ганне было не важно, кого он ей предпочёл, она даже в лицо не помнила этой девки — девка и девка, мало ли у неё таких, кого Радомысл приводил из походов. Но раз князь выбрал, значит красивая, это Ганна твёрдо знала, как всякая киевская женщина, у князя на баб — глаз вострый.
А что же он её-то проглядел?
«Тебе, князь, глаза повы́царапаю, а девку, чем мыть, в навозной яме сгною…»
Ганна утёрлась.
***
Олег открыл вьюшку.
— Не озябнешь?
Девушка не подняла глаз, только помотала головой.
— Как я погляжу, ты сраму не имешь?
— Я уже другой раз в плену… - она отвечала, но на князя ещё не посмотрела ни разу.
— А где была до того?
— Сначала в Корсуни, ещё совсем маленькая, а потом в Константинополе…
— Царьграде?
Девушка сидела, не прикрываясь, только поправляла длинные волосы, прикрывавшие груди и ниспадавшие на живот.
Олег дотронулся, и она посмотрела на него.
— Это его у вас так называют — Царьградом, а в самом Царьграде его называют Константинополем… городом Константина…
— И что?
— Уже ничего…
— А что это у тебя? – Спросил князь и кивнул на крестик.
— Это крест, на нём распяли нашего Господа, Иисуса Христа…
Князь знал, что это, но всё-таки спросил.
— А не боишься его?
— Уже нет…
Он зачерпнул ковшом квасу и отпил.
— А вот этого выпьешь, попробуй?..
Девушка пригубила и сморщилась. Князь увидел, что она собралась сплюнуть, но глянула на него и смутилась.
— Почему не пьёшь, не вкусно?
— Не вкусно…
— А что вкусно?
— Вино…
— Ты знаешь вкус вина?
—Да!
— А со мной пойдёшь?
— Куда?
— Куда я пойду…
— Пойду!
— А с конём совладаешь?
— И с луком тоже!
— А моря не боишься?
— Уже нет!
Олег потянулся всем телом, так хорош был пар, расправил плечи и вдруг ухватился за правое.
— Забыл совсем, — простонал он.
Девушка посмотрела на его плечо, большое, сильное мужское плечо и дотронулась.
— Болит?
— Болит…
— Давно?
— Давно…
— Сколько лет?
— Дак уж то ли два, то ли три…
— Из похода привёз?
— Оттуда, откуда же ещё?
— Подожди.
— Чего?
— Сейчас я приду.
— А не сбежишь? — прищурившись, посмотрел он, на его лице играла улыбка.
— Нет, — серьёзно ответила девушка, встала, подошла к корчаге и плеснула на каменья воды с квасом. Пар надавил, Олег опустил голову и прижал ладонями уши, а когда поднял, то только увидел подол длинной до пят рубахи, мелькнувший под пологом.
«Сбежит! — подумал он и улыбнулся: — Не сбежит!»
Он встал и плеснул ещё и снова присел на полок, закрыл руками уши и зажмурился. А когда открыл, перед ним стояла девушка. Она снова была нагая.
«Не имет стыда! Откуда она такая?»
— Ты откуда будешь?
— Из вятичей…
— А откуда знаешь?
— Тятя сказывал… — она отвечала на вопросы Олега, а сама взяла его руку и положила ладонью себе на плечо, а его плечо стала заворачивать домотканиной, а под домотканину прежде насыпала какой-то тёртой сухой травы, трава прилипла, а домотканина уже была смочена.
— Вот так пусть будет, только сильно не шевели… Давай помогу одеться.
— Давай, — ответил Олег и опёрся на руку, которую — сильную, он это почувствовал, предложила ему девушка. — Зовут как?
— Василисой назвали в Константинополе.
На следующее утро чуть рассвело, князь снова считал, сколько добавилось ладей.
Он сидел, и на песке отмечал десятки новых, о которых ему докладывали Велимид и Фарлаф. Когда закончил, Родька подвёл вороного и составил ладони, но князь без его помощи взлетел в седло и пнул Родьку ногой, тот свалился в мелкую воду и рать загоготала.
- Может, без тебя мне и меч не поднять? – глядя сверху, через гоготание рати, прокричал князь и когда ратники успокоились, кивнул ближнему — тот подвёл Родьке лучшего из княжьей конюшни уже осёдланного коня.
Отрок исподлобья глянул на князя, отряхнул рубаху и штаны и из-под бровей глянул на девушку, та верхом была среди дружины и серьёзно смотрела на него.
«Хоть она меня не срамит!» — он закинул повод и вскочил в седло.
— Вот смеху-то! – сказал он ратникам. – Я вам!
— Ты возвращайся, — сказал Олег Василисе, она кивнула, повернула лошадь и поскакала к княжескому шатру.
«Видал, как держится, как заправский степняк!» - подумал князь и обратился к Родьке:
— Со мной пойдёшь.
Князь правил по омываемому мелкой водой песку. Родька не знал куда.
Князь молчал.
Родька думал.
«Как ему девка-то? – думал Родька. — Хотя, наверное, что там девка? Ганна-то как?..»
Князь остановился у большого куста ракиты, перегородившей путь и нависавшей над водой из-под высокого берега, спешился, зашёл в воду и стал пригоршнями пить.
«Запалился князь!» - подумал Родька и криво ухмыльнулся, представляя себе картину, как вчера в бане «запалился» пятидесятисемилетний князь Киевский Олег.
Олег глянул на него.
— Чего скалишься? Свистни по-сокольи два раза!
Родька удивился, но приказ Олега выполнил и свистнул.
Из-за куста, ещё князь не выбрел из воды, показался чёлн, в нём против течения по мелководью небольшим веслом как шестом толкался мальчик лет двенадцати. Он обогнул ракиту, подошёл к берегу и вытащил чёлн на песок.
— Что на порогах? – спросил Олег.
— Мелко ещё, пороги сухие, тятя сказывал.
— Когда шёл сюда, волну видел?
— Видел…
— Сколь дней?
— Семь.
— А что хазары?
— Стоят от берега далеко.
— Видать?
— Видать, но тятя сказывал — далеко.
— Шепни тяте, что через десять дней на большой волне большая рать пойдёт, он знает, что делать.
Обратно шли снова молча, Олег не торопил вороного, а Родька еле сдерживался, чтобы своему новому коню не дать плетей, а тот, сноровистый буланый трёхлетка так и гнул шею укусить за коленку, и приплясывал.
«Через десять, — подпрыгивая в седле, думал Родька, и помахивал перед глазом буланого плёткой, — как бы, не так! Завтра… крайний срок через день — ладьи будут готовы, снасть есть, поклажу погрузить — и можно в путь, а по высокой воде мы до порогов — за три дня добежим… да три ночи… четыре… Князь сказал, что за десять, значит даже ежели на подступах нас увидят, то только с нами их передовые и доскачут, значит, основная сила нас встретит уже на широкой воде, тогда, если «тятя» на первую ладью сядет и посерёдке проведёт…»
Эти мысли занимали Родьку, но не сильно, он думал, а перед глазами во всей красе, как он себе это представлял, стояла новая княжья девка.
«Что же это я не узнал её имени, ведь видел же до этого, и не узнал?»
— Сегодня ночевать будем на берегу, — сказал князь, — вели шатёр поближе переставить, завтра снимаемся, распорядись, чтобы всё погрузили.
Родька кивнул и вдруг услышал далеко за спиной, от того места, где выплыл мальчик, короткое ржание.
«На конях малец прискакал, а чёлн, видать под ракитой прятал, тогда допреж нас к тяте-то успеет!»
***
После вчерашнего пару Олег прислушивался, болит ли плечо, но болело самую малость, и он даже забывал. Он вошёл в шатёр, девушка его уже ждала, она была одета в мужское, так приказал Олег, он ей улыбнулся:
— А не болит рука-то… кудесница…
— Ещё немного поболит, только надо ещё перевязать…
— Успеется, — сказал князь и сел на греческий раскладной стул. — Вели подать брашно — есть будем.
Василиса вышла и скоро вернулась.
— Из вятичей, говоришь, — Олег усадил её рядом и припомнил давешний разговор. — А что помнишь?
— Конные и у них псы под ногами…
— А дальше?
— Дальше студёно было…
— А тятя и матка?
— Смутно помню, кругом всё чужие, только младший брат…
— Как тебя родители звали?
— Полиной…
— А сейчас Василисой? А как хочешь, чтобы я тебя звал?
Девушка потупила взор.
— Ладно, время покажет, как тебя звать.
***
Ещё не рассвело, когда под берегом зашевелился народ, потянул за ужи и из-под Киевой горы стали тащить долблёнки и подкатывать кругляк, а из разлившейся Почайны большие ладьи выталкивались на шестах, и их подхватывало течением. В конце косого спуска к Днепру была широкая песчаная отмель.
— Да борта мне не побейте! – в рассвет крикнул Родька и кому-то погрозил плетью.
По течению
Киева гора становилась всё меньше. Она исчезала совсем, когда её загораживали выраставшие берега, потом берега становились ниже, и тогда снова показывалась Киева гора.
Господствовала.
«Большая река, высокие берега, а Киева гора всех выше!» - думал Олег.
Он загребал, перед ним сгибалась и разгибалась спина другого гребца, а перед этим следующего, а перед тем ещё троих. По своему борту Олег сидел шестой, за ним гребли четверо. Тихо расходилась днепровская вода, вповалку спали два десятка ратников под лавками между гребцами правого и левого борта. Как только солнце перейдёт полдень, спящих разбудят, и они сядут на вёсла и будут грести до самой поздней темноты, когда свет факела на носу осветит корму впереди идущего корабля. Тогда ладьи уткнутся в берег, ратники выставят охранение, остальные разведут костры, будут вечерять, а потом до рассвета отдыхать. Если, конечно, хазары не устроят какого-нибудь зла.
А хазары могут.
Ещё их не видно, но за городком Воинь, что на левом притоке Днепра Суле, они обязательно объявятся — сначала разведчики разъездами, а потом толпа, тьма, орда. И скорее всего, что они появятся на обоих берегах.
Могут и до Сулы.
Думать о хазарах было так привычно, что даже и не думалось, а просто вспоминалось, как иной раз память что-то выхватывает, как взгляд выхватывает на небе или на берегу, или что-нибудь на воде, но сразу и забывает и переносится на другое.
Взгляд Олега упёрся в Василису, и он перестал думать о хазарах.
Было очень красиво.
Олег смотрел на удаляющуюся Киеву гору и видел сидевшую на корме Василису.
Есть на что посмотреть.
Василиса была одета в подкольчужную длинную мужскую рубаху, на голове у неё белел холщовый подшлемник, она убрала в подшлемник волосы, выглядела странно, необычно, под мужской рубахой было видно, что женские груди, и лицо — белое, нежное.
Олег глянул на спавшего под ногами Родьку. У Родьки завелась борода, ещё прозрачная, он был молодой и свежий, как девица, но от девицы отличался тем, что его щеки и лоб уже покраснели от загара и ветра, а волосы на щеках — светлее самих щек. А у Василисы лицо нежное и гладкое, ни с кем не спутаешь. У ратников постарше лица вообще коричневые как глина, и как глина смотрелись между слипшимися на лбу соломенными волосами и соломенными бородами — слой темной глины между слоями светлого речного песка.
И чем старше был ратник, тем светлее были его волосы и борода и тем темнее лицо и выгорали глаза — из молодых зеленых, синих или голубых они превращались в мутные и водянистые, такие, как у соседа справа Радомысла. С рыжим Радомыслом-новгородцем он пришел сюда в Киев ещё с молодым и огненным, а сейчас Радомысл уже старый и серый. Олег и не знал, что у Радомысла такая молодая жена Ганна.
«Надо же!»
Олег смотрел.
Всё привычное сливалось, выделялась только Василиса, и над нею всё дальше и дальше величественная Киева гора.
Он думал.
За несколько дней до начала похода он задумался, как пойдет — на кораблях или возглавит конную рать по правому берегу.
Он думал об этом, лёжа на локте; рядом Василиса в свете масляного рожка что-то делала со своей новой одеждой…
Олег выкликнул Родьку, тот заглянул, Олег подозвал и стал шептать на ухо. Василиса посмотрела, не отрываясь от дела. Родька выскочил, и его долго не было, потом вернулся и стал шептать ответное Олегу. Олег внимательно смотрел на Родьку, а тот развёл руками.
- Ладно, будь по ево! – сказал Олег и поднялся, поднялась и Василиса. – Веди, — сказал Олег Родьке, и они втроём вышли из шатра.
Родька повёл к дальней дубраве. Шатёр раскинулся на склоне Киевой горы к Днепру, а Родька вёл на другой склон, к сухому логу.
Когда подошли, увидели среди деревьев костёр.
Уже смеркалось, солнце зашло за горизонт как раз за дубравой, и деревья стояли черные и большие, а между ними сверкало, и Родька повёл туда.
«Зачем Василиса увязалась?» — подумал Олег, но не прогнал. Когда до костра оставалось шагов десять-пятнадцать, Олег заметил, что Василиса отстала и зашла за дерево.
«Смышленая, — подумал Олег, — понимает, что ведун всё одно её прогонит…»
Кудесник, старик, видно по нему, но не определишь, сколько лет, сидел боком в ярком свете молодого костра и длинной веткой разгребал рядом угли и обгорелый валежник старого кострища.
— Зачем пришёл? — спросил он Олега.
— Что видишь? — спросил его Олег.
— Сядь, — велел кудесник.
Олег сел.
Кудесник долго перекатывал угольки, подстраивал друг к другу обгорелые ветки и слегка ударял по ним, ветки подскакивали, кудесник их снова подгребал и снова ударял.
Наконец он произнёс:
— Вижу твою смерть… ты за этим пришёл?
Олег кивнул.
— А как видишь?
— Ты умрёшь от своего вороного, — произнёс кудесник и больше не сказал ничего.
Олег немного посидел, встал и пошёл из дубравы, за ним пошёл Родька, за Родькой вышла из-за деревьев Василиса. Перед шатром Олег сказал, чтобы Родька отдал вороного конюхам, и чтобы те ходили за ним, а для этого отвели бы в Ладогу, где у князя имение, а сам он пойдёт в поход на корабле, и отослал от себя. Василиса ничего не сказала, промолчала, только перед тем, как лечь рядом с Олегом, долго молилась своему богу, по имени Христос.
Олег вспомнил это, помотал головой и ухмыльнулся.
Вдруг сидевший перед ним за три человека гребец взвыл и стал трястись, как будто на него налетели пчёлы, на самом же деле в его плечо вонзилась стрела, но неглубоко. Все обернулись на левый берег Днепра. На пологом берегу передними копытами в воде стояли четыре всадника, они сливались с прибрежными кустами, но было видно, что трое натягивали луки, а один уже выстрелил.
— Оборонись! — крикнул тысяцкий и гребцы левого борта, не переставая грести, подняли щиты. Три стрелы упали в воду, не долетев.
Крик раненного поднял спящих, Радомысл схватил лук и пустил стрелу, а хазары брызнули в разные стороны, и было до них шагов двести, так близко корабль шёл вдоль берега. Олег огляделся, на дальнем и высоком правом берегу, еле различимые стояли люди, но не на конях, а просто, — это были свои, значит, там ещё нет хазар.
Тревога прошла, гребцы поменялись с отдохнувшими, за Олегово весло сел Родька, а Олег пошёл на нос к тысяцкому Фарлафу, тот смотрел на воду и кричал каким бортом грести сильнее — он лучше всех знал, как до порогов надо идти, где больше глубина.
— Не сильно влево забрали? — спросил его Олег.
— Правее нельзя, тут глубже всего, — ответил Фарлаф, не отрывая взгляда от воды.
— Мелко?
— Не в том беда, что мелко, а в том, что волна уходит к порогам, а мы еле идём, не поспеваем.
— А не чуешь… посвежело?
Фарлаф оторвался и вдруг закричал:
— Бросай весла, ставь парус! — и первым бросился разматывать ужи.
Олег сам не понял, с чего он взял про ветер, он только вспомнил, что, когда встал от весла, его охватил озноб.
А ветер дул всё сильнее.
Олег вдруг остро почувствовал тревогу и посмотрел на левый берег. Его корабль шёл третьим, первые два во главе с Велимидом и «тятей» Жданом уже начали отваливать вправо и, попав в стремнину, отдалялись, а на левый берег вышли несколько десятков хазар и подняли свои луки.
— Оборонись! — крикнули одновременно Олег и Фарлаф и в этот момент на его корабль обрушились стрелы. Одна воткнулась в борт чуть ниже кромки, а если бы чуть выше, то попала бы Олегу в бедро.
«Што-то рано они показались!» — подумал Олег, прикрылся щитом и пошёл на корму.
Хазары ещё раз пустили стрелы и больше не стали, а только наблюдали, как корабли отваливают от левого берега вправо и всё больше и больше отдаляются, так, что стрелам уже не долететь. И становилось всё темнее.
Тысяцкий подошёл.
— Приставать будем? Темнеет… — произнёс он. — А там, глядишь, и чудь подойдёт, можно есть и ночевать!
— Можно, — не думая, и как бы, не тысяцкому, а самому себе ответил князь. — Ты погоди есть… — он поднял лицо, всматриваясь или принюхиваясь к тому, что происходит на высоте птичьего полета. — Послушай!
Тысяцкий стал прислушиваться.
— Да, княже, полунощный… полунощный дует, прямо нам в паруса…
— А гроза идёт, не чуешь?
— Грозу покуда не чую, а дует сильно, а, княже?
— Сильно, — ответил князь и посмотрел на тысяцкого. — Глянь вона… теперь понимаешь, почему так быстро темнеет?— сказал Олег и показал вверх по течению Днепра. Тысяцкий посмотрел и теперь всё понял — с северной стороны горизонт был затянут тонкой чёрной полосой.
— Думаешь, быстро долетит? — спросил он.
— Думаю, быстро!
Они оба смотрели вверх по течению, им в корму построились один за другим две тысячи кораблей, они видели, что на всех кораблях тоже догадались и поднимали паруса.
— Не приставать надо, а проскочить…
— На волне, князь… понял тебя…
— Как только нагнёт, снимай парус, не то сломает и выбросит на берег…
Гроза нагнула в тот момент, когда на вечернем небе должны были появиться первые звёзды.
Олег вглядывался в другие корабли, шедшие за ним. Он до белой крупы в глазах всматривался в пятнышки парусов и вдруг увидел, что какой-то задний, который ещё можно было различить, вдруг исчез, не сам, а исчезло пятнышко, и Олег понял, что догнал грозовой ветер этот кораблик и парус убрали.
Он позвал тысяцкого.
— Думаю так, что надо всех на вёсла…— Он не успел договорить, как на корабль обрушился холодный ливень и на левый борт надавил ветер, корабль накренился и стал забирать вправо. — Надо запалить факел…
В грохоте ливня вдруг сверкнули молнии и люди стали устраиваться по двое на весло, и разразились небесные громы и ещё сверкнули молнии, и Олег увидел Василису. Она на корме и вдвоем с ратником, прикрывавшим её шкурой, держала в руках факел. Фарлаф присел рядом и высекал искру и тут факел пыхнул, ветер оторвал кусок яркого пламени, и Олег увидел, как пламя полетело вместе с ветром, но факел горел и он увидел ещё, что на других кораблях стали вспыхивать факела.
«Не пойдем в Воинь, не будем заходить в Сулу, сколько будет силы, пойдём по Днепру! Сколько будет силы!»
Ветер дул в лица сидевших на веслах, с неба вода не падала, не лилась, а как будто бы весь воздух состоял из обрушившейся воды, стало трудно дышать. В свете факела было видно, что на дне корабля вода уже поблёскивает, накапливается, и Олег стал кожаным ведром выплескивать, ему помогали другие, всё превратилось в движение…
Остановилось время.
Ветер уже бесновался, гребцы гребли, вода хлестала. Днепр, где было видно под факелами — кипел, все работали, в свете молний глянцем сверкали мокрые спины, плескалась серебром вода на дне корабля, простреливали струи дождя, дрожала водная рябь. Всё подчинилось единой задаче — двигаться, раз двигаешься, значит живой — поэтому всё было в движении…
Остановилось время.
И накрыла кромешная тьма.
Тьмы не было только, где факел… факела… И даже молоньи, сверкая, озаряли своим сиянием одну только кромешную тьму.
Во тьме и остановилось время.
Олег знал, что надо вычерпывать, он смотрел вниз, выбирал место, где можно зачерпнуть больше, и больше выбросить за борт, он понимал, что сейчас всем страшно, и все двигаются потому, что им страшно, а когда двигаешься, значит, что-то делаешь, чтобы спастись, но всё равно страшно.
Но страшнее всего, и Олег это знал точно, от того, что никому не ведомо, когда это кончится.
Поэтому все чувствовали, что время остановилось.
Так уже было 27 лет назад, когда обложили Смоленск.
Смоленск не горел.
Город взяли, обложив со всех сторон, со всех высот, так, чтобы кривичам было видно, что некуда деваться.
И светлые князья вышли.
Ряд положили честный — кривичи больше не платят дани хазарам, а платят Олегу.
Хазар Олег отогнал.
Это было летом, под осень.
Покончив со Смоленском, Олег пошёл на Киев. С собою взял одну малую дружину новгородцев и норманн, остальные остались вокруг Смоленска не выпустить никого, чтобы не выдали Олеговых планов — куда он пошёл.
На руках был Рюриков сын — малолетний князь Игорь. К Киеву пришли на трёх кораблях, сами оделись как гости в Царьград, продавать мечи и лён. Лён белый, а мечи тонкие, острые и гибкие, таким мечом можно разом смахнуть чью-нибудь нерадивую голову, и уже падая, голова ещё вопрошала бы: «А что это? А как это?.. А...»
Три корабля вошли в Почайну, и Олег послал людей к Аскольду, сказать… мол, купцы, мол… есть чем торговать.
И стали ждать.
Первые два корабля стали у берега на растянутых ужах, а Олегов корабль пристал к ним. Ратники без оружия, одетые в простые рубахи, сделали вид, что спят усталые после переволок из Новгорода Великого, да с дороги, да не выставив охраны. И долго пришлось делать вид — до конца дня и всю ночь, потому что ни Аскольд, ни Дир не шли, будто заподозрили.
И время остановилось.
Олег даже злился, что всё так, будто не дело пришли делать, а — медов пить, да не во время!
Но явились Аскольд и Дир, и Олег их не узнал, они стали важные и вдвое шире, чем когда просились у Рюрика осмотреть, что творится по Днепру вниз от Смоленска, но не было им от Рюрика повеления брать Киев силой и править в нём.
И они своими заплывшими глазками не узнали Олега.
— Какой твой товар… Чего везёшь? — Спросил Дир, он был совсем седой, выше, шире и старше Аскольда, только так Олег признал, что это Дир. На поясе у Дира висел короткий меч, как игрушечный. У Аскольда висел меч посерьёзнее, но в таких красивых ножнах и с чистой, незахватанной рукоятью из заморской белой кости, что Олег подумал, что не вытаскивал Аскольд ещё своего меча из ножен.
Тогда Олег поклонился и велел поставить по греческому раскладному стулу, а сам махнул рукой на соседний корабль. Радомысл поднял на руках малого Игоря и пошёл с ним к Олегу и вдруг Аскольд вскочил, будто его ужалили — он узнал Радомысла по его рыжине…
— Ты кто? — заорал он на Олега и, тот увидел, что на Аскольда косится Дир и на его лице недоумение.
— Я привёз вам товар, — ответил Олег, взял из рук Радомысла маленького мальчика, который только что проснулся и глазел, готовый брызнуть слезами.
В это время на двух других кораблях Олеговы люди, которые людям Дира и Аскольда показывали мечи, мол, на продажу, против них эти мечи и обратили. Старый Дир узнал Олега и скинул пояс с мечом, железо грохнулась о дерево, а Аскольд попробовал выхватить свой меч, но очень длинным он оказался и Радомысл перехватил его руку у кисти, а другой вонзил в горло острый нож. Люди Дира и Аскольда побросали оружие и понурились. Люди Олега всех порезали и утопили.
Вот тут и дрогнуло время.
— Князь! — вдруг услышал он, и даже не услышал, потому что всё, что могло шуметь и греметь навалилось одновременно и ливень — вода заливала уши; и громы и молнии, и завывания ветра, и скрипел корабль; и выли ужи, как струны на гуслях, которые кто-то будто рвал сильными пальцами. Олег глянул, но ничего не понял и снова услышал: «Кня-я-зь!»
Он забыл про Дира и Аскольда, это всё прошло и не вернётся. Темноту взрывал свет факела на мгновения, но от этого глаза только слепли, и вдруг во вспышке молоньи он увидел Василису, это она звала его. Он кинулся по скамьям, несколько раз чуть было не сверзился в воду, так качало из стороны в сторону, но добежал и увидел, что в воде за кормой кто-то бултыхается и он кинул ведро, а сам крепко ухватился за верёвку. И дёрнуло так, как дёргает тот, кто хочет выдернуть у тебя эту самую верёвку из рук.
«Ухватился», - промелькнуло в голове, и он сильно потянул на себя, подтащил к корме, зацепился за пояс-сыромятину и штаны и вытянул… Радомысла.
Лицо старика мелькало в полыхании факела, и Олег увидел, что Радомысл не сводит с него глаз.
«Всё, старик, дыши!» — подумал Олег и стал прорываться на нос.
Гроза бушевала, ливень сменился на дождь с низовым ветром, а всплески молний и громы пошли на левый берег Днепра и полыхали там.
«Много воды вылилось, много!» — радостно думал Олег.
***
Перед тем, как войти в баню, Ганна увидела с северной стороны тонкую чёрную полосу над горизонтом: «Большая гроза идёт!» — обрадовалась она.
Она прогнала Свирьку, та была нужна, но Ганне захотелось побыть одной.
Свирька натаскала дров и воды и затопила печь. Воздух в бане нагрелся и был сухой такой, что сушило гортань и кололо веки. Ганна замотала волосы в убрус и сейчас сухие концы льняного полотнища обжигали голые плечи.
«Нет, не буду воду плескать, не продохнуть будет…» — подумала она и железными клещами повытащила из печки половину дров и выбросила вон.
— Ты чего, хозяйка? — Услышала она и вздрогнула, когда в баню вдруг ворвалась Свирька. — Чего выбрасываешь, баню снаружи запалишь, дети пожгутся!..
— Иди уже! — огрызнулась Ганна, а сама подумала: «Хорошо, что ты рядом, теперь и не запалю и дети ваши не пожгутся!»
— Раздумала, што ли, парится?
— Иди, сказала тебе, и пригляди, чтобы беды какой не было… — упрямо проговорили Ганна.
Когда Свирька вышла, Ганна села на полок и сняла убрус, дотянулась до задвижки и открыла, потёк свежий прохладный воздух.
Ганна вздохнула.
Зашла Свирька, поставила ковш с отваром и вышла.
«Какая она всё-таки не дура! — подумала Ганна про Свирьку. — Понимает, когда нужна, когда нет!»
От отвара пахло сырой землёй и грибами, Ганна осторожно попробовала, тёмно-коричневого цвета отвар был тёплый, самый раз! Она сделала несколько глотков, легла на полок, закрыла глаза и...
«Что это там так сверкает?» — вдруг подумала Ганна, когда открыла глаза. Она будто бы очнулась, она помнила, как прилегла на полок и вроде уснула, а сейчас проснулась, а кругом всё шумит, как во время грозы и бури. Ганна даже испугалась и попробовала повернуться на живот и отползти, но не могла пошевелить ничем, ни рукой, ни ногой, ей стало страшно, что она лежит голая под ливнем, струи бьют прямо по ней, льют в глаза, она щурилась, хотела прикрыться рукой, но рука не поднялась. На неё летели высокие чёрные волны, чёрные тучи, чёрные куски обваливающегося берега, ей казалось, что сейчас её захлестнёт, и её захлестнуло, и она пошла на дно вместе с каким-то телом в рубахе. Под водой рубаха стала белая и липла к телу, тело повернуло течением, и Ганна увидела, что на неё смотрит Олег. Князь Киевский. «Вот тебе!..» — возрадовалась она, глядя на утопленника. Рядом плыли, тонули тела, она была между ними, одна живая. Она видела их и дышала, а они не дышали и её не видели. У утопленников были неподвижные мёртвые глаза, она всматривалась в каждого, а они на неё не смотрели. Поднял вверх руки и тонет Радомысл, его рубаха с её вышивкой по вороту и на рукавах пузырится, как парус и поднимается, оголяя смертельно бледное тело… А вот кто-то странный тонет рядом с Радомыслом, с распущенными прямыми длинными волосами, расплетёнными косами и лицо без бороды… это же эта, как её, Ганна не могла вспомнить её имени, и она снова увидела Олега, тот достиг дна, и течение поворачивало его так, чтобы Ганна могла его рассмотреть, его лицо придвигалось ближе и отдалялось, но она точно видела, что это Олег. Ещё она искала Родьку, хотела найти, но не находила. Чем дальше, тем тонущих тел было больше, они тонули мимо неё вниз почти вплотную друг к другу, а Родьки не было.
Она искала, но Родьки не было.
Вдруг она почувствовала, что тела окружили её, холодные и утягивают. Она противилась, но они утягивали и заглядывали в глаза, смотрели своими мёртвыми, она уже перестала искать Родьку, её вытолкнуло из воды, и не страшно было, что наверху буря и хлещут волны и ветер бьёт… острым концом молонья колет… сейчас, сейчас ударит прямо в глаза...
Ганна зажмурилась до боли и вдруг услышала:
— Дай-ка хозяйка, я тебя прикрою, а то ты вся синяя уже…
Она почувствовала прикосновение тёплых рук, шум и волны исчезли и всё исчезло. Только ещё Олег смотрел на неё… и эта… смотрела…
***
Как только начало светать и завиднелись берега — высокий правый ближе, чем пологий левый, — Олег увидел, как быстро летят корабли. Фарлаф стоял на носу и указывал, каким бортом шибче грести. Олег видел, как по течению несёт первые два корабля и боялся оглядываться, что с теми, кто шёл за спиной, но было так тихо, что он подумал, что если он не станет оборачиваться, то ничего плохого с идущими сзади не случится.
Ещё лёг туман, и берегов не стало видно.
Когда показалось солнце, и туман рассеялся, Олег не поверил своим глазам — Фарлаф вёл корабли близко, то к правому, то к левому берегу — какой из них был выше. Олег увидел, что вода так сильно поднялась, что убиваясь на крутых изгибах о высокие берега, кипела, и берега обваливались, брызгали и гнали волны, огромные, корабли на них поднимало и опускало и захватывало дух. Днепр жил, бился. Олег любил его в этот момент. Он знал, что такая жизнь реки будет продолжаться недолго, только до порогов и на самих порогах; а уже после, когда берега широко расступятся, Днепр превратится в медленно жующее коровью жвачку животное и умрёт у себя на дне, накрывшись ленивым покрывалом спокойного потока в низких берегах.
— Что думаешь? — спросил он Фарлафа.
— Думаю, проскочим… — сказал тот, обернулся и крикнул: — Всех на вёсла!
На месте Олега сидел Радомысл. Олег видел, что он хочет что-то сказать, но сейчас было не до этого, да и что он мог сказать, кроме…
«Ну вытащил я его, и другого бы вытащил, и меня бы вытащили… Об этом можно и после!» — думал Олег и когда видел, что Радомысл хочет обратиться, нарочно поворачивался так, будто занят делом. А он и был занят: разве пройти пороги и не потерять ни людей, ни корабли, разве это не дело? И не он сам-один его делает, а Фарлаф, люди, но и Олег тут, а не где-то…
— Первый «Не спи» вон виднеется… — не оборачиваясь, зная, что великий князь за спиной, сказал Фарлаф. Олег стал всматриваться, но того, что приходилось видеть раньше, не увидел — не увидел высоких скал-камней, между которыми слабыми потоками текла бы вода.
Фарлаф будто услышал его мысли:
— Поднялась вода, водичка… мыслю так, что этот порог мы пройдём и не будем людей высаживать под хазарские стрелы, поднялась водичка…
Потому как это говорил тысяцкий, Олег понял, что, скорее всего «пройдём»!
Это было бы хорошо — не высаживать!
Смотреть на воду было страшно. Текущий прежде по глинам Днепр теперь нёсся по камням и лавам — широким плитам — и, хотя вода поднялась, она была прозрачная, чёрная и было видно, как под днище корабля улетают камни и острые, и плоские, а вода над ними заходится, как баба над убитым мужем или колдунья-ворожиха, когда кружится вокруг кострища. В некоторых местах, где стремнина только-только прикрывала острые вершины скал, вода бурлила и шла белой пеной.
Олег следил за первым и вторым кораблями, те шли то левее, то правее, — летели, несомые течением и управляемые веслами гребцов. На первом корабле был «тятя» того маленького лазутчика — Ждан, он стоял на носу. Велимид стоял на носу второго корабля, и Фарлаф третьего. Ждан поднимал правую руку и тогда правую руку поднимал Велимид, потом Фарлаф, а Олег встал на корме, чтобы гребцы других кораблей его видели, и тоже поднимал правую руку, чтобы поднимались весла по правому борту, а гребли левым и наоборот. Когда поверхность становилась чистой, тогда гребли оба борта и появлялся ветер, начинавший шевелить волосы и бороду.
Наконец-то Олег повернулся — сколько шло ладей, было не сосчитать, но все, и следующая, и пятая, и десятая, и двадцатая, дальше нельзя было не сбиться — много — и у князя появилась надежда, что все прошли бурю и стрелы хазар.
Теперь надо миновать пороги.
Фарлаф оглянулся. Олег увидел, как тот сияет. Но сейчас он хотел смотреть не на Фарлафа. Поглядев на идущие за ним ладьи, он хотел посмотреть, — а что Василиса. Краем глаза он видел, она стоит на коленях и вся сжалась — не спит, он хотел ободрить её! Но первее — дело, первее — Фарлаф, махавший рукой по ходу корабля, перекрикивая нарастающий шум воды и пытавшийся что-то сказать.
Олег пошёл к нему.
— Ходко идём, князь, — кричал Фарлаф. — Если и дальше так, то к вечеру выйдем на птичьи гнёзда, и можно будет поднимать на волоки, тогда поутру достигнем чистой воды, а там день и Хортица!
— А что шумит?
— Впереди порог шумный, — Фарлаф показал рукой, — воды много, прёт и сама себя подпирает и упирается в высокие скалы и свергается вниз, мы это место обойдём… потому шумит! Ждан знает, как обойти…
Фарлаф улыбался во всё лицо, они шли!
Вечером вновь ударил ливень с молниями и громом.
Оставалось ещё два порога, но вода поднялась настолько, что скалы и лавы пролетали под плоскими днищами киевских кораблей.
Олег и Фарлаф решили, что после порогов они пройдут мимо Хортицы, обогнут её вокруг нижней стрелки, повернут в обратную сторону, пройдут против течения по протоке вдоль противоположного берега, вкруговую обойдут остров, а за ними последуют остальные две тысячи кораблей, чтобы, не толпясь, и не сталкиваясь, утром следующего дня высадится и устроить отдых.
Будет на Хортице тесно.
Олег огляделся мельком на Василису, чем-то она была занята. Люди на веслах сидели по двое, на порогах некогда отдыхать, только несколько человек спали под лавками.
Фарлав махнул рукой, и Олег пошёл на корму.
Василиса увидела его и как-то странно пересела, она смотрела на левый берег Днепра, но через мгновение повернулась к приближающемуся князю, и Олег понял, что до этого Василиса молилась, разговаривала со своим Богом, а сейчас ждёт его, своего князя.
— О чём ты его просила? – спросил Олег, Василиса потупила взор, и Олег вспомнил её такой в бане, когда они в первый раз встретились, она также на него не глядела. — О чём же? — снова спросил он.
Василиса сидела, потупившись, и не отвечала, потом посмотрела на князя виновато, но ничего не сказала.
Князь устроился рядом и в полглаза задремал.
***
Когда очнулся, в сумерках по правому и левому борту увидел низкие пологие берега очень близко и понял, что Фарлаф завёл корабль, а впереди шли первые два, в речку, впадавшую в Днепр.
Оглянулся — за его третьим шёл четвёртый, пятый, очень близко и дальше он считать не стал.
Люди стояли на бортах и толкались вёслами, как шестами. Фарлаф махнул рукой посолонь и корабли стали приближаться левым бортом к берегу, как только днище начинало шуршать по песку, люди выскакивали, другие кидали им ужи и они вытаскивали корабли носом на сухое.
Олег, Фарлаф, Родька, Радомысл и остальные, впрягшись в толстые верёвки, потащили корабли.
Всю ночь тащили, подкладывали под днища бревна, последнее перекладывали первым, когда первое откатывалось последним.
Под утро, когда солнце ещё только должно было показаться, блеснул Днепр, Фарлаф остановил всех и со Жданом и другим тысяцким Велимидом они пошли искать пологий сход к воде.
Василиса будто не спала, у неё блестели глаза и волосы, заплетённые в две косы, она подошла к сидевшему на землю Олегу и сказала:
— Был бы нужный ветер, можно было бы поставить твои корабли на колёса и катились бы они по суху, аки по воде…
Олег удивлённо глянул, но не успел он сообразить того, что она сказала, как его тронули за плечо — рядом стоял Радомысл.
— Хочешь чего сказать? — отвлёкся на него Олег, он ждал, что Радомысл подойдёт.
— Хочу!
— Тайное, небось?
— Тайное.
В заговоре
Лехо с трудом удерживал молодого жеребца, а тот шарахался от каждой молнии и удара грома. Гром бил раскатистый и жеребец то поднимался на дыбы, то подгибал передние ноги и готов был упасть, будто его тоже кто-то бил. Когда Лехо обессилел и хотел бросить, подбежал Сууло и со своей стороны ухватил жеребца за оголовье. Сууло был самый большой силач во своём роде. Он оттолкнул Лехо и повалил жеребца на землю, тот взбрыкивал, но Сууло прижал ему морду к мокрой земле и удерживал хлюпающими в воде ноздрями.
— Утопишь на ровном месте, Сууло, это всего лишь дождь, и мы стоим на горе, — сказал подошедший Вееле и с укоризной обратился к Лехо. — Говорил тебе, объездить его ещё надо, а ты…
— А что я? — Лехо отряхивал пропитавшуюся насквозь рубаху, рубаха пузырилась, и удары по ней были, как по мокрому телу, и не мог отдышаться. Сууло, наконец, усмирил жеребца, но ещё держал животное на коротком поводе. Трое светлых князей чудского племени стояли друг против друга и друг друга не видели, только в ярких вспышках частых молний. Вода с неба заливала их, их коней и их людей, подошедших и спешившихся.
— Не рассёдлывай, — не оборачиваясь, сказал Вееле.
— Не рассёдлывай… — побежало у него за спиной.
Люди зашевелились и пошли доставать из-под сёдел еду.
— Дальше идти нельзя, крутой склон и внизу овраг, побьём коней, надо дождаться света… — сказал он и обратился к Лехо. — Скажи, чтобы растянули шатёр…
— А эти? — спросил Лехо.
— Пусть стоят, мокрее, чем есть, не будут… Видишь, уже чего-то жуют…
— А мы что будем делать? — спросил Сууло, он шлёпнул жеребца по скуле, и передал поводья стоявшему ближнему.
— Сядем и поговорим!
Лехо, младший из князей распорядился, люди зашевелились, подогнали из обоза телегу, воткнули в мокрую землю шесты и растягивали полотнище. Это были рабы из пленных хазар, они быстро и умело растянули шатёр и, не давая насквозь промокнуть, закидали шкурами шерстью вниз. В шатре на землю тоже кинули шкуры.
Князья вошли и разделись донага, а рабы на середине развели огонь.
— О чём будем говорить? — спросил силач Сууло.
— Не нравится мне всё это… — потирая руки над огнём, ответил Вееле и спросил, не поднимая глаз. — Сколько идём?
— Одиннадцать дней… — ответил молодой Лехо.
— А они?
— Должны были выйти из Киева семь дней назад…
— До порогов дошли?
— Кто же знает? Утро покажет!
— Да-а… — выдохнул Вееле, — нам до Хортицы только с горы спуститься, да протоку перейти, и мы смогли бы подготовить всё, что хотели…
— А как сейчас перейдёшь, вода вон какая, унесёт, до самой Березани бултыхаться будешь …
— В том-то и забота, чтобы раньше их перейти и хазары наши ко всему готовы…
— Думаю, надо волхва позвать, пусть откроет, что нас ждёт… — неуверенно высказался молодой Лехо.
— Ты хочешь довериться волхву?..
— А если не доверимся… на то он и волхв, вещий человек, чтобы всё знать, что нас ждёт…
— Это, когда его спрашивают… — недовольно отозвался Вееле, старший из светлых чудских князей, главный на походе.
Волхов пришёл важный. Он был молодой, но выбранный старым волхвом, тот умер зимой, когда через чудь проходил Олег на полюдье. Перед смертью старый волхв сказал, что оставляет за себя молодого, что поверил ему всё, что знает и умеет сам.
Остальные волхвы молча поклонились.
Волхв сел и стал кидать куриные кости, кидал долго, молчал, смотрел на кости, не отрываясь, светлые князья тоже смотрели и молчали. Молодой волхв накидался и коротко сказал: «Олег проходит у нас под горой, он сейчас плывет мимо!» Светлые князья переглянулись, они не хотели верить в то, что им сказал волхв, подняли на него глаза, но волхв сидел с прямой спиной и смотрел перед собой. Вееле уже понял, что ничего другого от волхва сейчас не услышишь, и пошевелился. Волхв встал и вышел из шатра.
— Не может быть, — сказал Сууло, — мы отошли от Киева одиннадцать дней назад, не мог Олег по воде догнать нас так быстро.
— Мог, — сказал Лехо, он веткой выкатил из огня уголёк и перекатывал на земле перед собой, — если вода сильно поднялась… а вода сильно поднялась.
Вееле услышал словах молодого Лехо правду.
— Это так, — и он обратился к Сууло. — Помнишь, сколько снега выпало за эту зиму?..
Сууло кивнул.
— Вот, теперь вся эта вода течет по Днепру, быстро течет — одной волной, и Олег на этой волне нас и догнал, Лехо правильно говорит.
— И что будем делать? — спросил Сууло. — Так мы до самого Царьграда дойдем, разве мы этого хотели?
— Нет, не этого, но когда мы вели ряд с Олегом, с ним не было этой девки…
— Какой? — спросил Сууло.
— Как какой? — Удивился молодой Лехо. – Христианки, которую Базиликой зовут.
— А при чём тут девка?
— Она была в плену в Царьграде…
— Ну и что?
— Ах, Сууло! — поддержал Вееле. — Какой ты непонятливый, раз она была в плену у греков, значит, она хочет им отомстить, и она будет науськивать Олега в любом случае дойти до Царьграда и нам придётся с ним проделать весь путь. Теперь понял? Не испугается Олег хазар, даже если мы ему их покажем на Хортице, пока рядом с ним эта девка…
— Я давно всё понял, — ответил силач, — но, может быть дело не в девке, тем более что она верит грекам, то есть, этому их, Христу!
— А в чём?
— А вот этого никто из нас не знает!
Светлые князья замолчали, они сидели и смотрели на огонь. За стенками шатра чудская рать мокла под дождем, люди немного подкрепились и готовы были двигаться дальше, но их никто никуда не вёл.
Молодой Лехо выкатил из костра другой уголёк и стал поворачивать его то так, то так, ветка подгорала и светилась оранжевым огоньком, трепетным и слабым, еле-еле державшимся на кончике. И вдруг Лехо бросил ветку в костёр.
— Надо перебираться на Хортицу, раз Олег уже здесь.
— И что дальше?
Лехо сжал пальцы в замок.
— Дальше надо сделать по-другому, уже не пугать князя хазарами, а сделать так, чтобы Олег сам отказался от похода, и мы вернулись домой.
— Или убить Олега, — вступил Сууло.
— Если убьём, сможем ли вернуться?! – Вееле сказал это, не поднимая глаз.
— Смотря, как убьём! — поддержал Лехо силача.
— Тогда снова придётся платить дань, как раньше…
— Ну и что? Платили же!
— Да, платили, только за то, что перестали платить и стали платить Олегу, хазары станут с нас брать такую дань, на которую у нас сил не хватит.
— Тогда какой выход?
— С Олегом мы будем, и дань ему платить будем, только нам этот поход не нужен, и убивать его нельзя.
— Вот так, шли-шли и ни к чему не пришли…
— Не пришли, потому что Олег на высокой волне нас догнал…
Лехо вдруг поднял палец.
— Тихо, послушайте!
Все затихли и услышали тишину — по шатру перестал стучать дождь.
Светлые князья поднялись и пошли к выходу. Дождь действительно перестал, и рядом с палаткой уже стояли тысяцкие и сотские.
— Рассёдлывай, — приказал ближнему Вееле.
На Хортице
Олег и Фарлаф далеко впереди увидели на высоком правом берегу огонь.
— Как думаешь, чудь?.. — спросил Олег.
— Дойдём до Хортицы, ясно будет, — ответил Фарлаф.
То, что рассказал Радомысл, огорчило, но не было неожиданным. Олег тоже не доверял чуди, как и остальные — никто не доверял чуди, но они дошли по правому берегу Днепра до Хортицы. Это были они и они были готовы переплыть, если бы не такая высокая и быстрая вода — просто смоет. Поэтому Олег велел одному кораблю пристать к коренному берегу и привезти светлых князей и их тысяцких.
Послал Радомысла и Велимида.
***
Утро выдалось ясное.
Олег осматривался на покрывшемся свежей зеленью острове. Он наблюдал, как с пристававших один за другим кораблей уставшие его ратники забрасывали ужи на кусты и деревья. Потом они не искали места поуютнее, а падали на сырую после ливней землю и засыпали, раскинувшись во весь рост и ширь рук, или поджимали под себя ноги и сворачивались калачиком, как собака, которая укрывается собственным хвостом, ничего не подстелив. И ударь сейчас другая гроза, пуще и хлеще, никого она не разбудит.
На ногах оставались только самые сильные — сотские и тысяцкие, воспитанные в дальних походах и тяжелых испытаниях — им надо всё подготовить; а ещё волхвы.
И к дубу никто не подходил, даже кудесники пока держались шагов за двести.
И Василиса за ним ходила сама не своя.
«Одна баба среди стольких мужиков, что же тут удивляться?» — думал сам себе Олег, и тоже не знал, куда ему прислониться, пока не подбежал Родька. Малому удалось, и погрести, и поспать, и помокнуть, и никакая усталость к нему не липла, он был бодр и свеж, будто в бане вымылся.
— Княже, — обратился он к Олегу, — ты бы шёл на ладью, там и шатёр есть… Всю ночь толкались, можешь и вздремнуть, а чего надо будет, так я кликну, а?
Олег глянул на Василису, та отвернулась и нагнулась сорвать какие-то, то ли травинки, то ли былинки.
Он кивнул Родьке и тот повёл их на корабль, где на корме действительно натянули полог.
— Тут я буду, недалеко… — сказал Родька и пошёл от ладьи.
Олег растянулся, положил голову на колени Василисе, но мысли мешали заснуть. Он их гнал, а то старался ровно дышать, или думать о приятном… Но о чём ещё можно думать, когда голова и так покоится на коленях красивой девушки, да ещё и умной.
«А почему она всё время молчит?» – вдруг пришла мысль, и Олег удивился: да мало ли он на своём веку видел женщин, которые в его присутствии молчали — в его присутствии женщины всегда молчали и были при нём просто женщины. Уже его дружина роптала, мол, помрёшь, а нас на кого оставишь, кому служить? Как-то Олег позвал Фарлафа и Велимида и сказал, мол, пусть боле не ропщут, после него законным князем Киевским будет сын Рюрика — Игорь, но всё равно роптали. Тогда нашёл Олег жену Игорю — Ольгу, и сейчас не мог нарадоваться, сколь верным оказался выбор — Ольга была красива, умна и спокойна, и остужала молодого, горячего, скорого на решения князя, как прохладный, свежий ветерок остужает распалившегося всадника.
И роптать перестали!
Олег знал… Олег много знал!
Главное знал — кто воду мутит.
А чудь, так это — слухи, предрёк же волхв, Олег ухмыльнулся, что он примет смерть от своего коня.
То, что ему рассказал Радомысл, было пока лишь слухами. Сколько Олег себя помнил, всегда бродило что-то, то одно, то другое: про чудь, про хазар, про норманнов, одно и то же — что кто-то против кого-то мутит воду.
Но только начни выяснять и разбираться и окажется, что главные, кто мутит воду — это греки. Они ссорят между собою светлых князей, ссорят отца и сына, брата и брата; подкупают тысяцких, их жен, их детей, стравливают друг с другом, как стравливают собак или петухов. Греки везде — и рядом с дружиной, и рядом с хазарами, и рядом с норманнами, и между всеми светлыми князьями.
Когда Олег был с Рюриком, так же были греки, и бархатными руками перебирали золото, каменья, шелестели шелками, расстилали аксамиты, держали в прохладных подвалах глиняные амфоры с винами, а в тёмных склянках растёртые порошки, которыми можно было и вылечить, и убить. Греки были всюду, тихие приятели на все случаи.
Хуже всего, что их любили жены. Своих жен у них не было, точнее — были, но далеко, в Царьграде. А здесь их любили жены князей и дружинников, но не так, чтобы до измены, хотя всяко говаривали…
А греки вот они — всегда обок и могли помочь, если заболел кто — дитя ли, жена ли, или надо к аксамиту подобрать соболя в тон. Греки это умели и за это им платили, все.
Кроме Ольги.
Она в Киеве отвела их от себя и тем была им не любезна, а любезна Олегу. Поэтому он с лёгким сердцем оставил Киев не на Игоря, а на Ольгу.
Об этом после разговора с Радомыслом думал князь.
Он потянулся, Василиса не шелохнулась, она сидела и гладила его по волосам и молчала.
Олег чувствовал, что Василиса молчит, но не потому, что ей нечего сказать, и он забыл о чуди.
— А сильно хитрые греки? — спросил он и глянул, она смотрела на него и согласно кивнула.
— Сам знаю, — сказал Олег и отвернулся, но был уверен, что Василиса и сейчас смотрит на него и улыбается и он снова глянул — она улыбалась.
— Вот видишь! — с удовлетворением сказал Олег и услышал.
— Спи, князь.
«Да не проспи, князь!» — подумал он, но сон уже прошёл.
— А расскажи мне про Царьград, или, как его у вас называют…
— Константинополь... а другие не рассказывали?
— Рассказывали, но они там торговали и жили, как купцы, а ты…
Василиса слушала и молчала.
— Расскажи… — попросил Олег, он даже не подумал, что может не попросить, а повелеть.
— И я там всего лишь жила…
— Всего лишь, а ещё?..
— А ещё ткала, шила, воду носила, на форум ходила…
— Форум?.. Что такое форум?
— Это когда в одном месте собирается много людей, и продают у кого что есть…
— Торжище, что ли?
— Это у вас оно торжище, а в Константинополе — форум.
— А что ещё там такого, особенного?
— Большой город, цари живут, а поперёк широкий залив, люди зовут Золотой, или ещё рогом зовут или канавой.
Олег знал про залив Золотой, длинный такой, как бычий рог. Говорили, что его можно переплыть, а можно посуху обойти.
— А у кого ты жила, — спросил Олег и вдруг вспомнил слова Василисы «по суху, аки по воде!» и тут же вспомнил про колёса и ветер, о чём она сказала, когда они переволакивали корабли по суше на брёвнах-валках.
— У кого жила? — переспросила она.
Олег сел, сон прошёл, Василиса молчала и вдруг из кустов, зацепившись ногою за канат, вылетел Родька. Всё-таки он был смешной, и когда упал в воду, выставив впереди себя руки, и когда поднимался, мокрый и в песке.
Василиса рассмеялась.
«Неловкий», — подумал про него Олег.
— Княже, — Родька встал, попытался отряхнуться, весь заляпанный песком, и присел к воде обмыть руки.
— Чего тебе?
— Чудь перебралась…
— Хорошо, а где они?
— Сказали, будут у дуба…
— Оставайся здесь, — повелел Олег, взял подпояску с мечом, спрыгнул с борта, взбежал на высокий берег и скрылся за кустами. Василиса проводила его взглядом и вздохнула: «Константинополь! Расскажи! Нет! — подумала она. — Никому я ничего не расскажу!»
Она глянула на присевшего рядом Родьку и, шутя, подтолкнула. Родька охнул, нелепо взмахнул руками, будто хотел за что-то ухватиться и упал за борт.
— Ах! — ахнула Василиса.
Она не заметила, что Родька, только присев, сразу и уснул, с открытыми, как показалось Василисе, глазами. Она точно видела, что его глаза были открыты, поэтому и подтолкнула.
Она вскочила, быстрое течение относило Родьку и Василиса по тому, как он махал руками и выпрыгивал из воды, поняла, что он не умеет плавать. Она видела его широко раскрытые глаза и разинутый рот.
Она прыгнула в воду, поймала его за руку и потащила. До берега было недалеко, но течение несло быстро, затягивая под днища кораблей, уже стоявших на приколе. Родька, глотнув воздуха, барахтался, мешал, тогда Василиса ударила его по лбу, ухватила за ворот и увлекла между кораблями, стоявшими носами к берегу на расстоянии пяти локтей друг от друга. Родька хватался за мокрые борта, потом под ногами почувствовал твердое и встал. Василиса поддала ему, он поднял руки и тут его сверху ухватили ратники с кораблей и чуть не разорвали, но вытащили и через мгновение Родька оказался на берегу. Ратники тянули руки и к Василисе, но она, не оглядываясь, выбрела из воды. От изнеможения Родька рухнул на землю, Василиса села рядом. А на кораблях ратники стаскивали с себя одежду и ныряли в воду, гоготали на неловкого Родьку, выходили и обходили корабли, пробовали, крепко ли привязаны ужи, брали поклажу и располагались с едой.
Василисе было неловко находиться среди голых мужчин, она кивнула Родьке и пошла на свой корабль, где могла спрятаться под навесом. Родька увидел это и, опираясь на онемевшие руки, с трудом поднялся.
Василиса пока шла, рубаха на ней высохла и под навесом она спросила:
— Ты совсем не умеешь плавать?
Родька сел рядом, водил мутными глазами и что-то мычал в ответ.
— Спи, что ли! — сказала ему Василиса.
Она не спала ни прошедшим днём, ни подряд две ночи, и не хотелось, и она сидела, понимая, что пока Родька лупает на неё своими глазами, то будет отвлекать от мыслей, оживших в её сознании с того момента, как Олег взял её в поход, и ещё сильнее, когда стал задавать вопросы про Константинополь.
Её константинопольский хозяин Спиридон был вхож к царям. Она его помнила так же ясно, как сейчас видит Родьку и никогда не забудет.
Спиридон был очень богатый, и цари покупали у него меха и не только. Свой главный товар Спиридон привозил из северной стороны, откуда в Константинополь попала Василиса. У Спиридона была самая бойкая торговля мехами, и его люди непрестанно уезжали на запад, восток, на север. Иногда он отправлял Василису на рынок к купцам с севера, и с ней ходили его люди и слушали, как и о чём она разговаривала с соплеменниками. Там её заприметил Радомысл и попросил Спиридона продать, то есть выкупить из неволи, но Спиридон ничего не хотел слышать, он дорожил своими рабами особенно из северной земли.
Рабы рассказывали историю, как несколько лет назад один из придворных прежнего императора Василия Феодор Сантаварин обвинил Льва, нелюбимого сына Василия, в злом умысле против императора. Василий заточил сына и хотел его пытать и казнить, но один человек уговорил его против такого деяния, и это был Спиридон…
Родька вздрогнул, Василиса глянула, теперь его было не разбудить, даже если пощекотать под микитками, или пёрышком поводить под носом, разве только чихнёт раз другой. Он был странный, этот Родька, ей казалось, что она его давно знает — он был какой-то не новый. Он всё делал так, что ей было наперёд известно, что он сделает, вот сейчас он начнёт ворочаться… или чесаться… Она ждала и смотрела, но Родька спал так глубоко и крепко, что даже утих прибрежный ветерок, высушивший его рубаху, и только слегка шевелил длинные волосы, самые кончики. Вдруг Родька ка-ак чихнёт, и ещё раз, и сел, и уставился на Василису мутными глазами и чихнул в третий раз, да так оглушительно, что аж замотал головой, будто в ушах что-то лопнуло, и тут же повалился на лавку.
«Дай тебе Господи Иисусе Христе здоровья!» — подумала Василиса, перекрестилась, перекрестила Родьку и улыбнулась — всё-таки она всё про него знала именно что наперёд.
«Интересно, — вдруг подумала она, — а чем кончилась вражда между хозяином и Сантаварином?»
Радомысл и выкупил Василису и похитил, как раз в тот момент, когда слуги принесли весть о том, что Сантаварин из провинции, куда его сослал ставший императором Лев, послал к Спиридону убийц.
«Наверное, ничем, — она смотрела на Родьку, но мыслями перенеслась в дом, в котором прожила одиннадцать лет, это был дом Спиридона, — ведь об этом знала вся округа!» Причина была простая — торговый человек Спиридон спас будущего императора Льва. Лев, взошедши на престол, услал Сантаварина в ссылку, а Спиридон перед этим подкупил ближних слуг Сантаварина, и только Сантаварин об этом ничего не знал. Рабы были не против, как любые рабы, чтобы Спиридона убили, но и боялись этого, потому что понимали, что им лучше не будет — дом достанется вдове, а вдова, глупая и жадная женщина, всё продаст и в первую очередь слуг. Продавать будет дорого, поэтому никто из богатых соседей не купит, а купят греки из провинции, а в провинции греки такие жадные, что вдове такие и не снились и будут они, слуги, работать вдвое больше, а есть вдвое меньше.
Василиса ухмыльнулась — вот уж действительно глупая, жена Спиридона — насколько он был умён и прозорлив, настолько его жена Елена была глупа. Спиридон некрасивый, а Елена красавица на весь город, но это поддерживало чувство Спиридона к ней недолго — Елена старилась и красота уходила, а Спиридон старился и становился умнее и мудрее. Василиса видела это и чувствовала, по малости лет не понимала, но чувствовала, как любая женщина. Слуги ей шептали, мол, берегись, у хозяина острый глаз на девичью свежесть и молодость, но Василиса почему-то не боялась, она видела, что Спиридон неравнодушен к комнатной девушке Елены Дидоне, гречанке. А вот Дидона тревожилась и от неё тревога расходилась кругами — у Дидоны был сын, о котором ничего не знал Спиридон, или все только думали, что не знал.
«Господи, Иисусе Христе, помоги им всем!» - помолилась за своих бывших хозяев Василиса, но тревога, возникшая в ней с началом похода, не прошла.
***
Олег шёл к дубу.
Остров Хортица был ровный, безлесный, только поросший кустами и дуб возвышался и был виден из любого места. Издалека Олег увидел, что под огромным дубом, который могли обхватить руками вкруговую не меньше человек пяти взрослых мужчин, в тени сидят люди и, подходя, он признал, что это чудские светлые князя, их тысяцкие и сотники.
«Нарушают обычай! — заметил про себя Олег. — Раньше ночи и волхвов никто не должен тут сидеть».
В Киеве
Ганна чувствовала себя больной и разбитой, она знала, почему — дело было не в том, что ей нездоровилось, а в том, что она увидела, когда была в мороке.
Она всё помнила и не могла смириться. Теперь она была уверена, что в походе все погибли.
Или не все?
Все её не интересовали, но те, кто интересовал — погибли, утонули.
И она тонула, но не погибла.
Вот тут начинались сомнения — она тонула вместе со всеми, но не утонула, а все?.. А почему тогда она?..
А Олег?
Ганна гоняла Свирьку, вспоминала и переживала, и мучилась, и натыкалась в мыслях на девку Василису. А как натыкалась, так понимала, что хотя и видела её тонущей, но точно знала — Василиса жива. В последний момент Василиса проплыла мимо, открыла глаза и глядела на Ганну, но только одно мгновение, потому что в баню зашла Свирька.
А Олег?
И она гоняла Свирьку.
Прошлый год, когда Радомысл вернулся из Царьграда, она даже не заметила девку, что он привёл. Её больше интересовали ткани, которые он привёз, и несколько дорогих каменьев, эти каменья она отнесла к кузнецу вставить в золотые височные колты. Златокузнец взял, покрутил в чёрных обожжённых пальцах, почмокал губами и велел зайти через несколько дней. Ганна терпела-терпела да не утерпела, но когда пришла, её встретил не златокузнец, а владелец кузни грек Тарасий. Он пригласил Ганну, усадил на мягкий греческий стул, сам сел напротив и положил на инкрустированный столик колты, в которых Ганна с трудом узнала свои. Колты сияли, как новенькие, и были усыпаны маленькими, как роса золотыми капельками, а по краям украшены некрупными, но яркими, светившимися изнутри жемчужинами-перлами. Ганна ахнула, но руки не протянула — то, что сейчас лежало перед ней, было гораздо дороже того, что она принесла.
— Правильно, — не совсем верно понял её Тарасий, — ещё не готовы!
Он взял колты и положил каждый в отдельный мешочек из мягкой ткани такого цвета, которого Ганна ещё не видела — темнее, чем самая тёмная сирень в пору цветения — очень красивая и она мигом представила себя в наряде из этой ткани и мелькнула мысль: «Вот бы такую Радомысл из похода привёз, а не холопей, этих можно и здесь найти!»
Она глянула на грека.
Ганна видела его в Киеве, он приехал, — люди говорили — позапрошлым летом из Царьграда прямо перед началом полюдья и ушёл в самом хвосте княжеского обоза. Вернулся со всеми и возом рухляди и сразу пристроился к греческому купеческому каравану в Царьград, но быстро обернулся — в половине лета, и купил кузницу и несколько скорен, а шкурки на полюдье, — так люди говорили, — покупал одни только соболиные.
Грек был примечательный: высокий, черноволосый, чернобородый, волосы вились кольцами, шелковистые; карие глаза вдумчивого взгляда; одевался по-киевски, как все: в длинную рубаху и штаны, только материя была хорошая, добротная с блеском; носил сапоги на каблуке и соболью шапочку и всего лишь один на мизинце перстенёк с синим камнем. Этим сильно отличался от других греков, одевавшихся несказанно богаче, и пальцев из-за перстней не увидать. И не старый ещё, сказывали лет не боле тридцати. Все греки ходили молиться своему богу к Илье на склоне Щекавицы у перевоза. Тарасия там видели редко.
Он быстро богател, но и приехал с деньгами, и об этом говорили. Только скоро перестали, потому что не о чем было — Тарасий жил скромно.
— Как не готовы? Почему? — спросила Ганна, ей было непонятно, она видела колты, в которых, хотя и с трудом, но узнала свои — на ушках, со сказочными птицами и цветами, ни в каком поле и лесу таких не сыскать. Доставшиеся от матери украшения златокузнец оттёр, почистил, и сейчас колты блестели не только на выпуклостях, но и там, где были складки и углубления, а зернь совсем новая, и перлы не её.
— А где мои каменья? — спросила она.
— А твои каменья я возьму в оплату за свои и работу мастера…
— Кого? — переспросила Ганна.
— Вон, его, — ответил грек и кивнул в сторону кузни.
— А-а! — Протянула Ганна, что-то в её душе начало свербеть, не прогадала ли она, может её камни дороже, чем эти перлы и золотая зернь вместе взятые.
— А откуда они у тебя? — будто услышал её грек.
— Муж привёз из вашего Царьграда… — ответила Ганна.
— Эти? — спросил Тарасий и положил на стол шёлковый мешочек розовый. Он развязал и выкатил четыре камня, синие и красные, которые Ганна сразу узнала.
Она кивнула.
— Твоего мужа обманули персы, у которых он их купил, здесь только один камень имеет цену, вот этот, — сказал грек и взял красный камень размером с горошину. — Он имеет цену, а остальные не имеют, хотя красивые. — Грек говорил спокойно и смотрел Ганне прямо в глаза. — И они сюда не очень подойдут, поэтому я решил, что надо сделать иначе, посмотри… — сказал он, снова вынул из мешочков колты и положил перед Ганной. — Вот!
Ганна заворожено смотрела.
— А теперь я рядом с твоими украшениями положу твои камни, и ты всё увидишь сама. — Грек разложил камни. — Ну как? — спросил он.
Ганна уже видела, что все вещи хороши сами по себе, а вместе они никак не дополняют и не украшают друг друга, но что-то в ней ещё сопротивлялось.
— А теперь… смотри! — сказал грек, положил на стол кусок ткани и развернул, это была та самая ткань цвета самой тёмной сирени, из которой были сшиты мешочки. — Вот так! — и он положил сверху колты.
Ганна ахнула.
— Но твой камень, — грек взял красный, — вот этот, его называют акунт, он и в правду дорогой, поэтому я отдаю тебе и твои украшения и к ним ещё двадцать локтей аксамита… — сказал он, глядя Ганне прямо в глаза, так что та засмущалась.
— А?.. — Ганна хотела спросить, но грек не дал.
— А твои колты я ещё подержу, а аксамита, тут даже больше, тут почти двадцать пять локтей, ты заберёшь прямо сейчас… Колты получишь через несколько дней.
Дней оказалось не несколько, а много и Ганна уже не один раз посылала Свирьку, но златокузнец говорил только, что грека нет дома и что, «как он сказал, значит, так и будет».
Олег мучил и не выходил из её головы.
С начала похода уже прошло несколько седмин, а она то видела его тонущим в Днепре, а то сидящем на вороном коне, на краю своего свежераспаханного огорода. Тогда перед самым походом, она тайком наблюдала за князем и любовалась, но уже не мечтала — Олег оборвал её мечту на глазах, мечта разбилась о девку, о рабыню Василису.
Этого Олегу она не хотела простить.
Утонул ли Олег?..
Она кликнула Свирьку, чтобы та сбегала к златокузнецу, но неожиданно Свирька отодвинула полог, шагнула в сторону и пропустила в светёлку Тарасия.
— Насилу отыскал тебя, Ганна, какие тут узкие и кривые улочки у вас, разреши присесть?
Ганна почувствовала досаду и неловкость, мужа нету дома, и она не ждала мужчину, если это не родственник, и грека не ждала, ещё молва пойдёт! Грек не должен был заходить, а подождать у порога, Ганна сама могла к нему зайти или прислать ту же Свирьку.
— Прости, хозяйка, что нарушил ваш обычай, но я могу уйти…
— Уйди, нежданный человек… Мы сейчас придём вслед за тобой, — в сердцах ответила Ганна, и кивнула на Свирьку.
Тарасий поклонился и положил на лавку свёрток.
Ганна стояла и ждала, и как только грек ушёл, выставила наперсницу.
Она развернула свёрток, внутри лежали колты. Она смотрела, опасаясь обнаружить что-то новое, в руки не брала, чтобы чего не нарушить, но ничего не нашла и тут же кинулась за полог, Свирька стояла и подслушивала. Почувствовав, что делает что-то не то, Ганна распрямила спину и приняла важный вид.
— Иди за греком, только не обгони, смотри! Когда он зайдет в дом, подожди немного и тогда зайди сама, скажи, что я сейчас приду, поняла?
Свирька кивнула, но не стронулась с места.
— Чего ждёшь? — нетерпеливо спросила Ганна.
Свирька вопросительно зыркнула на свёрток, лежащий на столе за спиной хозяйки.
— Чего тебе?.. Ты разве не поняла, что я тебе сказала? — закричала на неё Ганна, Свирька надула губы, повернулась и пошла из дома.
Ганна вернулась, немного подождала и тоже пошла.
Улица от пролившихся дождей раскисла так, что настильные деревянные мостовые плавали. Ганна подобрала подол и встала в растерянности — пройти даже немного, и не загваздать платья, нечего было и думать. Но можно было и не думать и никуда не ходить, а подождать, когда за несколько дней улица высохнет и станет возможно пройти, но Ганне не терпелось.
Она вернулась, кликнула дворового мальчишку и велела запрягать. Как только кобыла была запряжена, Ганна отправилась в кузню к греку.
В повозке Ганна с трудом пробиралась по хлябям. Под копытами и колёсами расползалась мостовая и Ганна рисковала — кобыла могла опрокинуть повозку, и тогда было не миновать свалиться в грязь.
Киева гора стояла в цвету, и дожди, и ливни, лившие несколько дней, и ветер не побили яблоневого и вишнёвого цвета, только покрыли лужи и землю белыми лепестками.
Сегодня в первый ясный день улица пустовала, никто не решился ломать ни ноги, ни колёса в этих хлябях, и даже не играли мальчишки, которым было всё равно, что бегать, что плавать. Из жидкой грязи торчали только уши и пятачки свиней.
«Эти рады», — подумала про хрюшек Ганна и вдруг поняла, что на улице только она да свиньи, это её огорчило, но не больше, чем на одно мгновенье, потому что она вспомнила, что только что здесь прошла Свирька, а чуть раньше Тарасий — значит не одни свиньи.
Свирька в кузне завороженно глядела на раскалённые, сияющие тигли и кузнеца в чистой белой рубахе и с маленькими щипцами в руках и ещё чем-то мудрёным. Кузнец был старый, а Свирька тут лишняя: что кузнец, что колдун, его дело не терпит чужих глаз. Но Ганна, войдя, увидела, что кузнец нет чтобы выгнать, так ещё и поглядывает на Свирьку, и покряхтывает, и развёртывает плечи, только не вышагивает как петух и не подмахивает под себя крыльями. Ганна понимала, что это значит, она посмотрела на Свирьку, та не замечала кузнеца. Ганна шикнула, и девка выскочила на улицу.
Появился Тарасий и молча, жестом, пригласил Ганну в дом.
— Ты приходил, грек… что-то хотел сказать?..
— Да не успел…
— Так не ко времени пришёл…
— Прости, Ганна, но ведь и был не долго…
Ганну стало жечь нетерпенье, и она спросила:
— А приходил зачем, зачем столько держал?..
— Колты? — спросил грек.
Разговор получался чудной, Ганна это чувствовала, будто воду толкли.
— А принесла… с собой?..
Ух! Если бы не грек, и наорала бы она сейчас, но стоял именно грек и она только кивнула.
— А дай, — сказал Тарасий, и Ганна почувствовала, что она на пределе, но нечего делать, и она протянула ему свёрток.
Тарасий осторожно стал разворачивать и положил колт себе на ладонь, немного подождал, Ганна смотрела, а грек взял колт за ушко и провёл перед Ганной, прямо перед её носом, и сказал:
— Нюхай!..
Ганна, конечно, разобралась бы с этим нахальным иноземцем, греки были богатые, но умные и не всё себе позволяли, а этот… прямо… убила бы! Но вдруг она почувствовала запах, который был ей незнаком. Она повела носом за колтом, а грек повёл колт в обратную сторону. Запах был не сильный, но такой приятный и дурманящий… Ганна видела глаза грека и поняла, что тот сейчас отведёт колт и она взяла в руки и стала нюхать и даже закрыла глаза…
— Вот тебе ещё, — услышала она и открыла глаза. — Это тебе если запах пропадёт, капнешь одну каплю, и надолго хватит.
Грек держал маленький, на ладони таких уместилось бы три, серебряный сосудец, закрытый серебряной крышкой на тонкой серебряной цепочке.
— Когда наденешь украшение, то и от тебя будет так пахнуть, только понапрасну не открывай, чтобы не выветрилось.
— А коли выветрится?.. — спросила Ганна, она уже пришла в себя.
— Ещё дам, — сказал грек, он смотрел на неё таким взглядом, что Ганна вдруг почувствовала себя голой, и даже не просто голой, а будто грек пронзил её насквозь и как солнечным лучом греет её сердце…
— И вот это возьми, станете гадать или сумерничать, выпьете с княгиней, веселее будет, и увидите много, только в прохладном месте держи, горлышком к земле и подальше от солнца…
Свирька кружляла между луж. Ганна правила, смотрела, смеялась и даже подумывала забрать её в повозку, но тут же спохватывалась, что та всё испачкает.
Грек будто вылечил её, так она чувствовала — на душе стало светло, она придерживала рукою свёрток с колтами, в которых был заворожен этот чудный запах, и вспоминала взгляд грека, так гревший Ганну, и даже пожалела, что не позволила наперснице сесть на повозку рядом с собой.
Ганна махнула рукой…
— Придём, баню затопи… — крикнула она Свирьке.
***
Олег услышал за спиной шум и оглянулся — за ним шли его тысяцкие и во главе их Фарлаф и Велимид. Олег разглядел и Радомысла.
— Князь! — окликнул Фарлаф, и Олег остановился, до дуба оставалось шагов триста.
Вместе они подошли к дубу, чудские князья и тысяцкие встали.
— Здравствуйте братья! — обратился к ним Олег.
Чудь поклонилась, Олеговы тысяцкие поклонились тоже.
— Зачем звали? — спросил Олег.
— Разговор есть… — ответил за всех Вееле.
— Говори!
— Не будет нам удачи в этом походе, — немного помолчав и, глядя в глаза Олегу, промолвил Вееле.
— Это может быть… Такое наше военное дело, — ничуть не удивился Олег. — А откуда это известно?
— Волхвы сказали…
— Что они сказали?
— Сказали, что не дойдём мы и до середины, придётся возвращаться…
— Почему?
— Потому что греки про наш поход знают, изготовились и уже подговорили хазар напасть на наши веси пограбить, истребить мужчин и увести в полон наших женщин.
То, что сказал Вееле, не было удивительно — так было всегда и не только когда поход. В каждом полюдье дружины сопровождали князя, а дома оставалась малая дружина, а иногда совсем малая. Но в полюдье уходили, понимая, что хазары могут напасть, ещё как могут, но вряд ли это сделают, потому что, кроме рабов, нечего пограбить — бабы, старики да дети. А их ещё надо довести до невольничьего рынка — дети помрут, бабы так изрыдаются, что продавать будет нечего, а врага наживёшь! Поэтому время для нападения надо выбирать особо и это все знали, потому и рисковали уходить. Значит, тут что-то такое, о чём чудь не хотела говорить при всех. Можно было остаться с ними один на один, но и нельзя — чуди много чести, а своим недоверие.
— Давайте тогда и других волхвов послушаем, что они скажут?
Услышать это от Олега чудь не ожидала, светлые князья переглянулись с тысяцкими и долго молчали, и остальные, глядя на них, тоже молчали. Для чуди складывалось плохо — тысяцкие большого войска Олегова могли подумать, что они заробели.
— Давай, — вынужденно согласился Вееле и оглянулся на Лехо и Сууло.
Олег осмотрелся.
— Я поставлю шатёр, вот здесь, большой, места на всех хватит, тут и послушаем кудесников.
— Когда, князь? — спросил Вееле.
— В вечеру? — Олег оглянулся, и его тысяцкие согласились.
Разговор был кончен, и князь пошёл к кораблю.
После полудня жара надавила на остров так, что спавшие ратники зашевелились. Они поднимались один за другим, из-под ладоней щурились на солнце, зевали, чесались, отплёвывались, постепенно остров оглашался шумом, криками, и петушиными тоже.
«Курам головы-то снесут, а петухи ещё сами себе крови понапускают», — услышав птичьи крики, с улыбкой подумал князь.
Солнце застыло в последней четверти. Жаре уже было время сходить, но она, как факел над теменем, висела над островом, над каждым ратником над берегами Днепра. Одурь после сна напополам с усталостью ломила головы и люди, раздевшись и не раздевшись, ринулись к воде — Днепр закипел, берега Хортицы будто окольцевала живая пена, и гомон стоял, и люди блестели под солнцем глянцевой кожей. Они ходили на берег, возвращались, таскали воду чанами и кожаными ведрами и разводили костры.
«Кругом жарко… — думал, глядя на это, Олег. — Сегодня будет кругом жарко».
Он вернулся к кораблю, поднялся по сходням и остановился — на широкой лавке около кормила под развешенным в виде шатра парусом спала Василиса. По кораблю топали, говорили в голос, прыгали с борта в воду, а кто-то на берег, корабль вздрагивал, покачивался и снова вздрагивал. Василиса спала, будто не спала, а лежала неживая. Олег замер, и даже дурная мысль вздулась в его голове, но буквально на одно мгновение — он увидел, как она сложила руки как в домовине, но грудь Василисы поднималась и опускалась…
Олег облегченно выдохнул. Он помнил себя мальчиком, когда у него была мать, у него ведь была мать, когда она болела и вот так лежала, а отец, если было тепло, выносил её на воздух, он долго стоял и смотрел, как поднимается и опускается грудь его мамы.
Он не знал, зачем он это делал, и сейчас он только на мгновение испугался, но уже смотрел и любовался красотой Василисы.
«Когда меня положат в домовину… — он знал, что когда-нибудь его положат в домовину как его мать, как, наверное, отца, потому что отец погиб где-то далеко, — …надо бы Радомысла расспросить, как погиб отец!.. И её пусть рядом положат, без неё будет скука!»
Почему он до сего времени не расспросил про отца, он никогда не думал, а тут подумал, глядя, как спит похожая на выплывшую из воды русалку, Василиса.
«А много у меня вопросов-то… к Радомыслу… много!» — подытожил он, как вдруг заметил, что из-под лавки высунулась босая нога, напряженно растопырила пальцы, вся задрожала, через мгновение обмякла и почесалась о другую.
«Родька, что ли, курицын сын?» — Олег присел, а Родька высунулся из-под лавки, и они встретились глазами. Родькины глаза были похожи на щелочки, в которых шильцем пробуравили дырочки-зрачки.
«Неужели он что-то сейчас видит через них?» — подумал Олег и понял, что ни о чём другом, глядя на этого парнишку, лицо которого было почему-то распухшее, как надутое, вроде бычьего пузыря, ему сейчас и не могло подуматься.
Ему хотелось что-нибудь сделать, сказать что-нибудь, но глаза Родьки вдруг расширились, и он выкарабкался из-под лавки и, не сводя взора с князя, прополз на четвереньках мимо. Олег не выдержал и расхохотался во весь голос.
Василиса села.
Олег не помнил, как и когда появился Родька.
Несколько лет назад он заметил, что после каждого полюдья появляются вдовы и сироты. Вдовами и сиротами становились жены и дети его дружинников. Полюдье длилось от осени до весны, и кто утонет на переправе, кого конь убьёт, если шарахнется от выскочившего из-под копыт перепуганного зайца, кто упьётся на отдыхе так, что утром уже и не отольёшь… Бывало, что и дрались, не поделив чего…
Всяко бывало!
А после полюдья надрывались вдовы, и на отроков было жалко смотреть, сам остался сиротой, когда его отец и отец Радомысла, ближние люди Рюрика, так же вот не вернулись из полюдья. И мальчишек лет с двенадцати-четырнадцати, кто вышел ростом, а кто и сообразительностью, стал ставить в задние ряды дружины. Откуда-то появился и Родька, года три что ли назад, но откуда?..
Олег не спрашивал, только помнил, что мальчишка был исхудавший, одетый в овчину прямо на голое тело, совсем голое, но князь увидел, что у него блестят глаза, что он хотя и худ, но кряжист, то есть широк костью, а мясо нарастёт. Но главное глаза — живые и умные, как показалось князю, и каждый раз Родька появлялся под рукой тогда, когда это было нужно.
Так вот под рукою и по сей день.
И доставалось ему от своих, кто же таких любит, но потом все привыкли и отстали. Чего-то ещё в Родьке было такое, чего Олег раньше не замечал, а теперь заметил, только не мог понять — чего он заметил!
За три года Родька набрал силы и опыта в общении с князем и старшей дружиной, но ещё ходил в отроках, хотя уже получил доброго коня. Олег сменил таких много, кого за нерасторопность, кого за то, что начинала проявляться в них пригодность к другому делу, а Родька на все руки…
— Жарко, — промолвила Василиса, и Олег отвлёкся, он только не понял, это она сказала, или спросила.
Василиса глянула из-под полога на солнце.
— Жарко, — повторила она.
— Князь! — услышал Олег. — Где ставить шатёр?
Он посмотрел, под бортом стоял Радомысл, Олег спрыгнул, и они пошли.
Хортица позволяла поставить шатёр в любом месте: тут росли кусты, там стоял густой молодой дубняк и рядом орешник, зеленели поляны, но нельзя было ставить далеко от дуба, основное событие будет происходить там, рядом, вокруг. За этим сюда и пришли, чтобы отдать должное богам и духам и приманить удачу.
Ратники уже не обращали внимания на жару, заботы были важнее, надо приготовить всё необходимое, а главное подготовить себя. Каждый решал, как он будет это делать, но большинство это делало в своих сотнях. Принесли большие котлы, под них натаскивали хворост, огораживали невысокими плетнями круговые загородки, внутри вытаптывали траву, чтобы площадка была ровная. Копали ямы и ставили идолов-богов, привезённых с собою из родных вервей; резали из срубленного орешника новых; новые были тонкие, светло-зелёные под снятой молодой корой, им прорезали глаза, там, где быть подбородку, обозначали гривну, намечали руки, а в левой меч, втыкали в землю и шли искать камни, чтобы выложить круг и кудахтанье стояло над всем островом; ещё у каждой сотни был козёл на верёвке, а верёвка на колышке, а колышек вбит в землю.
Радомысл шёл рядом, чуть сзади. Олег высматривал место для шатра и уже был готов распорядиться, как вдруг Радомысл шагнул вперёд и сказал:
— Я, княже, надумал принять греческую веру.
«Ну и что?» — хотел спросить его Олег, но почему-то не спросил.
Дальше они шли молча, а когда зашли под тень дуба, Олег показал:
— Вот здесь!
Дуб бросал тень.
Дуб был высотой, если десять человек встанут друг другу на плечи. У дуба было десять толстых ветвей, и тень он давал такую, будто и не было весь день пропёкшего всё насквозь солнца.
— Тут! — подтвердил Олег и обернулся на Радомысла. — А как ты это сделаешь?
Радомысл исподлобья поглядывал на Олега, но молчал.
— Может Василиса поможет, она греческой веры?!
Радомысл хотел ответить, но что-то его остановило.
— Она знает обычай… — продолжал Олег, ему было всё равно, какой веры будет Радомысл, но почему-то у него упало настроение. — А тебе это зачем?
Олег спрашивал, что-то глазами искал, оглядывался и остановился.
Он замер, глядя Радомыслу в глаза.
— Я не знаю, — наконец ответил Радомысл, — но у них храмы такие… — Радомысл сказал это и задохнулся. Его мысли спутались так, как путаются, когда человек очень долго не может в чём-то признаться, и вдруг признание вырывается само собой и совершается без всякого управления.
— Это ты про Царьград? — спросил Олег.
Радомысл кивнул и тут до Олега дошло.
— Так ты уже, небось, принял греческую веру, когда прошлый год был там?..
Радомысл кивнул, у него были плотно сжатые губы.
Олегу почему-то захотелось ударить его, но он только ткнул людям пальцем в землю, тут, мол, ставить шатёр, и пошёл. Он шёл без всякого определенного направления, сам не зная куда, он разозлился на Радомысла. В его дружине были принявшие греческую веру, и не только в дружине. Когда он узнал, что привезённая им Игорю невеста княгиня Ольга христианка, у него уже не было сомнения в этом выборе, но Радомысл его разозлил.
Оказалось, что Олег идёт к кораблю, ещё издалека он увидел, что рядом с Василисой кто-то сидит, низкий полог шатра закрывал лицо. Олег видел Василису и ещё кого-то, но не видел лица этого человека — Родька, что ли? Он даже не подумал об этом — Родька всегда был где-то рядом, но вдруг понял, что это не Родька, он остановился. В этот момент его догнал Радомысл.
— Они очень хотят понудить тебя… — без вступления начал Радомысл.
— Вернуться, не дойдя?! — не оглядываясь, проговорил Олег. — Ты уже говорил об этом.
Тот кивнул.
— Ты мне уже говорил, но как же они это сделают?
Радомысл не ответил.
— Ты что-то знаешь, но говоришь не всё, тоже хочешь, чтобы я вернулся, повернул назад?
Радомысл потупился, махнул рукой и пошёл прочь.
«Не может, сказать? Что-то ему не даёт?!»
Он посмотрел в сторону корабля, Василиса сидела одна.
«Нет, не Родька!» — со всей уверенностью осознал Олег.
— Кто это был? — Когда он подошёл к Василисе, та переплетала косу. Василиса подняла голову и пожала плечами. Олег пристально смотрел на неё, он ждал и был напряжён, и Василиса увидела это. Она перестала плести и ответила:
— Я не знаю.
— А что он хотел? — Олег не понимал, что происходит, он уже подумал, не жара ли влияет на него, или на всех, или жара тут ни при чём?..
— Он спрашивал про Царьград…
— Что спрашивал?
— Большой ли город, сколько церквей, много ли народу, много ещё чего… он подошёл, как только ты ушёл, спрашивал, что такое Бог и Иисус Христос, что такое греческая вера, как молимся и кому?..
— И ты ему всё рассказала?
— Да, что смогла! — Василиса отвечала и внимательно смотрела на Олега.
— А почему мне не рассказывала?
— А ты не о том спрашивал, — она облегченно вздохнула, её глаза смеялись, и она снова стала плести косу.
Олег смутился, отвернулся и уставился в деревянный настил под ногами.
— Если захочешь, я тебе всё расскажу и даже…
Олег не дал ей закончить, он встал, спрыгнул на берег и пошёл к тому месту, где он уже видел, что стали натягивать шатёр.
«Вот возьму и сам приму эту вашу греческую веру, и тогда вы меня не сможете ею пугать!»
Колдуны
— Много дров не бросай, так, чтобы только тёпленько было, иззяблась я что-то, — сказала Ганна и пошла в дом.
Свирька удивилась — только что Ганна была, как Ганна, а после ливней стояла такая жара, что казалось, даже деревья свернули, спрятали листья, чтобы солнце не пожгло. Сама Свирька, как рыба на песке, хватала ртом воздух, потому что парило, и было не продохнуть, сейчас даже купание в Днепре не спасло бы.
«Вот как её грек-то попотчевал, что жары не чует!?»
От грека Ганна вышла не только со свёртком, но и с посудиной, какой Свирька ещё не видывала, блестящей, тёмной, пузатой, внутри чего-то булькало, и горлышко длинное, как у гусыни. Свирька потянулась донести, но Ганна не дала, а положила рядом с собой в повозке и прикрыла сеном.
— Разбей мне ещё, криворукая, — усаживаясь в телеге и взяв поводья, пробормотала Ганна. — Это вино, греческое, для княгини, а ты суёшься!
«Ага?» — не поняла Свирька.
Свирька затопила печь, положила вдвое меньше дров и стала ждать; Ганна пришла, разделась и сразу улеглась на полок.
Она молчала.
Когда стало жарко, Свирька махала на Ганну веником. Та поворачивалась, то спиной, то животом и опять молчала. Так никогда не было, только когда Ганна гадала — тогда рядом с ней всегда была только одна Свирька помогать, если что надо. А в другие дни в баню ходили все женщины со двора. Сообща мылись, парились и тёрли друг друга, мыли детишек. Ганна хороводила, всем было весело, если никто не болел, а если болел, то вместе лечили, кто как умел. А сейчас Ганна и не гадала и…
Свирька не понимала.
Ганна молчала.
Когда в кадушке осталось воды на дне, Ганна встала, замоталась в убрус и вышла.
— Прибери тут! — только сказала она.
«Сама знаю!» — обиделась Свирька-наперсница.
Из всех рабынь на подворье Ганна привечала Свирьку. Свирька была красивая. Ещё красивую привёл Радомысл прошлый год из Царьграда Василису, но Ганна сразу отнеслась к ней с равнодушием и от того, что работы на шесть рабынь не было так много, сразу отправила на свинарник. А Свирька заметила, что у Василисы очень нежные руки и как-то спросила её, мол, что умеешь? Так пожала плечами и сказала что-то про шёлк. Свирька поняла, что если Ганна об этом узнает, то Свирька поменяется местами с Василисой, потому что никто на дворе не мог прясть шёлк, хотя и не из чего было, шёлк привозили в Киев сразу готовый, и немного было в Киеве женщин, которые могли шить. И Свирька стала вести себя с Василисой так, будто той и не было. Шёлковую ткань привозили с восхода, с Хазарского моря. Там купцы с запада встречались с купцами из восточной страны, что за стеной, а те везли лекарственные снадобья и шёлк.
Свирька всё, что умела, делала хорошо, у неё были проворные руки, быстрые глаза и ум, но самое главное, желание угодить. И ещё светловолосая Свирька была одинакова телом с черноволосой Ганной: рост, талия, руки, плечи и даже груди, как один гончар надвое лепил, бабы на дворе удивлялись, а в бане ахали. А какое это было для Ганны удобство, когда если она что-то шила, то примеряла на Свирьке.
Василиса не подходила ни для какого дела.
«И зачем Радомысл её привёл? Пошто?»
Ответа бабы не находили и поначалу задевали Василису, но та не отвечала, они отстали, а потом заметили, что она молится греческому лику на деревянной плашке и отстали совсем. Со временем про Василису будто забыли, и та ничем о себе не напоминала, а напомнила вот так — её в наложницы к себе взял сам князь и бабы про себя стали сочувствовать Ганне, они знали, что она не любит своего рыжего старика, из-за него она бездетная, а поглядывает на князя Олега.
Когда Радомысл ушёл в поход, Свирьке с его половины принесли греческий лик на деревянной плашке, похожий на тот, на который молилась Василиса. И Ганна взвилась, оказалось, что Василиса забрала у Ганны не только князя, но и хоть и худого, но мужа.
Тогда-то Ганна и гадала с грибным отваром, чуть не померла.
Свирька откинула полог, открыла задвижку, она уже была потная и присела на полок и вдруг почувствовала, что жара её не мучит, потому что на улице жарче, чем в бане. Она завесила полог, закрыла задвижку и плеснула воды на неостывший ещё камень.
Свирька лежала на полке, где только что лежала хозяйка, лениво опахивалась веником и мечтала, конечно, не о старом златокузнеце, а о греке, о Тарасии, что он… и что она…
Конечно, она заметила, как смотрел старый златокузнец, ей это было приятно. Он, понятно, что старый и детей от него не родишь, тут хозяйка Ганна — горький урок, но хотя бы он заметил её, Свирьку, которая со двора сама выйти не может, настолько всегда нужна хозяйке. То ли дело сегодня, когда та послала её к греку. Как смешно торчали из глубоких луж свиньи ушки и пятачки; как из-за плетней подглядывали мальчишки, прятались и провожали её глазами, особенно, когда она задирала подол своей рубашки выше колен; один раз она поскользнулась босой ногой на осклизлом краю ямы и чуть не упала в самую грязь, а не упала потому, что схватилась за подол и чуть не разодрала, расставив в стороны локти так, что подол задрался, и мальчишки не могли не увидеть всё, что выше…
Ганна легла, как только пришла из бани.
Сначала всё было очень хорошо, она думала о Тарасии, но банный жар сошёл, а она почувствовала, что вся горит, вспотел лоб, и стало неумолимо клонить лечь, глаза закрывались, сил не было.
Это не сразу заметили, Ганна с лавки не могла никого дозваться, пока на женскую половину случайно не заглянула баба с огорода. Она увидела красное лицо Ганны, перепугалась и кинулась искать Свирьку. Та уже одетая выходила из бани и, видя испуг огородницы, побежала к хозяйке. Ганна лежала на лавке и Свирька её не узнала, такое распухшее и пунцовое было у Ганны лицо.
Она услышала:
— Лекаря зови… — еле-еле разобрала она слабый голос и растерялась. Обычно, при всех хворях, они помогали друг дружке, недаром ходили в лес и поля и собирали травы и коренья, а потом перетирали и держали в сухе под матицей омшаника, подвешенные в холщовых мешочках, а ещё пчелиное молочко и много чего другого, и никогда Ганна не посылала за лекарями.
Свирька стояла, не зная, что делать, она растерялась.
— Лекаря… грека зови… он всё сделает…
Свирька спохватилась, выскочила из светёлки и, не замечая луж, сверкая пятками, помчалась к Тарасию, бежала и думала, только бы Тарасий был дома, у неё даже промелькнула мысль, что только что она о нём мечтала, и вот так сбылось…
Она вбежала в кузню, было пусто, но как только она остановилась, открылся полог — в проёме стоял Тарасий.
— Что, милая? — спросил он, и улыбнулся так, аж она приросла ногами, как корнями дерево, прямо к полу.
— Уж не захворал ли кто?
Свирька потеряла дар речи: Тарасий стоял без своей обычной собольей шапочки, он тряхнул космами, и черные блестящие змеи рассыпались у него по плечам по шитой серебром синей рубахе с яркой красной подпояской.
— Что ты молчишь, милая? Захворал?..
Свирька только затрясла головой, закивала, что мол, так и есть, но все слова застряли у неё в горле.
— Зайди, — сказал ей Тарасий и шагнул в сторону, приглашая войти в светлицу.
От всего, что только что произошло, Свирька была без головы, она ничего не понимала, и шагнула. Тарасий указал Свирьке на лавку. Свирька села и тут же вскочила, будто села на горящую головёшку.
— Садись, милая, садись, и скажи, что стряслось, вы ведь только что у меня были…
Свирька не знала с чего начать и выкрикнула:
— У ей лицо — во! — Она показала руками, какое широкое у её хозяйки лицо, но тут же поняла, что говорит не то. — Пунцовое — во! — Она опять показала руками шире своих щёк, но Тарасий уже улыбался. Сначала он внимательно и с тревогой смотрел, а теперь улыбался.
— А скажи, сегодня до того, как ко мне прийти, вы с хозяйкой что делали, особенно, когда солнце было высоко?
Свирька не поняла и уставилась на Тарасия.
— Я спрашиваю, под солнцем хозяйка делала что-то?
— Особо нет! — ответила Свирька, а сама уже начала соображать, она вспомнила, что Ганна на самом солнцепёке долго стояла и наблюдала, как огородницы выпалывали сорняки и втыкали колышки под прибитые дождями огуречные плети.
— Да, — выпалила она и рассказала.
— Кажется, я знаю, чем помочь твоей хозяйке, но мне, чтобы всё приготовить, надо задать тебе несколько вопросов.
— Задавай! — Свирька сама не заметила, что понемногу стала успокаиваться, у неё прошли мурашки на спине и в глазах, и она снова увидела Тарасия. В светёлке грека было жарко, он стал расстёгивать ворот рубахи, и Свирька увидела, что у грека волосы на груди тоже вьются кольцами, её обдало жаром.
— У вас ведь есть ледник?
— Есть!
— А лёд ещё не весь растаял?
— У нас… круглый год держится, до самого ледостава…
— А скажи, милая, часто твоя хозяйка помогает княгине Ольге? Бывает она в княжьих палатах? Гадают, сумерничают?
— Бывает, и я бываю…
— А супруг Ганны…
— Радомысл?
— Радомысл, часто бывает у Игоря?
— Не знаю, — ответила Свирька и задумалась. Радомысл часто бывал в палатах князей, он был ближним сотским князя Олега, — как рассказывали люди, в давние времена они пришли вместе из Новгорода. — Часто!
— Вот видишь, милая, а ты говоришь, «не знаю»! Я тебе вот что скажу, ты сейчас беги домой, вели наколоть льду, только крупно, большими кусками, сведи хозяйку в баню, баню перед тем хорошо выветри, чтобы тепла не осталось и положи там хозяйку, а кругом обложи льдом, пусть полежит и жар уйдёт и пить ей давай, прохладное...
— Вино, то, что ты дал, в склянке? — простодушно спросила Свирька.
Но Тарасий продолжал, как будто не услышал:
— Она уснёт, пусть спит, потом приведи её в дом и пусть ещё попьёт и спит до утра, а сама приходи сюда, расскажешь, как хозяйка, про вино она сама всё знает, не трогай, это для княгини вино, — вставил он, — а я при нужде снадобье дам, поняла? Мне-то к вам нельзя!..
Уж как поняла Свирька, как поняла, она всё поняла, пока хозяйка хворая лежит…
Она всё сделала быстро, ей помогали и огородницы, и скотницы, они перенесли хозяйку из светлицы в баню, та только водила глазами, и не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Положили на полок, нанесли льду, накололи прямо на полу и сами почувствовали, как постепенно в помещении становится прохладнее. Свирька додумалась и вложила хозяйке в ладони по кусочку льда, та крепко зажала и закрыла глаза. Постепенно жар стал спадать, хозяйкино лицо бледнело, и она приходила в свой обычный вид. Даже Свирьке уже показалось, что становится холодно, и она накрыла Ганну. Ганна лежала спокойная, из её кулачков вытекали капельки талой воды, Свирька завернула в домотканину ещё кусок льда и положила Ганне на лоб и увидела, что лицо хозяйки побледнело и успокоилось, и услышала ровное дыхание. Всё происходило, как сказал грек.
«Умный!» — порадовалась Свирька на грека, и почувствовала, как же она хочет увидеть его снова. Она выглянула во двор — ещё светло — она кликнула баб, те подхватили Ганну под плечи, локти и колени и, как треснувший глечик в ладонях, перенесли на женскую половину. Там уже был лёд в кадушках, и было прохладно.
Свирька на одно мгновение вспомнила, а сколько льду в леднике и пошла посмотреть, оказалось ещё много, Свирька убедилась и стала подниматься по земляным ступенькам и увидела между кадушками с квасом, стоявшими в боковой нише ближе к выходу, как что-то блеснуло. Она вгляделась и узнала у стенки на войлоке ту тёмную посудину, которую Ганна вынесла от Тарасия.
Свирька остановилась.
***
Ветерок отдувал жару.
Олег смотрел — шатёр натягивали в тени дуба. В этой тени можно было поставить пять или шесть таких шатров, в которых поместились бы по полсотни воев.
Олег сказал, что не надо ставить шатёр целиком, вкруговую, внутри будет душно, а поднять на шестах лишь одну заднюю половину спиной к заходу, чтобы закрывало солнце, и чтобы в тени могли сесть все светлые князья. Их было много — в походе на Царьград участвовало множество: норманны и чудь, и меря, и все русские светлые князья: и кривичи, и поляне, и северы, и древляне, и радимичи, и вятичи, и хорваты — все, кого ромеи звали Великая Скифь.
Чудины пришли с тысяцкими. Чудское войско осталось на правом берегу Днепра, и там тоже было видно, как ходят люди, таскают хворост, набирают воду в котлы и были они такие маленькие и так много.
Между чудскими светлыми князьями Олег разглядел трёх человек, приметных, одетых в шубы и меховые малахаи и на них не было опоясок с мечами, только короткие кривые ножи. Это были чудины-волхвы. Были и русичи-волхвы от каждого племени, между собою все очень похожие.
Солнцу осталось, если вытянуть к нему руку и поднять большой палец, один вершок; солнце зайдёт, и загорятся костры и тогда всё начнётся.
Олег сидел на раскладном стуле впереди шатра, за ним сидели и стояли русские светлые князья, собрались тысяцкие и сотские. Они пришли ненадолго, их ждали в их тысячах и сотнях, поэтому они нетерпеливо переминались, будучи уверенными — что бы ни наколдовали колдуны, хоть чудь, хоть остальные, поход продолжится. Завтра, а скорее послезавтра они снимутся и пойдут к устью Днепра, потом до самого острова Березань, там отдохнут день или два — и к дулебам, тиверцам-толковинам, в русские города в гирле Дуная. Потому сегодня им было не важно, что скажут эти ведуны, им было важно, каково будут просить об удаче их ратники, их вои, поэтому они с неприязнью посматривали в сторону чуди, чувствовали себя не на месте и хотели поскорее к своим.
На месте себя чувствовал Олег и светлые князья племён, и столованьице для них уже готовили неподалёку.
Как только солнце коснётся кромки земли — всё и начнётся. Олег поглядывал, он уже отдалённо слышал крики бойцовых петухов, хлопанье крыльями куриц, которым отрубят голову, а они ещё бегают: «Ищут их, што ли?» — смеялись ратники. Начнут резать козлов и сдирать шкуры, на ходу по разливу крови гадая, что кого ждёт; свежесваренные куриные кости, дочиста обглоданные, и брошенные на чистый, насыпанный на землю песок, тоже укажут судьбу бросившего или попросившего бросить; сытые и слегка пьяные от медов вои станут между собою бороться, они побросают наземь оружье и сойдутся валить друг друга просто голыми руками, а после все окружат многочисленные огороженные низкими плетнями загородки, где будут биться петухи, и всё это продлится до зари или до последней живой птицы.
Олег предчувствовал, и так бывало всегда, что на походе, что на полюдье, что это есть самый весёлый час во время тяжких испытаний, но никто не боится испытаний и не думает об этом, все ждут только радости и веселья.
Отдельно собирались исповедовавшие греческую веру, но что они делают и как это выглядит, почти никого не интересовало. Любопытные удовлетворялись очень быстро, потому что молящиеся стояли на коленях и ни с ними, ни рядом с ними ничего не происходило. На них безнадежно махали руками и шли на зрелище и со-бытие, чтобы быть со-вместно, как в бою и видеть всё, что происходит, будто единым на всех взором.
Собрались густо, тесно, и Олег встал.
— Други! — Он обратился ко всем. — Есть сомнения у наших братьев, — он показал на Вееле и Сууло, — в том, что наш поход будет удачным…
Светлые князья, тысяцкие и сотские загудели, заволновались и стали выглядывать, где стоит чудь.
Вееле и Сууло вышли вперёд и встали рядом с Олегом.
— Пусть скажут! — крикнули из первых рядов.
— Я тоже думаю, что надо послушать наших братьев, — сказал Олег и повернулся к чудским светлым князьям.
На шаг выступил Вееле.
— Други! — обратился он. — Нам доподлинно известно, что ромеи проведали о нашем походе и изрядно к встрече с нами изготовились…
Все, кто стоял в тени дуба, заволновались, но слушали и чтоб никто не помешал, толкали друг друга и цыкали, если кто-то хотел что-то выкрикнуть.
— Они состыкнулись с хазарами и мадьярами… и болгарами, и те будут всяко мешать, и хазарове постараются не дать нам проходу дальше, а…
— Неправду баешь, чудин, — выкрикнул кто-то из толпы, — коли хазарове хотели бы нам помешать, то сделали бы это на порогах, нет для них места лучше, чем пороги, однако же мы здесь…
Светлые князья и все остальные зашевелились — это была сущая правда, потому что ниже Хортицы, дальше, открывался широченный спокойный Днепр, и любо-дорого было дойти да самой Березани, ничего не опасаясь. И не только тем, кто по морю, а и тем, кто наконь: от Хортицы — прямо на заход, излуку моря обогнут до Днестра, а там и на Дунай, уже не опасаясь никаких хазар. Не ходят хазаре так далеко большими ордами, а малая орда и сама в страхе живёт.
«Да и с мадьярами у нас договор! — подумал Олег и внимательно посмотрел на Вееле. — И ему известно об этом… Тогда зачем он это говорит?»
— Откуда знаешь? — вдруг раздался молодой звонкий голос, и Олег сразу узнал Родьку. Он кивнул Велимиду, тот подошёл.
— Гони его, — прошептал Олег, — это Родька…
— Узнал, — в ответ прошептал Велимид.
— Он знает, где ему быть!
А в это время толпа роптала на чудских князей:
— Откуда знаешь? — вопрошали у них.
— Пусть докажет!
— Правильно! — кричали им.
— Да, братья! Мы об этом толковали! — Ответил за всех Олег. — Я тоже так сказал, пусть докажут! Доказывайте! — Обратился он к Вееле и Сууло.
— И докажем! И докажем! — закричали на все стороны те.
Велимид вежливо раскланиваясь со светлыми князьями, пробирался через толпу. Он нашёл Родьку и передал ему слова князя.
Родька находился в таком запале, ещё он был не самого высокого роста, а стоять пришлось почти в последнем ряду, но он не сплоховал, нашёл подставку и сейчас почти всё видел и всё слышал и он горько пожалел, что подал голос, как кочет, или брехливая собака. Конечно, он слез со своей подставки, оказавшейся сундуком из-под шатра, красивым, и поплёлся к кораблям, туда, где одна осталась Василиса, хотя ему приказал сам Олег не спускать с неё глаз, мол, вон сколь тут мужиков, кабы чего не вышло! Но Василиса так устала за прошедшие дни и ночи, что только махнула на Родьку рукой и отослала. Он и подался! А сейчас что-то вдруг тревожное заговорило в его душе, хотя он переживал ужасно, ведь вот-вот начнётся самое интересное. В исходе дела он не сомневался, конечно, поход будет продолжен, он уже давно прочувствовал характер князя, кто же его переупрямит? Но посмотреть на волхвов, на чудодеев он никогда не пропускал случая, — как это у них получается — он ничего сам не улавливал ни в разливах козлиной или бараньей крови, ни в рисунке упавших куриных костей или цветных камешков, ни в том, как ложатся головешки, если по ним бить другой головешкой, он и видел одни головешки, косточки, да пятна. Но всё это было ух, каким захватывающим!
А что будет потом, после, когда все начнут молить богов, чтобы принесли удачу, победу, сохранили жизнь, чтобы был военный прибыток!
Особенно хотелось Родьке посмотреть на петушиные бои и борьбу воев.
А Василисы на корабле не оказалось, и тут Родька вспотел.
И дух по-настоящему захватило.
Он глянул за корму, но Днепр также нёс свои мутные воды; на коленях прополз под лавками насквозь и зря, потому что никого на корабле не было и это было видно, и незачем было ползать.
На скамье лежала только небольшая сума Василисы, пустая, потому тощенькая.
Вдруг оттуда, откуда он только что ушёл, донеслись такие громкие и страшные крики, что Родька высунул голову из-за борта — кричали от дуба. Родьке показалось, что крик, выросший до рёва, был злой и недовольный. Он всеми силами хотел оказаться сейчас там, где решалась судьба похода, со всеми, но ослушаться князя не мог.
Он спрыгнул с борта, поднялся на берег и не знал куда идти.
Корабль, на котором он пришёл с князем и Василисой, стоял третий. Справа приткнулись самые первые, они зашли в протоку, обогнули весь остров и закинули ужи почти у самой верхней стрелки. Остальные за ними по кругу облепили весь остров, как маленькие поросята присасываются к огромной свинье. Правда, Родька таких свиней не видал.
Дуб стоял недалеко, в тысяче шагов и был отовсюду виден, Василисы там не могло быть, и он пошёл по берегу в сторону верхней стрелки, сам не зная почему. В этой части огромной Хортицы было пусто, тут никто не готовил ни костров, ни жертвоприношений, ни ристалищ; то и дело из-под ног выпархивали птицы, кто-то шуршал в густой траве, не разглядеть; кусты росли плотные, широко, приходилось обходить; иногда он спускался к воде и шёл по песку.
И вдруг на мокром песке он увидел следы нескольких пар ног. Одна пара была обута в мягкую обувь; были следы ещё — тоже обутого человека. А были другие, маленькие, босых ножек, почти детских. Эти были свежие, прямо на глазах их смывало водой, они исчезали — люди прошли совсем недавно. Там, откуда он пришёл, всё было истоптано и обутыми ногами и босыми, берег был буквально изрыт, а тут, Родька смотрел и не понимал — что-то ему казалось странным и притягивало взгляд, и он шёл. Следы левее, дальше от воды оставил большой тяжелый человек, он шёл широким шагом, неторопливым будто что-то нёс. Рядом справа шёл непонятно кто, просто человек, их шаги были почти одинаковые, а вот по кромке воды…
«Василиса!» — вдруг ударила мысль. Конечно Василиса, кто ещё мог оставить такие маленькие отпечатки и идти по самой воде и ещё играть — в нескольких местах он видел, как шедший плескался водой.
Следы стали отдаляться, поднялись с песка на траву вглубь острова и пропали, но появились оставившие их люди, они стояли на коленях лицами на восток и не увидели головы Родьки только случайно, он выглянул из-за кустов. Он понял, что эти люди молятся своему Богу и среди них Радомысл, рядом на коленях стояла Василиса, а рядом с ней ещё один человек, которого Родька не сразу признал.
***
Свирька сидела подле хозяйки, на столе горели восковые свечи.
Свирька была нездешняя, не киевская. Восемь лет назад Радомысл привёл её из полюдья из-под Вжища, что на Десне. Он тогда привёл, и мужиков, и баб, и с тех пор стал зажиточный, а до этого, люди сказывали, бедный был, его молодая красавица-жена Ганна сама ходила за свиньями и назло мужу носила из всего приданного одну рубашку, а её родители кляли Радомысла на чём свет стоит, что рядом с князем ходит, а достатка нет. Им было невдомёк, что Радомыслу до этого нету дела. С той поры каждый год стал приводить, Ганна оставляла, кого ей было угодно, а остальных продавала. Радомысл этим не интересовался и в женины дела не лез, как и она в его.
Как-то, когда на подворье только что появилась Василиса, Свирька услышала в её разговоре что-то знакомое. Они сели, Свирька рассказала Василисе свою историю, как её продали во Вжищ за долги, а Василиса свою про полон, и вдруг Василиса спросила:
— А у тебя детей нет?
— Нет! — Удивилась Свирька.
— Тогда у тебя было бы, как у Дидоны.
Свирька не знала, кто такая Дидона, а Василиса не объяснила, просто встала и пошла, а Свирька осталась сидеть с вопросом в голове, а может Дидона это какая-нибудь свинья в луже, и обиделась. Только по говору Свирька поняла, что Василиса из тех же мест, из того же вятичского племени.
Соперница.
Она вышла из дома, когда уже стемнело.
По ночам ходили с факелами, но это мужчины, а женщины по ночам вовсе не ходили, поэтому Свирька шла на ощупь. Она старалась пройти между луж, но всё равно, когда добрела до кузни, подол её рубахи вымок.
— Сейчас, милая, погоди, я принесу… — Тарасий закинул лёгкий полог. Свирька осталась, и в этот момент зашёл кузнец. Он сел и в свете свечи стал рассматривать Свирьку, разглядывать, прямо сверху донизу и Свирьке показалось, что она будто только что выскочила из бани, в чём была, то есть ни в чём. Она даже оглядела себя.
Заглянул Тарасий и позвал, но прежде глянул на кузнеца, тот недовольно крякнул и вышел.
Тарасий прохаживался по светёлке, смотрел на Свирьку, она смотрела на него и забыла про себя.
— Как же, милая, тебя в таком виде домой-то отпускать, да и опасно, темно. В какую-нибудь лужу угодишь, так вовсе утонешь. — Тарасий бормотал эти слова, зыркал, а сам ходил кругом Свирьки, аж у той голова закружилась. — Ну-ка я тебе сейчас кое-что дам, примеришь…
Жертвоприношение
Всем невозможно было увидеть, что делает колдун.
Олег стоял у него за спиной, а рядом Вееле и Сууло. Колдуна окружили со всех сторон, он сидел на песке и кидал куриные кости. Стояли волхвы из русских племён и внимательно смотрели на то, что делает чудинский. Они переглядывались, перешептывались.
Чудин снова кинул кости, это были куриные шейные позвонки и несколько бедренных костей.
В этот раз кости упали на песок так, будто их положили специально одну за другой. Впереди суставчик к суставчику легли в линию бедренные, а за ними один за другим шейные. Колдун, не поднимаясь с места, повернулся и долго смотрел Олегу в глаза. Взгляд был тяжелый, князю стало не по себе, но он выдержал и оглянулся на русских волхвов, те не мигая, уставились на кости и молчали и даже не переглядывались.
Перед тем как собрать, колдун показал Олегу на короб и ткнул пальцем туда, где садилось солнце, а потом показал на юг — кости легли по направлению похода. Олег украдкой глянул на Вееле и Сууло, те напряженно смотрели, но когда увидели, куда указал пальцем колдун, Олегу показалось, что они с облегчением вздохнули.
Он подумал: «Понятно, что хочет сказать колдун, кости это мы, наш поход, а первые две — это я, мои корабли… Посмотрим, что дальше…».
Чудин снова бросил, кости упали почти так же только с разницей в том, что если шейные позвонки выстроились, как в прошлый раз, то первая берцовая легла поперёк второй. Колдун сидел и смотрел — кости легли, ясно давая понять, что походу появилась преграда. Светлые князья, обступившие чудинского волхва, сосредоточенно молчали, молчала вся толпа в тени огромного дуба, и Олег смотрел и вдруг…
— Братья! — закричал Вееле, одной рукой он указывал на кости, а другую высоко поднял над головой. — Боги нам ясно указывают…
— Их боги ясно велят нам прекратить поход и вернуться домой!!! — закричал Олег громче, чем Вееле.
Все стоявшие в тени дуба вздохнули и застыли, но так длилось недолго, Вееле на полуслове замолчал, а колдун округлёнными глазами, в которых был и испуг и удивление, уставился на Олега.
И толпа выдохнула, нет, не выдохнула, а заревела:
— Не бывать!
— Долой!
Одновременно.
Волхв сник и Вееле тоже.
Олег от них отвернулся, и пока те стояли, не зная, что делать, позвал своих и повёл в сторону кораблей. На ходу он оглянулся на тысяцких и сотских и помахал, они заорали что-то весёлое неразборчиво, стали размахивать руками и расходиться по своим тысячам и сотням.
Солнце опустилось, тени растворились и на земле и в воздухе, и всё изменилось, кроме дуба.
Дуб стоял на месте — такой огромный и для всех важный, будто хотел сказать: ничего не бойтесь, всё, как было тысячу лет под этим небом, так и останется, а вы все можете продолжать ваши бренные дела, и ни о чём не заботиться.
Так и произошло.
В разных местах разом вспыхнули костры и взвились огни до самого неба, в сумерках ещё бледные, но по мере того, как темнело, становившиеся всё ярче и охватывавшие остров Хортицу, как будто снизу кто-то поджигал, и остров разгорался, но ни у кого не возникало страха, одна только радость.
В ход пошли ножи и, наконец, забегали, хлопая крыльями, безголовые курицы и покатился волнами хохот, а вокруг костров, над которыми уже висели огромные котлы, суетились полуголые воины и так и мелькали на фоне ярких огнищ контрастными черными блёскими телами.
Олег уселся на корме своего корабля.
На местах гребцов расселись русичи светлые князья и заворожено смотрели на представление огней и пламени.
Они молчали.
Они пришли обсудить, высказаться, кто, что думает и знает, но сумерки так быстро загустились до полной темноты, что рассаживаясь советом к Олегу, они не увидели огней костров и зарева, поднявшегося над Хортицей и оборотились туда, к огням, повернулись спиной к Великому князю Киевскому, а тот оказался совсем даже не против, потому что сам завороженно смотрел вместе с ними.
То, что происходило на острове, было тем, зачем они сюда шли.
И вот оно, перед глазами.
Сейчас их вои начнут разговаривать с богами, намажут им губы кровью убитых животных, сами напьются крови, потом всё смоют хмельными медами, привезёнными с собой и не потерянными ни в волнах, ни на ветрах, ни в хмельных пирушках.
Князья молчали и смотрели, молчал и смотрел Олег, но вдруг встал и обратился:
— Братья…
Светлые князья стали поворачиваться к нему.
— У нас будет время обговорить всё, что случилось, а сейчас пойдём туда… к своим…
Князья одобрительно закивали, стали высказываться, хлопали ладонями по коленям, поднимались со скамей и спрыгивали на песок. Олег последним прошёл с кормы на нос и увидел Василису, она стояла на берегу, снизу вверх глядела на него и улыбалась, а рядом с нею был Радомысл. Лицо старика подсвечивалось сбоку, но Олег видел, что Радомысл тоже улыбается.
«А этот-то с чего? — подумал князь. — А Родька где?»
***
Родька заховался и сколько Радомысл, Василиса и молодой чудинский князь, имени которого Родька, как назло, не мог вспомнить, молились, сидел в кустах ужом, высматривающим мышь.
Молились долго и как обычно, скучно. Родька уже сталкивался, когда вои из дружины Олега и других князей молились кресту, и всегда это было неинтересно, потому что они стояли на коленях, бормотали непонятное и бились головою об землю. У каждого из них болталась на груди дощечка с каким-то ликом, чаще всего черная такая, что ничего не разобрать.
«То ли дело наши боги!» — думал он о богах, которым поклонялись все остальные — весёлые, но и страшные. Только у княгини Ольги получалось так красиво и в таком месте, что хотелось смотреть на неё, не отрывая глаз.
А сейчас, когда эти трое уже начали биться головами в землю, в середине острова поднялось зарево от множества костров, и стал нарастать шум, крики, гул слившихся воедино голосов.
Молодой чудин повернулся в ту сторону.
Родьке показалось, что он как-то странно молился, будто бы подсматривал за тем, что и как делают Радомысл и Василиса и повторял за ними, но делал это не слишком ловко. Впрочем, Родька ничего в этом не понимал, ему хотелось убежать отсюда, туда, где были его родные боги, где были друзья ратники, где было так весело, но вдруг он увидел, что Радомысл поднимается с колен, поднялась и Василиса.
Стал подниматься чудин…
Родька затаился, тем более что уже стемнело, и он не столько видел их, сколько угадывал — вот Радомысл обнялся сначала с Василисой, потом с чудиным, чудин тоже обнялся с Василисой, и они пошли все в разные стороны. Родька растерялся. Он знал, что ему надо идти за Василисой, пока она не достигнет какого-нибудь места, где будет князь Олег, или просто вернётся на корабль, но почему-то ему подумалось, что идти надо за чудином, и он пошёл. Он вспомнил, молодого чудина звали Лехо. Родька чуть было не ударил себя по лбу, но вовремя спохватился.
Чудин шёл в сторону западной протоки, в сторону правого берега Днепра, туда, где сейчас стоит их конное войско. Он делал всё правильно — Родька видел двух других чудинских светлых князей с Олегом, поэтому было понятно, что кто-то из троих должен быть со своими, и как раз молодой князь идёт туда, где налажена переправа на тот берег.
Но вдруг чудин остановился и повернулся обратно. Это показалось Родьке странным, ещё показалось странным, что молодой князь до этого шедший в полный рост и, не скрываясь, вдруг пригнулся и стал, прячась, перебегать от куста к кусту туда, откуда он только что ушёл. Родька, стараясь не попасться на глаза, последовал за ним. Князь миновал место молитвы и пошёл вдоль берега, не спускаясь на песок. Родька уже не думал, кто оставил следы, кроме Радомысла и Василисы. И тут он увидел две фигуры впереди, шедшие по берегу в сторону кораблей, он стал вглядываться — это были Василиса и Радомысл. Родька удивился, но быстро сообразил, что Радомысл, видимо, сначала пошёл к своей сотне, а потом догнал Василису и сейчас, скорее всего, провожает её вместо него.
Чудин следил за ними.
Родька нащупал на поясе нож, князь был без меча, тоже только с ножом, поэтому силы были равные. Радомысл и Василиса шли медленно, уже впереди обозначились первые корабли и третьим был корабль Олега. Лехо пошёл быстрее, Родька за ним, но Лехо вдруг остановился, постоял, выглядывая из-за куста, за которым прятался и повернул обратно, чуть не столкнувшись с Родькой.
Прислушиваясь, Родька лежал, он приложил ухо к земле и слышал, что князь удаляется. Он встал и почти догнал Радомысла и Василису в тот момент, когда они остановились под бортом корабля, а на борту стоял подсвеченный кострами Олег.
Родька почувствовал, что свободен, махнул рукой, побежал к кострам, разожжённым вокруг дуба двумя большими кругами, это была дружина великого князя, шатра уже не было, торчали часто воткнутые в землю стрелы вокруг костров. Дальше на юг повсюду горели костры, шутка сказать, сколько тысяч людей было на острове, одних тысяцких была почти сотня.
Завороженный Родька встал.
Олег спрыгнул последним, князья пропустили его вперёд и он пошёл к дубу. Костры горели так ярко, и их было так много, что казалось, что горячее их пламя лижет ставшее низким чёрное небо. Князь посмотрел, но сначала ничего не увидел, он закрылся от костров рукой и только тогда увидал, что небо усеяно звёздами и звёзды такие большие и так близко, будто они хотят то ли погреться от костров, то ли посмотреть, а чего это там горит? Эта мысль рассмешила Олега.
— Посмотрите, — он обратился к спутникам и показал на небо, — звёзды тоже хотят повеселиться, а?
Князья подняли головы, рассмеялись, и он пропустил их вперёд. Василиса подошла с Радомыслом, старик на мгновение замешкался и пошёл догонять князей.
— Красиво? — спросил Олег.
— Красиво! — ответила Василиса.
Они пошли, перед ними двигались черные спины, были видны сполохи — пламя, разгоравшееся всё ярче и ярче и люди, которые двигались. Из-за спин идущих впереди светлых князей Олег и Василиса различали как ратники, раздевшиеся, кто по пояс, кто донага, плясали вокруг костров, прикладывались к кадушкам и ковшам, выдёргивали стрелы из земли, потрясали ими и втыкали вновь.
Становилось жарко, становилось горячо!
Олег и Василиса уклонились в сторону, шагах в трёхстах от дуба на земле сидели ратники и стояли и что-то плели из лозняка похожее на рыболовную сеть, только очень частую.
— Что это? — спросила Василиса.
— Будем Мару жечь, — ответил Олег, глянул на Василису, но та ничего не поняла. — Увидишь…
Они направились к следующему костру, близко подходить не стали, чтобы не мешать воям, а те, раздетые, снимали шкуру с козла, голова уже отрубленная, лежала на щеке и зыркала на костёр, рядом стояла корчага и в неё вои совали пальцы и мазали себя… Василиса поняла, что кровью, она содрогнулась и украдкой глянула на Олега, а тот смотрел на своих ратников и улыбался. Василиса чувствовала, что Олег тянет её туда, ещё несколько шагов, и они окажутся рядом, близко, уже вои стали отвлекаться от того, что делали и всматривались в темноту, из которой они вот-вот выйдут…
А Олег шёл, его уже не смущало, что он кому-то помешает, не может он помешать таким же, как он сам.
«И меня вымажут кровью… — с ужасом подумала Василиса и остановилась. — Черти, дьявол!» — вспомнила она слова, которые давно уже не приходили ей в голову.
Ратники, нагнувшиеся с ножами над тушей козла, и в правду были похожи не на людей. Она таких ещё не видела, только в Константинополе в церквах на стенах было что-то подобное, но у тех были козлиные рога, длинные хвосты и свиньи пятаки, а эти обычные.
Она замерла.
— Что ты? — Олег обернулся, и она не увидела его лица, за его спиной горел яркий огонь. — В Царьграде, я слышал, такого не бывает…
Он вдруг замолчал, прислушался и произнёс:
— Меня зовут, пойдём!
Вовремя, потому что ещё мгновение и Василиса сорвалась бы и убежала, куда глаза глядят, так она испугалась, а Олег этого не заметил и, слава Богу…
Василиса повернулась первой, и Олег догнал её в полшага.
Они шли между кострами.
***
— Почему тебя не было вместе с нами?
— Я молился!
Вееле и Сууло уставились на молодого Лехо.
— Что ты делал?
— Я молился.
Вееле и Сууло посмотрели друг на друга, Вееле набрал воздуха, чтобы высказаться, но Сууло придержал его:
— Пусть расскажет, — сказал он Вееле и обратился к Лехо, — Рассказывай!
Чудские князья сидели под черным небом в свете небольшого костерка, почти не видного, потому что весь правый берег, как и Хортица, тоже пылал кострами.
— Я молился вместе с Василисой!
Вееле с миной, обозначавшей, что он отказывается что-то понимать, посмотрел на Сууло.
— Пусть-пусть, не мешай, пусть расскажет…
Но Вееле всё же прорвало:
— Тебя вообще сегодня с нами не было целый день…
Но снова перебил Сууло, он обратился к Лехо:
— Ты что собрался поменять веру… — Сууло говорил с паузами, так, как будто ему трудно глотать, — на… греческую?..
— А почему нет, если её все принимают? — вопросом на вопрос ответил Лехо.
Теперь и Сууло сидел ошеломлённый, а Вееле, как язык проглотил.
И Лехо продолжал, он сидел, скрестив ноги, а на коленях его лежал меч.
— Не заметили, — спросил он, — что многие переходят в эту веру, и никто не возвращается обратно к своей, прежней?.. — Он внимательно смотрел на своих собеседников, а каждое слово говорил, как взвешивают золотые песчинки.
И тут оба князя поняли, что Лехо говорит сейчас что-то очень серьёзное.
— Ты прав Вееле, — продолжал Лехо, — меня с вами не было, я сегодня полдня провёл с Василисой…
Сууло и Вееле переглянулись.
— Это девка, новая наложница Олега, та, про которую нам говорили, что она гречанка по вере…
Вееле и Сууло закивали.
— …она гречанка, но только по вере, а так она их… такая же, как они. Даже Радомысл из варягов, ближний сотский Олега, тоже принял греческую веру и, похоже, что и Олег поглядывает в ту же сторону…
Сегодня Вееле был очень огорчен тем, как неудачно всё сложилось с Олегом, тем, что тот его переиграл. Волхв всё сделал лучше, чем можно было ожидать, кости легли так очевидно, что больше, казалось, уже не о чем было говорить, но Олег выхватил у него, Вееле, удачу и бросил себе под ноги. Его сотские и тысяцкие хотели этого похода, как и сам Олег, и Вееле уже было не перекричать их.
— Так они… — попытался что-то вставить Сууло.
— Погоди, — на сей раз перебил Вееле, ему показалось, что он начал что-то понимать в том, о чём сейчас говорит их молодой спутник.
— Мы для них совсем чужие и вера другая и говорим мы на другом языке, поэтому мы им… — Лехо не договорил.
— А если ты примешь, — вдруг задал вопрос Вееле, — или кто-то из нас примет…
— Вовсе не надо ничего принимать, я ничего не принял, я только очень много говорил с этой девкой, я расспрашивал её о греческой вере, о Царьграде, о царях, о людях, о… я даже сейчас уже не могу повторить, о чём я её спрашивал… и ещё бы спрашивал, да только Олег помешал, я не хотел, чтобы он меня с ней видел, когда рядом никого нет из его людей…
— Это правильно, — сказал Сууло, — это было бы нехорошо…
— Ну, ну, и что дальше? — перебил Вееле.
— А дальше то, что я заметил, что когда я с ней только заговорил, она вела себя со мной, как с чужим, а когда услышала, о чём я спрашиваю, то стала рассказывать сама, у неё глаза загорелись…
Сууло посмотрел на Вееле, теперь он ничего не понимал, и даже подался к нему, но Вееле отмахнулся.
— Дальше, — нетерпеливо попросил он Лехо.
— Когда она рассказала про Царьград, я стал спрашивать её про веру…
— И что она?.. — Вееле бы тоже подался вперёд, да только костёр мешал.
— Она сказала: «Приходи молиться, тогда поймёшь!»
— И ты?..
— Стоял с ними на коленях, даже сейчас болят, — сказал Лехо, убрал за спину меч и стал тереть колени.
— А почему ты её не зарезал? — хотел спросить Вееле, но из темноты вышел старший тысяцкий и сказал.
— Хазаре готовы, Вееле, всё, как ты приказал!
Чудские князья посмотрели друг на друга, хлопнули себя по коленям и поднялись.
***
Свирьке казалось, что Тарасий не лежит на ней, она его не чувствовала. И ничего не давило в ягодицы и лопатки, она лежала на мягком. Дома она спала на сундуке, прикрытом домотканиной в один слой, и как же болели её бока, когда она поднималась утром, она не могла к этому привыкнуть, а тут…
Ей казалось, что Тарасий летает над ней, он становился то больше и тогда она видела одни его огромные чёрные глаза и было очень страшно, а то он плавал под потолком, и она видела его всего и любовалась, такой он казался ей красавец… И было так темно, что в светлице не было видно ничего, не различить, где сундук, где лавка, только слегка прочерчивалось окошко, чуть более светлым пятном. Но Свирька очень ясно, как днём видела Тарасия, каждый завиток его бороды, тоже чёрной, как всё этой ночью. Ей казалось, что она видит его, как днём, хотя кругом было темно, но она видела, особенно, когда он смотрел ей в глаза.
И она летала, ей не казалось — она летала…
Она открыла глаза и испугалась. На неё смотрела Ганна, приподнявшись на локте, она в упор смотрела на свою наперсницу Свирьку.
— Ты где была? — спросила она.
— Как ты сказала, хозяйка, ходила к греку… — пробормотала холодными губами испугавшаяся Свирька, она только что пробралась в хату и была рада, когда услышала мерное дыхание Ганны, она знала, когда та спит, а когда только ворочается.
Когда Свирька пришла, Ганна спала.
— А где грек?
Вопрос был такой неожиданный, что Свирька растерялась.
— Я… — только смогла она выдавить из себя.
— Я тебе сказала, зови грека…
— Ты же его выгнала, когда он приходил…
— Я… — сказала Ганна и, Свирька удивилась, Ганна легла.
Свирька прислушивалась. Ганна дышала то ровно, то со всхлипами, вдруг Свирька услышала, как она что-то бормочет и догадалась, что на самом деле Ганна бредит. Она потрогала лоб, Ганна лежала горячая, почти, как днём.
«Снова к греку идти? — подумала Свирька, и её так обдало изнутри жаром, что она упала бы, если бы не лежала. — Нет, снова не пойду, страшно!»
Ей стало страшно, ей было так сладко, как никогда не было, и страшно. Она не понимала, почему страшно — хозяйка не в себе, грек отпустил и даже подарил такое, что из рук не хотелось выпускать…
Он ей такое подарил, да ни рассказать никому, только брюхо в бане само выдаст, когда срок подойдёт.
Вот что было страшно, Свирька потрогала свой живот.
И ничего-то грек не дал!
Её обдало холодом!
Материю, которую перед тем, как выпроводить за порог, сунул грек, не надеть, Ганна отберёт, у Свирьки нет ничего своего, она холопка, рабыня, а если понесёт, хозяйка выставит её с нерождённым дитём, и сдохнет она под каким-нибудь забором…
Но как было сладко!
И тут она стала прислушиваться, только не к Ганне, а к себе.
«А чего это грек меня всё выспрашивал? — Она вспоминала с трудом, потому что пока летала, пока Тарасий летал, она слышала его, хоть и с губы прямо на ухо, а всё же не очень, не до того ей было, а сейчас она так хотела всё вспомнить, так хотела. — Про княгиню Ольгу, что ли? — Свирьку кидало, то в жар, то в холод. — Что она? Да как она? Как она с Игорем? Да что Игорь?..»
Она стала ворочаться, она и забыла, что лежит не на своём привычном сундуке, а на полу.
Она встала, было темно, кругом было темно, всю ночь было темно и везде, что здесь, что у грека. И на душе темно, и она не могла вспомнить, что-то было ещё перед тем, как уйти, уже грек просто рядом лежал…
«Что-то он сказал, или спросил?..»
Свирька перебралась лечь на свой сундук и аж подскочила.
«Вот, что он сказал… спросил: «А что люди думают, не пора ли Игорю править Киевом?»
***
Между кострами была жизнь, которой Василиса не видала. Ей что-то приходило в голову, но она отбрасывала, потому что ей казалось, что это если и было, то давно и в какой-то другой жизни. Она помнила костры в детстве, но тогда все, и мужчины и женщины, и мать и отец были одетые; жгли соломенное чучело, похожее на человека, но все радовались, а девушки чуть старше, чем она, водили хороводы, ходили, взявшись за руки по кругу, и пели, и она видела, как завороженными глазами смотрела на это мама, а отец хлопал в ладоши, когда юноши и девушки прыгали через костёр.
Тут было другое, тут была кровь.
Она шла на полшага позади Олега и, стараясь незаметно, крестилась. Олег шёл, не оглядывался. Вокруг огней плясали, взявшись за руки в круг. Другие голые и полуголые стояли и кричали, а внутри круга дрались петухи, летели перья и клочья. Василиса на мгновение остановилась и увидела в промежутке между мужчинами, как один петух — ей показалось, что он стоит на цыпочках — так высоко он задрал голову на тощей шее, на которой дыбом торчали два чудом уцелевших пёрышка, ударил клювом другого такого же. И дальше две птицы превратились в клубок из расщеперенных крыльев, крика и пыли.
Люди ревели.
Василиса отвернулась.
То от одного костра, то от другого она слышала:
За рекою, да за быстрою
Леса стоят дремучие,
Огни горят великие,
Вокруг огней торчат стрелы вострые
А стрелы те добрых молодцев.
Василиса видела воткнутые в землю стрелы, видела, как вои, ухватив друг друга за руки или за плечи, или за пояса, вместо которых часто были повязаны толстые верёвки, боролись, пытались повалить один другого…
Добрых молодцев, храбрых ратников.
Поют песни ратники.
В середине их старик-волхв сидит…
Василиса видела волхвов, вокруг них сидели и стояли, а волхвы, кто кидал кости, а кто перебирал требуху зарезанных животных…
Он точит свой булатный нож.
Кипит котёл горючий;
Возле котла козёл стоит —
Но уже не осталось живых козлов. Василиса видела козьи головы, наколотые на пики и копья или валявшиеся рядом с кострами…
Хотят козла зарезати,
Пролить на землю его кровушку.
Она жалась к Олегу, а голоса догоняли…
Пролить на землю его кровушку…
Василиса чувствовала, что если сейчас что-то не произойдёт, она просто лишится сил, её уже и без того шатало и она схватилась за рукав Олеговой рубахи, он обернулся:
— Ты что? Что с тобой?
Но она только помотала головой.
Прими земля кровушку,
Оборони добрых молодцев
Храбрых ратников…
Вдруг кто-то дотронулся, она вздрогнула и с испугу готова была лишиться чувств, но обернулась и увидела рядом с собой Радомысла и Родьку.
Олег вошёл в круг светлых князей, из круга вышел Вееле и повёл рукой:
— Я хочу… — ещё из круга вышли Сууло и Лехо, — мы хотим… — Вееле обращался к светлым князьям, — успеха нашему походу. А в доказательство… — и Вееле махнул рукой, зазывая князей за собой.
Вееле повёл князей к тому месту, где плели сеть. Сеть была готова и расстелена на земле, вокруг горели костры и воины, которые плели Мару, уже складывали в неё отрубленные куриные головы, кровавыми бусами потроха; набиралась куча, из темноты в эту кучу бросали головы козлов, летели рваные рубахи, штаны, ломаные ковши, краюхи хлеба, куски обгорелого мяса, дохлые петухи, погибшие в боях с сородичами. Куча росла, князья смотрели и удивлённо переглядывались — это был обычай перед походом сжечь всё зло, избавить себя от неудачи, отпугнуть дурное, всё то, что может случиться с ратником в походе.
Это было обычно, так всегда делалось, а чем чудь хочет удивить, или порадовать?
— Ради удачи нашему походу, мы хотим отдать в жертву вот этих… — сказал Вееле и обернулся в темноту, из темноты вывели пятерых хазарских рабов, раздетых донага, со связанными за спиною руками.
— Прими Мара нашу жертву… — прокричал Вееле и поднял руки к небу.
— Стойте, — вдруг раздался крик, и все посмотрели, из круга вышел Олег. — Стойте!
На горе
Свирька решила, что лучше быть битой, чем изгнанной.
Когда через день хозяйка пришла в себя, Свирька села у её ног, выложила подарок Тарасия и всё поведала.
Обескураженная Ганна долго молчала.
— И что он? — холодно спросила она холопку.
— А что? — не поняла та, она смотрела на хозяйку так, как даже собака не смотрит, когда её долго не трепали по холке.
Ганна размахнулась, но только мысленно.
— Как он, я имею в виду?.. — дальше она ничего не сказала, а только со всей злобы пнула Свирьку, и запустила в неё, чем попало под руку. Свирька, дрыгая голыми ногами, перекатилась, схватила то, чем в неё запустила Ганна, это был ком красивой материи, подаренной Тарасием, и выскочила из светлицы.
«Что же это он? — Думала она про подавшего, как ей показалось, надежду на счастье Тарасия. — А она сука! — Мысль о податливой самке Свирьке разделилась надвое и не отпустила, а схватила за горло и держала. — А кто из нас...»
Ганна села, потом легла, но уже отлежала бока, пока болела, и снова села и почувствовала, что надо что-то делать, нельзя просто так сидеть и злиться на белый свет.
— Свирька! — заорала она.
Та оказалась недалеко, всего-то за пологом и вошла, прижимая к горлу свою материю.
— Дай сюда! — приказала ей Ганна, но Свирька на одно мгновение метнула на неё такой взгляд и ещё теснее прижала кусок, что Ганна вдруг обмякла.
Ей стало так пусто, будто из души всё выгребли.
И противно.
Она подняла глаза на Свирьку, та ещё стояла с прижатым к горлу куском, но в её глазах уже не было злобы и свирепости.
Ганна, как могла, справилась с собой, позвала и Свирька косо присела рядом.
Ганна вдруг вспомнила.
— Что, говоришь, Тарасий сказал про Игоря, не пора ли ему править?
Свирька кивнула.
— А может и правда? — Она сказала это, думая о другом, но через мгновение услышала себя и опасливо глянула на Свирьку, та смотрела на неё так, будто жгла.
— Что ты так смотришь? — отстранившись, вопросила Ганна и оттолкнула Свирьку, но Свирька сидела как каменная, а Ганна как на стену наткнулась, подскочила и выбежала из светёлки.
«Что все ополчились на меня, и даже эта?..»
Когда вернулась, Свирьки не было, Ганна присела и подумала, что надо успокоиться и отнести, наконец, Ольге подношение от грека. Она выглянула и крикнула Свирьку помочь одеться, но та не ответила.
«Сейчас я ей задам! — У Ганны опять всё внутри всколыхнулось. — Только найду! Сучка! Девка! Да смотреть на меня так!.. Очи повыцарапаю!»
В доме было пусто, Ганна пошла на зады, заглянула в баню, в бане тоже было пусто, на пути попалась только одна скотница.
— Ты Свирьку не видала? — спросила её Ганна.
— Как не видать? — ответила та. — Подалась она!
— Куда?
— Не сказала, а только с узелком, а куда не сказала…
Ганна удивилась, она вернулась в дом и стала вспоминать, не посылала ли она до этого Свирьку куда-нибудь по делам, но ничего вспомнить не могла.
«Да, нет, — думала она. — Куда я могла её послать, когда сама только-только очухалась».
Она села и тут до неё дошли слова скотницы: «С узелком…»
«С каким узелком? Куда ещё с узелком?» — и она забеспокоилась, и в голове вдруг всплыло: «…не пора ли Игорю править?..» — она подскочила и, ведомая опасливым предчувствием, направилась в ледник, а дойдя, остановилась.
«А чего это я?.. — как вкопанная, встала Ганна. — При чем тут греческое вино? — и она хлопнула себя по бёдрам. — Совсем сдурела баба! Сейчас пожалуюсь княгине на Свирьку, что обманула и сбежала, та пустит её в розыск, а разыщут, выпорют для примера, и я добавлю», — думала она, но всё же спускалась по ступеням ледника и остановилась, вдруг вспомнив, как в апреле она на росчисти под новый огород увидела князя Олега на вороном коне, когда того под уздцы уводила Василиса.
«Всё на мою голову… Да всё разом!..»
Но сюда-то она шла, как в спину толкали, и она заглянула между кадушками и обмерла, как будто именно этого и боялась — стеклянной посудины, которую ей вручил грек Тарасий, не было, а войлок, на котором посудина стояла, ещё примятый.
Она села на холодную ступеньку.
Свирька забрала, осознала она, только зачем?
«А княгине Ольге жаловаться, а вино прихватила задобрить! — Лихорадочные мысли стучали в голове. — Так не задобрит, а ещё пуще… воровкой прослывёт и только больше на себя зла накличет, значит…»
И тут Ганна похолодела, она вдруг вспомнила слова Тарасия, сказанные им Свирьке, что, мол, пора Игорю Киевом править.
«Вот оно что! — Ганна перестала видеть и чувствовать то, что было вокруг. — Тарасий дал мне вино с Ольгой гадать, а тогда выходит, вино отравленное, что ли? А Свирька ему помощница, коли она с греком того...»
Ганна добежала домой, подняла из сундука всё лучшее, с самого дна достала мешочки с колтами, переоделась, кликнула, кто был ближе, и велела запрягать.
За те дни, пока она болела, дорога высохла, но ещё вода не отовсюду испарилась и в иных глубоких лужах стояла грязью, которая от верха лужи донизу обозначилась слоями, чем ниже, тем темнее. На самом дне грязь была глянцево-серая и такая густая, что свиньи обходили.
И Ганна, объезжала, чувствовала, что у неё на душе также как в этих лужах.
Она ненавидела своего мужа, за то, что кроме достатка ничего не дал, но достаток у неё и так был. Во младенчестве умерли и старшие, и младшие её сестры и братья, и она у родителей выжила одна. Её отец, боярин, ещё до пришествия Аскольда и Дира был в Киеве богатеем, и всё наследство досталось Ганне, когда он четыре года назад умер от старости, а мать умерла через несколько лет после того, как Ганну выдали за Радомысла.
Главное, что ей не дал Радомысл детей.
Она гнала к Ольге и чувствовала, что в её жизни всё перевернулось.
«Что могло стрястись, пока я болела?.. Ах, тварь!» — перед глазами стояла Свирька, а за ней маячила как будто бы… Василиса.
«Конечно, Василиса… Она виновата, она гречанка по вере, она соблазнила, обратила в свою веру Радомысла. Радомысл привёл её из Царьграда, — думала Ганна и тут она вспоминала свой сон-морок, когда Василиса не утонула со всеми. — А теперь они вместе туда возвращаются, и никто не утонул. — Уверилась Ганна. — Конечно, она и Свирьку через Тарасия обратила… Василиса-то! — Но здесь у Ганны возникли сомнения, она не находила перемен в поведении своей наперсницы. — Если не утонула!.. А Олег?»
Встал вопрос колом…
То, что Тарасий дал вино и подсказал, что должна выпить княгиня Ольга, у Ганны в голове уже улеглось, но ведь он сказал вместе пить, когда будете гадать, думала Ганна: «А как вино отравленное, Тарасий-то каков, значит, он хотел и меня со свету свести, это чтобы Игорю править, ведь тогда-то Олег точно вернётся, как узнает… А вернётся он, Василиса и все, тогда я снова…»
Она давно ненавидела своего мужа, но тихо, не давая себе воли, просто избегала его, что дома, что на подворье и чувствовала себя собой только тогда, когда он или уходил в полюдье, или отъезжал с товаром к грекам за море, на полгода. Тогда Ганна давала себе волю и мечтала…
И вот — пустота.
Ганна натянула вожжи и остановилась: «Вино надо найти и забрать, а Тарасий…»
Она вспомнила молодого грека и обмерла и мурашки побежали по коже.
***
Княгиня Ольга поднялась с колен.
Она молилась за всех: за тех, кто в походе, за тех, кто в поле, за тех, кто на воде или приставлен к торговому делу, за тех, кто пока живёт во грехе, не ведая греческой веры, единственной правды на земле.
Она вышла из молельной и по проходам через комнаты, мимо чуланов пошла во двор.
Женская половина киевского терема была построена большая. Вместе с Ольгой жили её комнатные: одни, которые ближе, в ближних комнатах, другие в дальних. Во дворе она увидела сотского Илью, о котором просила Олега оставить для охраны, и потому ещё что он был греческой веры.
— Что, Илья, где князь Игорь? Ещё не вернулся?
Сотский Илья, охранявший обе половины и мужскую, и женскую и ворота верхней и нижней стены, всегда всё знал, а тем более об оставшемся князе Игоре и делах малой дружины.
— Задерживается… видать далеко уплыли, нынче под горою рыбы мало… жарко, княгиня!
— А что слышно? — спросила Ольга без особых ожиданий. Перед тем, как уходить в большой поход, князь Олег разослал гонцов по всем весям, наказав, что надо соседей держать в смирении и вести розыск об них. Но пока всё было спокойно, ниоткуда не доносились злые вести. Ольга поначалу беспокоилась, ей было тревожно, однако за те седмины, которые прошли после ухода князя с большим войском, ничего не произошло, и она стала привыкать, поэтому спросила больше для порядка.
— Ничего, княгиня, всё обыденно…
— Ну и хорошо, Илья, пусть так и будет, — сказала Ольга и пошла в терем.
Уходя, краем глаза она увидела, что у въездных ворот возникла какая-то сумятня, но не обратила внимания.
Уже внутри, в проходах, когда повернула на свою половину, вдруг услышала:
— Княгиня…
Тихий голос, как ей показалось, был из ближнего чулана.
Она остановилась.
— Княгиня, это я, Свирька!
Княгиня повернулась и подошла к чуть приоткрытой двери, откуда в щель просвечивали лоб и глаз.
— Кто ты, почему прячешься? — Ольга удивилась, в кромнике на Киевой горе все ворота открывались на светлый день до захода солнца, и никому не возбранялось прийти, что-то принести и продать для хозяйственных нужд, решить тяжбу, бить челом, о чём бы ни было дело.
— Боюсь, княгиня…
— Чего боишься? Но прежде выйди, покажись…
Низкая дверь открылась и из чулана, пригнувшись, вышла девушка, знакомая на лицо, но Ольга сразу её не признала.
— Ты… — Ольга попыталась…
— Свирька я…
— Ах, да! — Ольга вспомнила, что та уже назвалась. — Свирька, а почему прячешься?
— Боюсь, княгиня…
Перед тем, как выйти, Ганна успела глянуться в кадушку и осталась довольна своим видом, особенно колтами, запахом. Молодая княгиня Ольга сама была красивая и одевалась красиво, и к этому тянулись киевские жены, которым судьба даровала с ней встречаться, тем более что Ганна шла по важному делу.
Ганна торопилась, она должна перехватить Свирьку и самой рассказать о происках Тарасия и её снова при воспоминании о греке обдало сначала жаром, потом холодом: если Тарасия схватят, поведут на правеж, будут мучить и посадят на цепь…
А Олег вернётся…
Думала Ганна.
И ещё думала — как будет дальше жить.
Ещё год назад они вместе гадали, но вдруг Ольга объявила, что гадать грешно, и они не виделись. Сначала Ганна не понимала, почему, а теперь поняла — Тарасий сказал, что «с этим вином всё без греха, что может гадать и человек греческой веры», и просил посудину до времени схоронить и держать в прохладе и темноте, а попробовать уже вместе с Ольгой.
Потому и поставила в леднике за кадушки.
«Значит всё дело в греческой вере! — догадывалась Ганна про княгиню. — А Тарасий, откуда узнал, или хитрый больно? — И поняла: — Хитрый! Они греки, все хитрые!»
Как ни тяжелы, как ни тревожны были мысли, Ганна ухмыльнулась: «А перепутала Свирька всю Тарасову кужелю! А Тарасию достанется!», думала она про грека, а душа томилась.
Ганна правила на гору в княжий двор. Впереди показалась воротная башня верхней стены. Кромник с теремами стоял на плоской срытой вершине Киевой горы, огороженный двойной стеной — меньшей по краю, отделявшей княжий двор от посада, сидевшего во всю ширину и высоту пологого склона, окруженного нижней, другой стеной с воротами и земляным валом с проходами и рогатками.
После дождей люди как муравьи копошились на покосах соседних Щекавицы и Хоривицы, булькались в челнах на рыбных ловах на Днепре. В воздухе витали тёплые, влажные запахи с диких лугов цветами, с покосов сеном и откуда дул ветерок, тем и пахло.
Ганна подъехала, воротная стража пропустила, не глянув. Она всех знала, и её все знали, она тут ездила с батюшкой, ещё когда Ольги не было, и Игорь мальчишкой бегал, не отличить от других мальчишек. Всё как будто ничего не изменилось, только сейчас Ганна почувствовала, завернув за ворота, что её колты распространяют запах ещё небывалый в этих местах, и в глазах снова предстал Тарасий таким, каким она видела его в последний раз перед тем, как заболеть. И её ударило, она аж потрясла головой, и запах от колт стал сильнее.
«Уйди!» — мысленно отогнала она опасного, но такого соблазнительного грека.
Тогда, после действа с колтами, Тарасий сел на лавку близко, как нельзя было садиться рядом с чужой замужней женщиной. Ганна было хотела отодвинуться, но перехватило дыхание, она пошевелилась, но отодвинуться не смогла, её, наоборот, потянуло к этому греку, молодому, красивому, и такому необычному в Киеве.
Летом Киев был зелёный в рощах, жёлтый на покосах и серый домами, как старое выветренное дерево. Небо белёсое, и белёсый Днепр. Зимой всё в округе являло себя серо-коричневым: разъезженные в грязь дороги, потемневшие, намокшие дождевой водой и талым снегом стены и терема. Вдали, если не было солнца, серое небо сливалось с серыми в снегу полями, и всё было серое и коричневое, когда сходили снега, а земля ещё не дала яркой зелени. И киевские люди ходили в серых летом посконинах и серых зимой овчинах.
А Тарасий был не такой. Он был яркий черными в кольцо волосами, лоснящимися и блестящими, распущенными по плечо. У него была смуглая, как у степняка кожа, только не щербатая и сухая от колючих ветров, как у тех, кто приезжал на мелких с овцу конях, так что ноги волочились по земле, а гладкая, тёплая, ровная, сытая, потому матовая, не мазанная салом, незачем было в тёплом тереме. И одевался он ярко, в тот раз в синюю в цвет камня на мизинце рубаху, расшитую по плечам серебряным узором, да с красным на поясе ремешком и гнутым ножичком на нём в серебряном ножне, с рукояткой из рыбьей кости.
Тарасий явился такой ощутимый, что Ганне захотелось потрогать его по щеке, погладить смоляную бороду, она сморгнула…
А вот Свирька всё успела: «Дурища, понесёт, выгоню!», и в этот момент не стало у Ганны зла на рабыню-наперсницу, а только на Тарасия.
«Уйди!» — она мысленно снова прогнала его.
— Тпр-р-р! — услышала она и очнулась уже на теремном дворе. — Что Ганна, давно тебя не видать было!
Она вздрогнула, лошадь за оголовье держал десятский, ближний помощник Ильи.
— Приехала?
— Приехала, — недовольно ответила Ганна, десятский перебил её думы, и стала слезать с повозки.
— Ай, помогу! — хохотнул десятский.
— Я т-те! — замахнулась на него Ганна и увидела Ольгу, та заходила в терем.
— То ты, то девка твоя! — скалился десятский.
— Свирька здесь? — Ганна передала ему поводья.
— Здесь, а то ты не знаешь… — ответил десятский и потянул лошадь к княжьим конюшням.
Ганна отряхнула с поневы приставшее сено и поспешила в терем и только тут увидела, что десятский, его имени она не помнила, остановился и повёл носом.
Она накинула на голову убрус, укрыла колты и дальше уже ступила лебедем.
Она застала Ольгу и Свирьку за разговором. Свирька держала не узелок, как сказала скотница, а тяжелую суму.
Ольга оглянулась.
— Княгиня, — поклонилась Ганна. — Я пришла за своей девкой, вот виру принесла.
Ольга смотрела на Ганну.
— Давно тебя не видела, Ганна, с тобою случилось чего?
— Особо ничего, княгиня, так, хворала седмицу, да седмицу в себя приходила… Вот они от рук, — она кивнула в сторону Свирьки, — и отбились!
— Твоя девка, я, было, начала проведывать, а тут и ты поспела…
— Сама проведаю, княгиня, моя девка, вели ей выйти отсюда…
Ольга перевела взгляд на Свирьку, та дрожала.
— Выйди, — сказала ей Ольга, — да хозяйку дождись, так тебе велю.
Потупив глаза, Свирька, как на чужих ногах вышла из светлицы и Ганна увидела, как та прижала суму.
— Иди в дом… — не поворачивая головы, сквозь зубы процедила ей Ганна.
Ольга поднялась и пошла к распахнутому окошку.
— Илья! — позвала она и вернулась. — У тебя ещё дело? Ты с чем пришла?
— Спросить пришла, — вовремя сообразила Ганна, — что слышно о походе?
Ольга пожала плечами.
— Ничего! Ничего такого, особенного… пороги и Хортицу прошли счастливо, Березань тоже… сейчас должно быть на Дунае, а может, уже и снялись…
— А что греки в Киеве, не волнуются ли?
Ольга внимательно посмотрела на Ганну, немного помолчала и указала на сундук. Ганна села на край.
— А тебе что за дело до греков? — спросила Ольга.
— Дело моё не о греках, княгиня, а только…
— Что «только»? — Ольга смотрела на Ганну, та потупилась. — Говори, не стыдись, что за дело у тебя ко мне?
— Я про мужей… про мужа… Я хотела узнать, все ли живы?.. Нет ли дурных вестей каких?
— А ты…
— Тяжелая я… — ответила, было, Ганна, она придумала это и запнулась, не зная, как продолжить и, как раз, в светлицу ввалился сотский Илья.
— Зачем звала, княгиня? — начал он, но Ольга, услышав слова Ганны о женском, махнула на него рукой. Илья поклонился, негоже ему было задерживаться на женской половине, даже если сама княгиня звала только перед тем, как выйти, сказал:
— Князь Игорь поднимается с Днепра.
Ганна встрепенулась.
— Если плохих новостей нет, пойду я, княгиня, а за Свирьку вот тебе вира…— сказала она и положила кусок материи, полученной от Тарасия.
— Постой, — вдруг остановила её Ольга. — Не от тебя ли так пахнет?
Ганна снова потупилась.
— Это от чего? И какие колты на тебе!
«Разглядела… унюхала…» — подумала Ганна и уже не знала, радоваться ей или огорчаться.
— Давно ты у меня не была, Ганна и чего это твоя девка бояться стала?..
— Я проведаю, княгиня…
— Проведай, — сказала Ольга, внимательно посмотрела на колты и потянулась за вирой, Ганна подала ткань, Ольга развернула и прикинула на себя. Ганна еле сдержалась, чтобы не ахнуть — на светловолосой, белокожей с румянцем Ольге, к её синим глазам и разлётным, как нарисованным бровям, материя, преподнесённая Тарасием, подходила так, что вся красота княгини, вся её свежесть и молодость засияли, как умытое утром солнышко.
— Хорошо? — смущённо спросила она.
Ганна не смогла ничего сказать, и Ольга это увидела.
— Понравится князю, как думаешь?
Ганна стала часто кивать и понемногу отступала к выходу.
— А ты приходи, давно не сумерничали…
Ганна поклонилась.
— Сегодня, нет, — Ольга ещё стояла, потом сложила материю, — приходи завтра, мои девки только что вернулись с полей, собрали травы, да накопали коренья, надо разобрать, придёшь?
— Приду, княгиня…
— Вот и приходи!
Ганна отмахнулась вожжами от гогочущего десятского и взобралась на повозку, а тот всё норовил её подсадить, и подсадил бы, и Ганна не стала бы отмахиваться, но не от десятского — не его лап это дело, подумала она и таки перепоясала хлопца ременными, а он только пуще загоготал.
— Уйди, жеребец! — она намотала вожжи и тряхнула ими по спине кобылы. — Пошла!
Десятский ещё ржал, из верхнего окна терема смотрела княгиня Ольга, в воротную башню въезжали всадники, много, и Ганна сдала в сторону, она увидела, что это возвращается князь Игорь, он ехал первым рядом. Ганна поклонилась, Игорь кивнул, десятка два всадников, все знакомые, проехали мимо с поклонами, все с памятью о её батюшке и уважением к её супругу, который на походе, и с завистью, конечно. Ещё в ворота въехали три телеги, полные мокрых мешков с рыбой, только хвосты торчат.
Ганна съехала через верхние ворота, и на душе у неё было пока ещё мутно, была одна дума о том, что успела Ольге рассказать Свирька, зачем прибежала. Но, судя по всему, ничего, потому что не хватило времени — Ганна видела, как Ольга входила в терем и сама быстро за ней поднялась, разудалый десятский, как ни хотел, не смог её задержать, а за это время, что могла успеть наболтать Свирька? Скорее всего, ничего, теперь Ганна была в этом уверена. А Тарасия на двор и не пустили бы, он был младший среди греков, между собою они держались строго по старшинству, вот Ганне вино-то и подсунул, а про Свирьку она сейчас доедет и всё узнает.
«А пусть родит! — вдруг подумала Ганна и стеганула кобылу так, что та зачастила копытами, со счёту сбиться. — Только бы дурная девка снова куда не подалась…»
Князь Игорь поднялся, княгиня Ольга его ждала, она стояла и, придерживала на груди, накинутую на плечи новую материю. Игорь молча стал обходить, Ольга на него поворачивалась и смотрела с загадочной улыбкой.
— Красно, жёнушка, красно... — Игорь остановился. — Откуда такое?
Ольга стала серьёзной и сложила материю.
— Думаю, от недобрых людей сей дар, — сказала она и присела на ларь, Игорь сел рядом.
Он глядел на неё, ещё немного посидел и, не поинтересовавшись про «недобрых людей», откуда у его жены такие мысли, хлопнул ладонями по коленям и сказал.
— Вели баню топить, седмицу на воде стояли, от меня, небось, дух тяжелый…
Ольга промолчала.
— Придёшь? — спросил Игорь.
Ольга искоса глянула на него и кивнула.
Когда Ганна вернулась в дом, Свирьку нашла в свинарнике.
Такого ещё не бывало, Ганна её обыскалась, а когда походя заглянула, ахнула — босая Свирька с подоткнутым подолом широкой лопатой с места на другое кидала жидкий навоз.
Ганна от вони закрылась платком и расхохоталась.
«Вот дурища!» — содрогаясь от смеха, думала она.
Она кликнула баб, пошепталась, те гурьбой вошли в свинарник, свели оттуда Свирьку на женскую половину двора, несколько баб её держали, другие запускали в колодец вёдра и выливали на девку ледяную воду, пока не смыли всю вонь. Под жарким солнцем Свирька держалась, стояла синяя, голая, стучала зубами, ведре на пятом её отпустили, и она даже сама стала обмываться — под грудями, ноги, живот и виновато поглядывала на хозяйку, та веселилась и грустила одновременно, тем временем топилась баня, куда Ганна завела её, окоченевшую от холода.
Свирька легла на полок и разрыдалась.
Теперь Ганна подбрасывала дрова и кидала на камни воду.
Стало жарко, Свирька согрелась, но ещё поглядывала на хозяйку.
— Зачем до княгини бегала? — спросила Ганна.
— Испугалась я, думала, ты из-за грека меня со свету сживёшь…
— А вино, зачем без спросу взяла?
— А это?.. — спросила Свирька и повернулась.
— А коли не знаешь, зачем брала?
— Посудина красивая…
— А что в ней не ведаешь?
— Нет, сладкое?
— Сладкое… — ответила Ганна и успокоилась, ничего не ведавшая Свирька польстилась на красивую редкую посудину, а Ганна вовремя успела. Она разомлела, и вся злоба прошла.
Свирька пересела с верхнего полка на нижний и потянулась открыть вьюшку, чтобы выпустить слишком жаркий воздух.
— Ты чего? — спросила её Ганна.
— Жарко, хозяйка…
Ганна глянула на наперсницу и увидела, как та сложила руки на животе так, как это делают беременные. У Свирьки ещё не было никакого живота, но она сложила руки, как будто бы живот уже был.
— Довольно, — сказала Ганна. — Иди, коли жарко!
Свирька вздохнула.
Она вытерлась, надела рубаху и вышла, всё для неё случилось неожиданно — сначала грек Тарасий, а потом желание сознаться. И разговор с Ганной, и обида, и страх убежать, и пожаловаться княгине, и задобрить её — за этим выкрала проклятую, но красивую царьградскую посудину, а что внутри, кто же ведает, но, если грек Ганне дал — зря ли? И Ганна, которая появилась у Ольги так неожиданно. А когда всё произошло, Свирька поняла, что некуда деваться и некуда бежать, поэтому и спряталась в свинарнике и измазалась навозом, знала, что Ганна, прежде чем наказать, заставит её отмыться, а там, глядишь и отойдёт.
Так и вышло!
Так думала Свирька, когда, еле держась на ногах от всего пережитого, пошла в дом.
Ганна, оставшись одна, думала о своём: ещё непонятно было, беременная ли Свирька, но если беременная…
«А если беременная, — уже холодным умом мыслила она, — то мне на руку, родит, я у неё дитё-то и заберу…»
И другие мысль пришли: «Отравленное вино или просто так грек дал? Нет, не просто! Как же если не отравленное, Игорю править в Киеве?»
Она открыла настежь вьюшку, когда воздух остыл, оделась и, зная, что делает, зашла в дом, нашла Свирьку спящей, и суму с посудиной. Взяла и пошла на сеновал, а по дороге прихватила краюшку хлеба и в сарайке, где хранилось зерно, набрала жменю.
Ведомая дурными подозрениями, Ганна на сеновале капнула на хлеб вина, опрыскала зерно и положила рядом с дверным косяком.
Забралась на сено и затаилась.
Она лежала высоко, смотрела и страдала о том, что её предал муж Радомысл, стороной обошёл князь Олег, странно, нехорошо, повёл себя грек Тарасий. Она их пытала, они молчали, глядели на неё, но ничего не говорили. Мысли теснились, и вдруг она почувствовала, что её голова до этого такая ясная затуманивается, а кругом пахнет не сеном, а тем запахом, тем, колдовским. Ганна повернулась на спину и сложила на животе руки. Рядом стоял с ясными глазами Тарасий, он взял поводья коня, красивого вороного жеребца, Ганна вгляделась и узнала коня князя Олега. Зашёл сбоку и вонзил коню длинный нож под левую переднюю ногу. Конь стал валиться, а Тарасий повернулся к Ганне. Всё происходило медленно, она могла рассмотреть. Тарасий отдалялся и Ганна увидела, что он сел на другого коня, буланого, она узнала и этого коня — это был конь её мужа Радомысла. К седлу за длинный повод был привязан ещё конь, и Тарасий одвуконь улетал, только иногда оглядывался на Ганну, и той казалось, что он уже далеко. Но Тарасий смотрел близко, она сморгнула и увидела, что вороной лежит на земле, а вокруг ползают черные змеи, заползают на конский круп и исчезают в чреве. А вдруг она увидела, что одна змея выползла из пустого конского глаза, а другая из пасти через неплотно сомкнутые зубы. Ганна вглядывалась, гады вились кольцами, как волосы у грека, и Ганна поняла, что она видит то, что видела, когда лежала хворая и поняла, что эти мысли приходили к ней не явленные, а теперь она всё узрела.
Змей становилось больше, они будто плодились, а Ганна чувствовала, что к самому горлу подбирается тошнота и мутит, но отпустило. На место тошноты пришло удушье, она задыхалась. Она хотела вздохнуть, и снова появился знакомый запах. В темноте вспыхнули яркие вспышки, Ганна прищурилась и разглядела костры и пляшущих людей, знакомых, но она не помнила их имён, но вот вроде, она узнала мужа, в отблесках костров его рыжие волосы были чёрные, вот эта девка, вот ещё кто-то, а вот Олег, он тянул верёвку, тянули много людей, тяжело, из темноты и Ганна увидела в свете костров, что было на конце этой верёвки — Мара, огромная, как полная рыбой сеть, но внутри была не рыба, внутри была она, запутавшаяся она, а Олег показывал рукой и хохотал во всё горло.
Больше она ничего не увидела, всё исчезло.
Когда Ганна очнулась, уже смеркалось.
Сквозь щели между досками пробивались косые лучи и окрашивали противоположную стену сеновала багровыми полосами.
В руках и спине была тяжесть, она пошевелилась, и голова болела тяжелая и она чувствовала запах от колт, и провела рукою по виску, но колт не было.
Она сползла, придерживаясь стены, еле-еле дошла до косяка и отшатнулась — рядом с краюшкой хлеба и зерном неподвижно, прямая как смоляная черная верёвка, лежала мёртвая змея, и валялась мёртвая мышь.
Ромеи
Спиридон шёл с базара.
Невообразимый шум стоял в городе, как и всегда в это время дня на Месе.
Базар располагался в четырёх кварталах от ипподрома на большой площади на холме, сюда пешком приходили с пучком укропа и приезжали на повозках с тушами только что освежеванного на мясобойнях за городскими стенами скота. Втрое больше приходило тех, кто хотел купить этот самый пучок укропа или меру говядины или баранины, и как тут не быть шуму.
Народ толкался, сновал между повозками. Как мостовая опора толпу надвое раздвигал одиночный всадник, и за хвостом его лошади толпа, как вода, сходилась, будто обтекая на средине реки, а если всадников было несколько, то, как тина, как длинные водоросли, эта же толпа плотно облепляла их спереди и создавала пустоту сзади.
Спиридону жизнь рынка нравилось с детства, он любил рынок, любил людей, занятых делом, хотя знал, что здесь много праздношатающихся, которые ничего не продают, ничего не покупают, но приходят каждый день и болтают и болтаются до вечера. Сам Спиридон приходил на рынок только по делу: или что-то купить, необходимое для пропитания большого дома, или повстречаться с нужным человеком — ведь не всех, не каждого Спиридон мог пустить в свой дом.
Сегодня он уже всё купил и отпустил рабов, а сам остался, чтобы встретиться с человеком из имения Сантаварина. Спиридону шепнули во Дворце, что император Лев, как это часто бывало, сменил гнев на милость и счёл, что Сантаварин ему надобен. Это не означало конца ссылки, но могло означать начало этого конца.
Спиридон считал для себя необходимым об этом знать.
Солнце жгло.
Солнце жгло прямыми лучами.
Там, где он шёл, уже было нечего жечь — под ногами отполированный камень, уложенный рабами ещё четыреста лет назад, а по бокам стены домов, обмазанные глиной и покрашенные белой известью.
Глазам от белого и яркого было больно, только на длинных горизонтальных полосах кирпичной кладки в два ряда глаз и мог отдохнуть.
Спиридон надвинул на лоб льняную накидку, и его лысой голове стало прохладно. Лён! Лён с севера. Как он любил всё, что было с севера: создающую прохладу льняную ткань ему привозили с северных рек; везли мёд, — ничего слаще он не пробовал; соболиный мех, которого не чувствовала рука; всё это привозили из северных земель. Оттуда же были и рабыни, самые красивые девушки и женщины в его жизни. Сколько их у него перебывало, всех Елена извела, в смысле попродала своим товаркам, константинопольским матронам, она не терпела в доме красивых женщин.
«А как женщина — она права!» – улыбнулся Спиридон.
Даже иной раз складывалось впечатление, что не юг — райское место для жизни, а север, хотя люди оттуда приезжали и рассказывали страшное — это про холод, сам Спиридон севернее болгарской Варны не заезжал.
Существовало и другое страшное, но об этом не хотелось вспоминать.
Спиридон шёл в хорошем расположении духа, вот только новости пришли, он это уже почувствовал, его поджидали, скорее всего, плохие — вернётся-таки Феодор Сантаварин в Константинополь.
Он шёл по Месе, по правой стороне, старался держаться в тени, но тени было мало, потому что солнце было высоко. Спиридон уже видел ту дверь, в которую ему надо, до неё ещё шагов сто, её то загораживали, то она снова появлялась, Спиридон подошёл и открыл.
После яркого солнца и жары он попал в чёрный беспросветный узкий проход между сырыми, грубыми из тёсаного камня стенами. Проход был длинный в сторону Мраморного моря, вёл вниз, Спиридон долго шёл в темноте, но он бывал тут, поэтому шёл уверенно.
Проход кончился чуть-чуть засвеченным колодцем, Спиридон глянул наверх и в узостях между высокими стенами увидел белое небо. Небо, конечно, было голубое даже синее, но отсюда, из темноты оно выглядело белым.
Перед ним открылась дверь, в проёме стояла пожилая простоволосая женщина с такой широкой фигурой, что Спиридон каждый раз, когда она открывала ему, удивлялся, как ей удаётся пройти по этому проходу. Но и каждый раз улыбался своим мыслям, потому что знал, что она по этому проходу не ходит — из этого дома был другой ход, прямо к ипподрому и императорскому дворцу.
Он молча прошёл мимо хозяйки и услышал скрип закрываемой двери.
В комнате его ждал эконом из синопского имения Сантаварина. Он сидел за столом, обмахивался ладонями и наливал себе вино и воду.
Он встал.
Спиридон присел за столом и эконом, не откладывая, стал рассказывать про своего хозяина.
Старый интриган Феодор Сантаварин был отправлен в ссылку в имение в окрестностях Синопа уже много лет назад и томился своею отдаленностью от столицы. И то, что сам император Лев велел его ослепить, не отвращало Сантаварина. Несмотря ни на что он порывался вернуться, поэтому старался быть полезным императору. Жил в имении на берегу моря и пользовался уважением в округе, хотя о нём ходили слухи, как о волхвователе, а может напротив, его боялись и уважали благодаря этим слухам. Сам Сантаварин не давал никому забыть, что при прежнем императоре Василии Македонянине он был в самом ближнем кругу советников и что его время ещё придёт. И как у всех знатных ромеев, у него были тайны: к нему приходили и греки и армяне, и по секрету рассказывали, что происходит в ближней округе и в далёком далеке. С этими сведениями отсылал он во Дворец своего эконома, но не знал, что прежде эконом докладывал Спиридону всё, что ему поверял Сантаварин.
А эконом тем временем рассказывал, что в мае первыми греки из Херсонеса, а потом армяне уже отовсюду принесли вести о том, что киевский князь Олег идёт на Константинополь. Были и сомнения, идёт ли Олег на Константинополь, а может он идёт воевать болгар или мадьяр-угров, но когда пришло известие, что корабли Олега в середине июня вошли в устье Дуная, сомнений не осталось, потому что из многочисленных Олеговых племён пришёл перебежчик, он-то всё и подтвердил!
Сейчас середина июля, Олег вышел из Киева в апреле.
Эконом говорил, а Спиридон думал, что эта новость хуже, чем он предполагал, и почему он узнаёт об этом от эконома своего врага Сантаварина, а не от своих людей. В такой и без того плохой новости это было самое скверне, чего можно было ожидать: мёд, меха и рабыни с севера — это хорошо, а поход киевского князя, а самое главное — отсутствие вестей об этом — вот что плохо.
— Когда ты говоришь, они вошли в гирло Дуная?
— Я не говорил этого, господин, но можно посчитать…
— Давай посчитаем, — согласился Спиридон, хотя он и понимал, насколько это может быть неточно.
— Я из Синопа добирался сюда шесть дней…
— Так… — Спиридон стал прикидывать.
— …загнал трёх лошадей…
Спиридон кивнул:
— Возмещу!
— Думаю, что хозяин день-другой раздумывал, посылать меня или погодить, чтобы пришла весть более верная…
— Хорошо, прибавим два, итого девять…
— Восемь… — поправил эконом.
— Восемь, девять, не важно… — нетерпеливо высказался Спиридон.
— До нас весть шла, наверное, дней десять, пятнадцать…
— Почему так не точно? — Спиридон начал раздражаться. — Разве перебежчик не сказал, когда, в какой день корабли вошли в Дунай?
— Перебежчик появился в Констанце в таверне, которая принадлежит фактории Сантаварина, ему сначала не поверили и даже немного побили…
— За что?
— За то, что он пришёл не рассказывать, а чего-нибудь украсть пожрать…
— Это понятно…
— Если бы он мог это сказать, то о чём ты спрашиваешь, тогда всё было бы проще, но он не говорит ни на одном языке, который нам известен, он какой-то странный оказался, потом только стало понятно, что он хазарин, и даже не хазарин, а какой-то... Короче говоря, выяснилось, что он пленный раб и убежал от неминуемой смерти, которая ему угрожала, он только знает луну и солнце, а сколько это, он на пальцах показывал…
— Хорошо, сегодня восемнадцатое июля, сначала он добирался… потом ты добирался… итого получается, что Олег мог войти в гирло Дуная приблизительно полмесяца назад…
— Даже немного больше, — согласился эконом.
— Даже немного больше… — задумчиво повторил Спиридон.
Вести были очень важные — если Олег не будет слишком засиживаться в Переяславце, а пойдёт сразу на Константинополь, то он будет вот-вот!
— А сколько их, спросили? — Задал он вопрос и тут же вскинулся: — А где этот хазарин? Его к Сантаварину переправили, тот его допросил?
— В том то и дело, господин, в фактории не додумались и вместо хазарина отправили гонца, а тот уже пересказал, что они поняли от хазарина…
До Спиридона окончательно дошло, что дело плохо.
— Ну так что? Сколько их?
— Со слов перебежчика, очень много кораблей и по суше идут конные…
— Сколько? — пытался допытаться Спиридон.
— Он не знает, господин, мы так поняли, что он не обучен счёту, но мы от него добились, что только кораблей много тысяч…
Спиридону было двенадцать, когда с севера пришли росы.
Он всё помнил, а главное помнил, что никто от них не спас, ни император Михаил Пьяница, ни патриарх Фотий…
После встречи Спиридон во дворец шёл, почти бежал.
Росы пришли в ясную погоду, когда море было тихое, а вода в заливе Золотой рог гладкая, зеркальная, нежная и розовая, как кожа девушки, хотя вода розовая не бывает, но в лучах тёплого заката вода была именно розовая. Говорят, что кожа северных девушек тоже бывает розовая, это в мороз, это, когда холодно, так говорят! Сам Спиридон такого не видел, потому что если в Константинополе холодно, иногда зимой такое случается, никому не придёт в голову выходить из дома, кроме рабов… Стоп! То, о чём он сейчас подумал, было так внезапно, что Спиридон даже остановился. Как это он не видел розовой кожи на щеках северных девушек, а кто зимой бегает из дома по делам, Елена, разве? Рабыни, он вспомнил, вот кто бегает!
«Как же, Елена! Елену из дома не выгонишь, как только начинают дуть северные холодные ветра! И Дидону не выгонишь, она гречанка, а эти, что с севера, им хоть бы что, им только надо дать что-нибудь накинуть сверху и… у них даже быстрее получается, когда они… туда-сюда… и прибегают…»
Спиридон мысленно видел этих прибегающих с мороза девушек, которые в его доме были одна за другой, — а последней была Полина, — как у них искрились глаза и будто изнутри светились щёки — прямо-таки розовые.
«Полина!» — он вздохнул и сменил ход, идти так быстро было тяжело.
18 июня вооруженная ватага поднималась от берега, церкви Святого Мамы, с обнаженными мечами, шли неторопливо и молча. Жители пригорода — это противоположный берег Золотой рога — остолбенели и ничего не понимая, стояли и смотрели. Вооруженные люди шли на них и когда подошли, стали коротко взмахивать мечами и убивать. Те, кто оказался близко к пришельцам, умирали сразу или в мучениях, будучи раненными. А те, кто стоял ближе к своим домам, выше, видели, что из Босфора наплывают и пристают к берегу корабли, всё новые и новые паруса, и с бортов ссыпаются вооруженные копьями, луками и мечами мужчины и молча идут на пригород.
Это ему уже потом рассказали.
Он с матерью выходил из городских ворот, они с ближнего базара шли домой с корзинами продуктов, у матери побольше, у него поменьше, вместе с ними шли раб и рабыня-кухарка, они тоже несли корзины с продуктами. Как только вышли и оказались на узкой дороге между стеной и южным берегом залива, на них из воды полезли люди с перекошенными от ужаса лицами, мокрые, потом Спиридон понял, что, убегая от пришельцев, они переплывали, переправлялись через залив. Дом родителей Спиридона стоял как раз на том, на противоположном берегу, и до него было только доплыть, и они вышли в полдень из своей лодки, в которой оставались два раба гребцы. Сейчас не было ни лодки, ни рабов, сейчас через залив плыли бежавшие с того берега, а в них стреляли из луков и убивали из лодок.
Когда Спиридон очнулся, он обнаружил себя в одиночестве среди мёртвых и раненых. Пришедшие с мечами и копьями в руках ходили, прикрываясь щитами, и кого-то добивали, с кого-то снимали одежду, обыскивали — занимались делом. С того берега несло дым и гарь, уже темнело и были видны взвивающиеся в небо яркие языки пламени, это пожары достигали домашних хранилищ с оливковым маслом. Когда совсем стемнело, Спиридон преодолел страх, поднялся и, перешагивая через трупы, добрался до городских ворот и упал перед ними, закрытыми. Потом он обнаружил себя на руках, его несли, потом поили, потом кормили, но это были чужие люди, а кто были те, которые пришли?
Об этом он узнал позже.
Он вернулся домой уже когда люди с севера ушли. Дом стоял разбитый и сгоревший, но каменные стены целые и работал единственный оставшийся в живых слуга, таскавший стропила на крышу. Уцелел виноград, перевитый, старый толстый ствол, посаженный, никто не помнил когда!
И фонтан.
«А почему ты не ушёл?» - спросил его Спиридон.
Они несколько дней вместе поднимали камни, обгорелые балки. Спиридону было тяжело, но он себя не жалел, а раб, помогая ему, на самом деле таскал сам и позволял отроку Спиридону подержаться за тяжелое бревно.
— Не ушёл, потому что они молятся деревяшкам и мажут им губы кровью, а про Господа нашего Иисуса Христа ничего не понимают. Там родина, где вера! – подытожил он.
Спиридон хорошо помнил и знал слуг-рабов в доме своих родителей, они были из разных мест. Его отец, богатый скорняк, хозяин торговых складов и мастерской, никогда сам не ходил в военные походы, поэтому рабов покупал, и было всё равно, откуда они.
Этот раб был с севера, его звали Дан, и было ему тогда около тридцати лет. В тот год умер новорожденный сын Дана вместе со своей матерью, тоже рабыней с севера. Дан жил дальше, не помышляя о женитьбе, хотя хозяева этому не препятствовали — когда раб женится на рабыне, у них родятся рабы. Однако Дан вместо этого принял греческую веру и уже просто жил. Дан и рассказал Спиридону, кто приходил в Константинополь с огнём и мечом. Это были норманны с его соплеменниками росами из далёких северных земель, там, где растёт лён, качают мёд и ловят соболя. А ещё оттуда красивые девушки. Жена Дана была красивая, Спиридон хорошо её помнил.
Родителей Спиридон не дождался и до сих пор не знает, погибли они или были уведены в плен.
Через несколько дней пришли старший брат отца с женой, у них всё сгорело, а дети пропали, и они все вместе стали жить в доме Спиридона.
Грозившая опасность, о которой он только что узнал, была столь страшна и велика, что по дороге во Дворец его память поднимала всё, что было уже давно забыто:
«Ибо, как только облачение Девы обошло стены, варвары, отказавшись от осады, снялись с лагеря, и мы были искуплены от предстоящего плена и удостоились неожиданного спасения, неожиданным оказалось нашествие врагов — нечаянным явилось и отступление их».
Так через несколько лет после нашествия стали передавать слова патриарха Фотия, но не так говорили свидетели, пережившие то нашествие. Дан сказал: «Пришли, награбили, сколько смогли, так только чтобы корабли не утонули в шторм, погуляли по островам, разграбили монастыри, побили, похватали и ушли!»
И вся причина!
И Фотий об этом потом проговорился:
«О как же все тогда расстроились, и город едва не был поднят на копьё. Когда легко было взять его, а жителям невозможно защищаться, это стало очевидно, что от воли неприятеля это зависело — пострадать городу или не пострадать. Спасение города находилось в руках врагов, и сохранение его зависело от их великодушия. Город не был взят по их милости и присоединилось ко страданию бесславие от этого, якобы, великодушия врага, а это ещё более усиливает болезненное чувство от возможного пленения!»
Так говорилось в проповедях патриарха.
А Дан сказал, что когда нашествие кончилось, то никто не сожалел и от обиды не плакал, а радовались все, потому что пережили страшное.
А вот о страшном патриарх сказал сущую правду:
«Можно было видеть младенцев, отторгаемых врагом от сосцов и молока, а заодно и от жизни, и их бесхитростную гибель — о скалы, о которые они разбивались. Матерей рыдающих от горя и закалываемых рядом с новорождёнными, судорожно испускающими последний вздох… Но не только природу человеческую настигло зверство врага, но и всех бессловесных животных: быков, лошадей, птиц и прочих, попавшихся на пути, пронзала свирепость их: бык лежал рядом с человеком, и дитя и лошадь имели могилу под одной крышей, и женщины и птицы обагрялись кровью друг друга!»
И врали, что император Михаил вернулся, пробиваясь что было сил через кольцо врагов в Константинополь даже без войска, и едва добравшись, вместе с Фотием они вознесли молитву ко Господу, погрузили мафорий Богоматери в море, и поднялась сильная буря и разметала суда росов, после этого они бежали. Неправда, не было Михаила в городе, не до того ему было и бури не было, это отлично все помнили и Спиридон — Босфор был тихий!
Но так стали позже говорить, когда Фотий уже умер.
Мысли и воспоминания о страшных днях приходили в голову и накапливались. На Спиридона наваливалось настоящее понимание того, что ждёт город, если сведения эконома от Сантаварина подтвердятся.
Он стал задыхаться, хотя и шёл под горку и немного сбавил шаг, и тут снова пришло, что именно на этот случай, хотя и не только на этот, он отправил на север в Киев своего человека.
«А что же Тарасий, что же он молчит, неужели он не знает обо всём этом…»
Последние вести от Тарасия пришли поздней весной после его возвращения из княжьего полюдья. Он отписал, сколько купил соболя, сколько и чего купил другого и по какой цене, писал, что готовит караван с товаром, но ничего не написал про Олега, про княжий двор, про Игоря, про Ольгу. Спиридон был доволен всем, что его доглядчик сообщил про товар и недоволен тем, что он ничего не сказал о том, что делается в Киеве. Спиридон даже ответил на это послание именно с упором на то, что не только о товаре надобно сообщать. И с той поры ни слова, и караван ещё не дошёл, но караван-то ладно, будет всё хорошо — дойдёт, а если…
«А если императору уже обо всём доложили? — вдруг подумал Спиридон и тряхнул головой. — Если Олег уже...»
Мысли набегали, и Спиридон от шага к шагу осознавал услышанное во всю ширь и глубину:
«Да ещё и конные идут… много тысяч кораблей… Не может такого быть, сорок семь лет назад было триста шестьдесят… откуда у них столько, у дикарей, у варваров… И никто из-за крепостных стен даже не высунулся… не оказали никакого сопротивления… ушли, когда награбили … Сейчас он в дельте Дуная… да только когда было это «сейчас»?.. Сколько надо, чтобы дождаться прихода всего флота и снова двинуться в путь? Неделя, две? Максимум три! Значит, если он в конце мая добрался до Дуная, то сейчас, именно сейчас, собирается идти дальше или уже вышел!»
Эта мысль выбила на лбу и спине холодную испарину, Спиридон схватился за сердце и прислонился к стене.
«Фу, чёрт, — он перекрестился, — не хватает ещё умереть, не добежав!»
Перед глазами поплыли круги, но Спиридон замер и заставил себя дышать глубоко и ровно. Впереди он уже видел Тетрапилон. Постепенно синева в глазах начала проходить, снова стали двигаться люди и пришло осознание, что Дворец уже вот, уже недалеко.
«На Тетрапилоне написано, куда сколько, сколько до Рима, сколько до Фессалоники, сколько до Синопа, а вот сколько до Констанца, сколько до Киева?..»
Эта мысль, показалась ему такой обидной, что он даже не подумал, а знают ли тут про Киев?
«А что император? Что же его люди, его соглядатаи? Его советчики? Неужели на нас, стариках, на мне да на Сантаварине всё держится?»
Спиридон покачал головой и, придерживаясь за стену входной арки ипподрома, двинулся вперёд.
«А ведь как я о нём заботился, как учил? И мальчишка был неглупый!»
Медленно передвигая ноги, придерживаясь за стену, Спиридон, стараясь никому не мешать, шёл и думал о Тарасии.
«Почему он ничего не сообщил? Не мог же он не знать… Не мог же Олег скрыть все приготовления… тысячи кораблей… куда бы он их дел? Не на подворье же он их строил, рубил…», и вдруг он почувствовал, как сердце кольнуло сильно, у него подкосились ноги, и он сполз по стене, на которую опирался, шедшие мимо прохожие шарахнулись.
«Сейчас, — было очень больно, но Спиридон собрал в кулак всю свою волю, — сейчас, немного передохну, надо дойти… — и тут его поразила ещё одна боль, острее, чем в сердце, сознание ошибки, которую он допустил только что. — Зачем я отпустил эконома?»
Когда эконом ему всё рассказал, он стал думать, что с этим делать. Понятно, что надо было эту новость нести во Дворец, но сразу появлялся вопрос, а откуда он об этом узнал, от кого? Сказать правду было нельзя, что от людей Сантаварина, потому что тогда возникал другой вопрос, а где люди Сантаварина, которые принесли эту весть? Спиридону был хорошо известен недоверчивый характер императора.
«Тогда Сантаварина точно вызволят из ссылки и снова всё начнётся…»
Что могло начаться, Спиридон хорошо помнил, как он с помощниками-скорняками, которые своими крепкими руками рвали сырую кожу, перехватил трёх убийц на подступах к городу.
Вот где была скверна от того, что он обо всём узнал от человека своего врага, теперь уже смертельного, это если Сантаварин узнает, как Спиридон перехватывал важные сведения… Тогда уже самому Спиридону не попасть бы под гнев императора.
«Что делать? — думал Спиридон, а сам хватал ртом воздух, дыхание было поверхностное и в глазах снова поплыло. — Тарасий…Тарасий…» — пульсировала мысль.
Но внезапно Спиридону стало хорошо, ему показалось, что он сидит в прохладной тени, приятной и прохладной такой, что он даже озяб; он обхватил себя руками, вокруг него ничего нет, он просто сидит и согревается от тепла собственных рук и ему легко, и он видит Тарасия, хорошенького смышлёного мальчика с умными глазами, юношу — красивого брюнета, в его доме, раба не раба, сына не сына, ученика не ученика, слугу не слугу… Давно было понятно, что Тарасий лучший ученик Спиридона: как он чувствовал мех, различал детали, особенности, качество выделки, разбирался в каменьях, видел красоту. Спиридон даже отвёл его от общения с женой Еленой, потому что красивый юноша впечатлил Елену, и она всё чаще вызывала его к себе посоветоваться, что к чему лучше подходит, к какой материи какая шкурка или какой камень или что-то ещё. Тогда Спиридон отослал его на свои дальние фактории, а несколько лет назад вызвал снова в Константинополь, а позже оттуда же Елена вызвала себе новую горничную Дидону, и Спиридон сразу увидел, что Тарасий и Дидона — это не просто так. Но Тарасий, как только вернулся и окунулся в жизнь дома, обнаружил Полину. Хотя что значит — обнаружил, Спиридон сам их свёл. И у него возникла мысль, что Тарасий уже вырос из домашнего помощника, у него есть опыт, он выдался умом и сообразительностью, стал самостоятельный, хотя к хозяину относился с сыновней почтительностью, и понятно, что с сыновьей — он появился в доме трёхлетним без имени мадьярским щенком, сам на рынке покупал.
Спиридон давно задумал завести «глаза и уши» именно там, откуда поступал его главный товар. У Спиридона были фактории на западе и на востоке, но не было на севере. Не было у него уверенности, что хватит сил и возможностей вести дела так далеко, и тогда он подумал о Тарасии, только надо было сделать так, чтобы тот поехал совсем самостоятельный, чтобы мог вести дела сам, а не зависел от конкурентов, а тем более от толмачей. Надо, чтобы Тарасий выучился языку людей севера, людей из Киева, и он вспомнил про Дана. Дан был уже совсем старый и доживал в доме из благодарности за содеянное больше сорока лет назад.
«Второй раз нету войска!» — пришла мысль.
Спиридон спустился к Дану и стал говорить, в это же время туда спустилась Полина, попавшая в дом за несколько лет до этого совсем ещё девочкой. Попала, потому что Елена видела в ней девочку, а Полина выросла и стала красивой, даже очень красивой девушкой. И тогда Дан сказал, что лучшим учителем для Тарасия может стать именно Полина, и так и получилось. Тарасий с Полиной ходил всюду и на рынок тоже. Просто Спиридон ещё не знал, что уже нет Полины, а есть Василиса, что рабы её окрестили, да и какое ему было до этого дело. А Василиса постепенно наговаривала Тарасию язык, Тарасий быстро схватывал, она на рынке знала своих земляков и говорила с ними и торговалась. Так для Тарасия стал открываться мир этих людей с севера, их характер, привычки и привязанности и наступил момент, когда оба, и Спиридон и Тарасий, согласились, что тот может ехать.
Тарасий уехал, а Василиса осталась.
Спиридон очнулся и увидел, что сидит у стены, опёрся о нагревшиеся на жаре камни, с трудом поднялся, шагнул, до дворца осталось дойти несколько сотен шагов, и он пошёл. Он уже не думал, как будет объясняться, откуда он что узнал, надо было просто дойти и сообщить обо всём, что знает советнику императора, если того вдруг не окажется, хотя если окажется, то сам и примет или брат его Александр.
Он уже видел двустворчатые бронзовые ворота и ближе дверь караульного помещения, колонну Великого Юстиниана на коне, возвышавшуюся над дворцовой стеной, а подальше купол Святой Софии, но вдруг в его глазах всё загустело белым туманом.
Караул из трёх гвардейцев и одного младшего офицера совершал обычный обход Большого дворца, и они увидели лежащее на самом солнцепёке тело. Сначала они подумали, что это упал какой-нибудь пьяница, с которым, наверняка, вонючим, сейчас придётся возиться, но когда подошли, то первое, что бросилось в глаза, это чистая одежда из дорогой материи. Человек лежал лицом вниз, его перевернули и когда офицер поднял накрывавшую лицо накидку, то узнал одного из тех, кого не так уж и редко вызывали в Большой дворец, но проводили через не самые парадные двери. Офицер нагнулся и обнаружил, что человек дышит.
— Тащи его в тень…
Хорошо, что в карауле было четверо, тело старика оказалось нелёгким.
— Несём к старшему, пусть решает, что с ним делать.
В Большом дворце
— Великий Василевс!
Лев оглянулся.
— К тебе начальник стражи!
— Что ему?
— Говорит, Спиридон лежит прямо у входа.
Лев распрямился.
От стола, на котором был расстелен пергамент с рисунком болгарского берега Понта Евксинского тоже, как император, распрямились советники.
— Как лежит, зачем лежит? — спросил Лев. Он только что обсуждал главный вопрос безопасности Константинополя и был не готов к каким-то случайным новостям.
— Мы не можем этого знать, Великий Василевс.
— А кто может?.. Так спросите Спиридона! Дьявол давно не заглядывал в ваши души! — выругался император.
Присутствующие переглянулись и, стараясь незаметно, перекрестились.
— Он не говорит, Великий Василевс, он без сознания…
Лев нахмурился.
— Покажите его моему лекарю и отнесите домой… И больше не отвлекайте меня без нужды… — на высокой ноте закончил император и склонился над рисунком. — Сколько ходу от Констанца по морю и сколько по берегу? — не глядя на советников, спросил Лев. — Эй, — поймал он возгласом за край тоги уже выходившего евнуха-секретаря. — Пошлите гонца к Сантаварину, пусть возвращается в Константинополь, да не медлит… Так, что? Сколько? — он обвёл взглядом своих советников и остановился на командире гарнизона.
— От Констанца, от устья Дуная, Великий Василевс, по морю в тихую погоду три-четыре недели и по суше примерно столько же.
— А каков расчёт, когда росы вышли из Килии?
— Об этом перебежчик сказать не смог, но если судить о планах и приготовлениях князя Олега, то самое раннее он мог выйти несколько дней назад или где-то вот-вот.
— Что такое «вот-вот»?
— День-два, Великий Василевс.
— То есть… мы ничего не успеваем? — спросил Лев начальника гарнизона и перевёл взгляд на своего брата императора Александра.
— Думаю, Великий Василевс, мы можем, если не медлить, весьма укрепить стены, но так или иначе, надо посылать за войском.
— А кто помнит, как это было тогда? У кого можно спросить?
— О чём? — спросил молчавший до этого Александр.
— Полста лет назад уже был набег росов на Константинополь.
Советники, стоявшие вокруг мраморного стола, стали переглядываться.
— Это было сорок семь лет назад, — сказал Александр.
— Ну да, за десять лет до того, как ты родился…
— И шесть до того, как ты!
Советники с тревогой смотрели на братьев-императоров, братья шутили.
— Ладно, Александр, — сказал старший, — теперь не до шуток.
— Я и не шучу, — младший брат Льва василевс Александр говорил серьезно, и советники выдохнули. — Могут помнить те, кто старше пятидесяти лет и, кстати…
— Что «кстати», всех звать во дворец? Может весь рынок?
— Спиридон!
— Что, Спиридон?
— Спиридон, который сейчас без сознания.
— Так пусть приведут… — Лев глянул на брата, смотрел несколько мгновений и всплеснул руками: действительно Спиридон, но он же без сознания… — Ты прав, брат, позовите секретаря, — приказал Лев и возвратился к рисунку болгарского берега. — А скажи, Зенон, вот это что за выступ? — он снова обратился к начальнику гарнизона.
— Это, Великий Василевс, мыс Калиакри, его ещё называют «нос» …
— Насколько он выдаётся в море?
— Примерно на десять стадиев.
— Может флот росов пройти мимо этого мыса-носа незамеченным?
— Нет, Великий Василевс, только в плотном тумане, но сейчас не сезон туманов…
— Теперь вопрос, сколько времени идти флоту Олега от мыса Калиакри до входа в Босфор?
— При попутном ветре, Великий Василевс, неделю, дней десять, может чуть больше…
— Нам сообщат, когда это произойдет?
— Должны, — ответил начальник гарнизона.
Лев удовлетворённо вздохнул, посмотрел на советников и распорядился.
— Давайте скорей Спиридона… Что секретарь?..
— Вызвали, а вот ещё, посмотри… — промолвил Александр и положил пергамент меньшего размера, на котором Лев сразу узнал очертания столицы и разрезавшего его надвое залива Золотой рог.
— Что?
— Тогда, сорок семь лет назад росы пришли вот отсюда, — сказал Александр и показал на рисунке церковь святого Мамонта. — Они не стали преодолевать цепь, через Золотой рог, а высадились вот тут на берегу и, насколько я знаю, разграбили только пригород, на стены даже не лезли, подошли, всё сожгли, ограбили тех, кто оказался под стенами, убили и ушли.
— Ты хочешь сказать, что они не штурмовали… стен…
— Да, не штурмовали, дошли, но не штурмовали, только осадили вот отсюда, с юга, с берега Мраморного моря…
— А почему ушли, зачем тогда приходили?
— Они пошли дальше по морю и разграбили монастыри на островах…
— А что наши войска?
— Ничего, сил было мало…
— За ворота никто не вышел?
— Нет.
— Сколько росов было сорок семь лет назад?
В этот момент открылась дверь и в зал под руки ввели Спиридона.
— Посадите его, вот здесь, что ли! — приказал Лев.
Спиридона усадили на мраморную лавку вдоль стены и оставили, но он начал крениться в сторону и его поддержали.
Лев удивлённо смотрел на своего тайного советника и не узнавал его, Спиридон сидел бледный, цветом лица похожий на мрамор и прозрачный.
— Ты шёл ко мне?
— Да, Великий Василевс, — еле двигая языком, сказал Спиридон.
— Дайте ему что-нибудь, у него во рту пересохло… — не успел договорить Лев, как слуги уже принесли поднос со склянками вина и воды.
— Что ты хотел сказать?
— Я виноват перед тобой, Великий Василевс…
— Дело говори, ты же не за этим шёл…
— Да, Великий Василевс, я хотел донести, что на Константинополь идёт походом киевский князь Олег…
— Это мы и так знаем, — разочарованно произнёс Лев и увидел, что Спиридон обрадовался его словам.
— Хвала Господу, — тихо, одними губами произнёс он.
— А что ты ещё знаешь?
Спиридон пожал плечами и задумался.
— Сколько их знаешь?
Спиридон замялся.
— Тысяча кораблей, Великий Василевс, — он не мог повторить то предположительное и фантастическое своей непомерностью и неопределённостью количество, о котором услышал от эконома.
Лев оглядел советников и встретился взглядом с братом.
— Сколько? — вопросили они одновременно, сейчас все присутствующие были готовы поверить в то, что старый Спиридон находится без сознания и бредит, этому способствовало ещё и то, что он говорил с трудом, медленно и еле слышно.
Но Спиридон уже взял себя в руки:
— Тысяча, Великий Василевс и ещё конные по суше…
Ещё не полностью осознав услышанное, скорее по инерции, Лев спросил:
— Сколько конных?
— Тоже тысячи…
Прибыл лекарь, он попросил слуг уложить Спиридона на лавке, подложил под голову подушку, и стал слушать ему грудь и заглядывать в зрачки, потом он подошёл ко Льву и Александру и стал шептать им. Оба отрицательно покачали головами и ответили что-то твёрдо и уверенно, лекарь поклонился и сел рядом со Спиридоном.
— Это значит, — Лев обратился к присутствующим, — что если флот и конные… в таком количестве… неизвестно каком… — задумчиво произнёс он, — будут продвигаться одинаково быстро, то наши наблюдатели на мысу Калиакра окажутся в ловушке, они, увидев флот, не смогут добежать до нас, а окажутся в плену у конного войска Олега…
— Скорее всего, так и будет, Великий Василевс, — взял слово начальник гарнизона, — росы хорошо знают этот путь, они по нему ходят со своими торговыми караванами…
— Так похватайте этих караванщиков…Они есть в городе? — неожиданно заорал Лев…
— Много, Великий Василевс… — сказал начальник гарнизона.
— Хватайте, сколько есть, нам ещё не доставало Олеговых соглядатаев в городе, всех хватайте…
Лев схватился левой рукой за сердце, а правой опёрся о стол и через мгновение рядом с ним оказался лекарь. Они с Александром подхватили императора под руки, привели и посадили рядом с лежащим Спиридоном.
— Что, старик, видишь, и мне не по себе… а откуда ты узнал, — немного отдышавшись, спросил Лев.
Спиридону было неудобно отвечать, Лев сидел у него в головах, и лекарь посадил старика, и сам пристроился рядом.
— Я, Великий Василевс, много виноват перед тобой…
Лев с досадою махнул рукой.
— Я отправил своих людей в Киев, но эти сведения получил не от них, а от людей Сантаварина… был момент, когда Сантаварин затаил на меня зло и обиду и даже подослал ко мне людей…
— Знаю я об этом и понимаю, что ты имел право защищаться…
— Рад, что ты так думаешь, Великий Василевс, после этого я подкупил несколько его ближних слуг и они, прежде чем кому-либо, сообщали мне, что замышляет их господин, но, Великий Василевс, можешь мне поверить, я не присваивал этих сведений, если они не касались лично меня или моей…
— То есть прежде меня, обо всём, что сообщал Сантаварин, узнавал ты… ну да, ладно, мы с тобой об этом ещё продолжим, а скажи мне, ты помнишь, как росы пришли в первый раз?..
— Сорок семь лет назад?
— Да!
— Очень хорошо помню…
— Расскажи для начала, сколько их было…
— Сколько их было, никто не знает, но пришли они на трёхстах шестидесяти ладьях, примерно от тридцати до сорока человек на каждой ладье…
Лев обратился к брату:
— Пусть посчитают, сколько это минимум и максимум…
— Я уже посчитал: минимум десять тысяч восемьсот человек, а максимум четырнадцать тысяч четыреста…
— А сейчас они идут на тысяче кораблей, если по сорок человек, то это получается…
— Сорок тысяч, да плюс ещё тысячи, ты говоришь, конных…
— Это не я говорю, это так передал слова перебежчика из войска Олега слуга Сантаварина.
— От наших людей пришли подобные сведения, мы этому не хотели верить, а конных около двадцати тысяч…
— Благослови Иисусе твоих лазутчиков, чтобы она ведали, что творят и говорят!
— Что другие творят, ты это хотел сказать!
— Везде твоя правда, Великий Василевс! Кругом!
— Расскажи, что ты помнишь.
— Помню… — начал Спиридон, но в это время заглянул секретарь.
— Послали гонца к Сантаварину? Хочу его видеть здесь как можно скорее, — отдал распоряжение секретарю Лев и попытался встать, но снова схватился за сердце, а Спиридон побледнел ещё больше.
— Великий Василевс, — сказал он, — думаю, что если все новости верные и Олег идёт не куда-нибудь, а по наши души, Сантаварину лучше не приближаться к Константинополю…
— Почему, старик? Ты боишься его?
— Я его, конечно, опасаюсь, но сейчас дело не во мне…
— А в чём или в ком?
— Дело в том, что пока гонец добежит до Синопа, пока Сантаварин соберётся, пока он дойдёт сюда, он — достойный человек — окажется под стенами города, а где в это время будет Олег неизвестно.
Лев задумался.
Рядом сидел Александр, он смотрел на брата, будто ожидал от него что-то, потом стал шептать ему на ухо.
Сначала Лев смотрел в пол, потом поднял глаза на Александра.
— Ты прав брат, пусть так и будет! — сказал он и обратился к секретарю. — Гонца шлите, но пусть Сантаварин не торопится, а постарается собрать все отряды всех гарнизонов всех городов по дороге и ведёт их сюда… — обратился Лев к начальнику гарнизона, — кто у тебя самый старый воин, которого хорошо знают?
— Ксенофон, Великий Василевс, сейчас он твой конюший! Его многие знают, особенно начальники гарнизонов в городах по дороге из Синопа.
— Хорошо, — согласился император и посмотрел на Спиридона. — Ты доволен, старик?
Спиридон улыбнулся.
— Конечно, Великий Василевс, главное, чтобы это делу помогло.
— Ты начал вспоминать, как тогда было …
— Да, Великий Василевс, это было страшно и ужасно… — и Спиридон, насколько позволяли его силы, рассказал, что помнил.
— Говоришь, облачение Девы обнесли по всем стенам?
— Да, Великий Василевс, патриарх Фотий сам ходил…
— А Михаил?
— Нет, императора Михаила в городе не было и не смог бы он прорваться через кольцо врагов, погибло бы много людей…
— А что, так из города никто против росов и не вышел?..
— Мал я был, Великий Василевс, но позже было много разговоров об этом нашествии, и я наслушался…
— Чего же ты наслушался?
— Ругались много, что за пригород никто не вступился и не открыли ворота, чтобы впустить людей…
— Да, — задумчиво сказал Лев и тут его тронул за плечо брат. Лев тяжело поднялся, и они пошли в дальний угол залы и долго там сидели и тихо разговаривали так, что никто ничего не услышал.
Спиридона посадили в паланкин и понесли домой. Он хотел отказаться от такой чести, и был бы прав, потому что рабы так трясли, что лучше было бы дойти пешком, пусть с остановками, пусть с отдыхом — а всё спокойнее. Но он терпел, вспоминал разговор с императором и думал, о чём они могли говорить с братом. Александр, развратный меланхолик, который в этот раз вёл себя неожиданно собранно, прервал его рассказ как раз после того, как он сказал, что никто не вышел из города на борьбу с врагом и не открыл ворота, чтобы впустить жителей пригорода и тем самым спасти их жизни. И тут Спиридон похолодел от того, какая в его голову пришла догадка.
«Неужели они повторят это так же, как было тогда — не откроют ворота? Об этом нашептал Александр Льву, брату своему? Обстоятельства похожи, сейчас войска тоже нет, только гарнизон! И врага идёт намного больше, чем тогда!»
Тревога была в его сердце.
Он отодвинул занавеску посмотреть на людей, а люди спокойно шли каждый в свою сторону, каждый по своему делу.
«Мда! — подумал он. — Пока что они спокойно идут, пока ничего не ведают, но если знают во дворце, то немного пройдет времени и будет знать весь город и что тогда? Какая начнётся паника? Слава спасителю нашему Иисусу Христу, что я перебрался в эту часть города, но…» — и ему снова чуть не стал плохо, потому что основные его мастерские были расположены как раз в его старом доме, на том берегу залива; хорошо, что склад здесь в новом доме, но и в старом немало ценного: и запас масла, и вина, и зерна, и люди там работают, и сырьё приготовляется к окончательной выделке, а что это значит? А это значит, что…
«Много предстоит забот, — понял он. — Надо торопиться!»
Но торопиться быстрее, чем несут рабы, было невозможно.
Спиридон стал прикидывать, что он будет делать, когда придёт враг — нет, он помотал головой, — что он будет делать сейчас, пока враг ещё не пришёл! Сначала он придумал, что жену и всю челядь, в которой не будет нужды, надо отослать из Константинополя.
Куда? Вот вопрос!
На этот вопрос ответ долго не шёл, он рассуждал, что поскольку Олег придёт с севера, то было бы логично отослать семью подальше на юг, на какой-нибудь остров в Мраморном море. Эта мысль некоторое время казалась ему вполне приемлемой, но вдруг он подумал, что, а если они попадут в шторм, потом пришла другая мысль, а если враги, пограбив, как сорок семь лет назад, ринутся по островам и начнут грабить и насиловать там?
И рассуждение показалось ему неудачным, значит…
Значит надо, чтобы семья и челядь остались в Константинополе?
Но это будет правильно лишь в том случае если «мы не откроем ворот, а Олег не станет штурмовать стены!»
А вдруг станет, и штурм будет?
Войско далеко!
Известия пришли только что, и если император отправит гонцов к главнокомандующему, то… то придёт черёд сразу столько всему, что об этом даже не хотелось думать: во-первых, войско должно будет оторваться от противника, чтобы противник не преследовал, во-вторых… короче говоря… дальше думать не захотелось.
И Спиридон снова отодвинул занавеску.
Рядом с его паланкином шли молодой поводырь и слепой старик. Поводырь был совсем мальчик, а слепой — совсем старик. Мальчик держал старика за локоть, а старик на поводке держал собаку, собака шла первая.
«Неужели собака знает, куда надо старику… или поводырю… тогда, кто из них поводырь?..» — забрела в голову свободная мысль, и вытеснила все остальные, и Спиридон перестал чувствовать себя больным и старым. Но свободная мысль взяла и улетучилась, на то она и свободная, а перед глазами остались собака, поводырь и старик. Вдруг старик повернул голову и посмотрел на Спиридона в щель, которую тот держал одним пальцем. Глаза у старика были с сиреневыми бельмами, но он смотрел так осмысленно прямо в глаза Спиридону, что Спиридон испугался, что старик видит, что он подсматривает и поэтому слепой смотрит с укором, и Спиридон испугался ещё больше. Он отдёрнул палец и сразу на место свободной мысли прилетел Феодор Сантаварин. Шедший рядом слепой показался таким похожим на Сантаварина, что он снова приоткрыл щёлку, но тут же с облегчением вздохнул — нет, не похож. Однако непохожий на слепого Феодор Сантаварин улетать из сознания не захотел и прилип, зацепился. Сантаварин тоже был слепой, но не от старости. Лев приказал выколоть ему его бесстыжие глаза, которыми он смотрел в глаза его отца Василия и доносил, что Лев хочет отца убить. Спиридон не видел ослеплённого Сантаварина, но знал, как это выглядит. Скорее всего, сейчас лицо Сантаварина сморщенное, а поперёк наверняка повязана давно несвежая тряпка, из-под которой вытекают из пустых глазниц бесконечные слёзы по грязной, всегда мокрой дорожке. И Спиридону этого Сантаварин не простил и даже счёл предательством, хотя они не давали друг другу клятв верности, а только императору, вот перед будущим императором Спиридон и выполнил свою клятву, а то сейчас слепым был бы не Сантаварин, а Лев!
«Доволен ли я!? — вдруг вспомнил Спиридон слова императора. — А чем я должен быть доволен? Тем, что Сантаварин не завтра будет в Константинополе, а послезавтра? И даже если не послезавтра, то через месяц, да ещё и с вооруженными людьми…»
Спиридон откинулся на спинку, а рабы так тряхнули паланкин, перехватывая ручки, что аж…
«Черти! — Он схватился за подлокотники. — Как плохо болеть, начинаешь медленно соображать… Сантаварин появится здесь уже через несколько недель с вооружёнными людьми, что же я сразу об этом не подумал? Святая заступница!»
Теперь только в его голове наступил порядок, и всё расставилось по своим местам: через несколько недель подойдёт Олег с войском, он обложит город, а для начала разгромит пригород, как это уже было. Одновременно на тот берег Босфора прибудет слепой Сантаварин со своим жалким по сравнению с Олеговым отрядишкой и будет рыскать, как шакал вокруг места, где львы раздирают добычу, или как грифон — летать и выжидать, чья возьмёт. В лучшем случае, если главнокомандующий успеет сюда хотя бы с частью византийской армии, Сантаварин вольётся к нему, а если нет…
Спиридону, когда он всё своё хозяйство сосредоточит в одном месте, то есть перевезёт из пригорода, ничего угрожать не будет до тех пор, пока вся эта заваруха не кончится, а вот, когда кончится, тогда…
Сантаварин-то будет с вооруженными людьми и неважно кто со Спиридоном расправится, а императору скажут, что это кто-то… мол, в суматохе просто убили и ограбили известного своим богатством человека.
И всё!
Спиридон поёрзал и рабы снова тряхнули носилки, как встряхивают крупу в лотке, и Спиридон понял, что надо вести себя сдержаннее, покуда не принесут домой.
«Что же делать?» — этот вопрос в голове застрял.
Спиридон отодвинул занавеску — слепого старика, поводыря и собаки рядом не было: «Отстали или свернули?»
В голове снова своей жизнью зажила свободная мысль.
Рядом с носилками вместо слепого вышагивало что-то белое, Спиридон глянул, он не сомневался — женское. Он раздвинул щёлочку шире и, действительно, увидел женщину, которая несла на голове корзину с овощами — понял Спиридон — нет, и с фруктами тоже! Он не увидел её лица, потому что женщина придерживала корзину правой рукой и будто закрывалась от Спиридона. Он видел только кончик её носа за локтем — нос у этой женщины был порядочный. Женщина шла близко, почти вплотную, от неё в щёлочку проникал запах пота вперемежку с благовониями, у которых была отдушка то ли пиона, то ли сирени. Запах был отталкивающий и приятный одновременно, главное, что от этой женщины пахло женщиной. Если бы не рабы, Спиридон обогнал бы её и посмотрел, какая она с лица, но эти рабы — будь они прокляты. Спиридон закрыл занавеску, но это он закрыл слева, а можно же ещё посмотреть направо. Там не оказалось ничего, что отвлекло бы его от сложностей, которые начались сегодня, ещё, когда солнце пекло в самое темя.
Сложности были большие.
Когда Сантаварин появится на том берегу Босфора, его надо будет опередить, надо будет, чтобы он приехал или умереть, или уже мёртвый. Как это сделать — в щёлочку справа была видна стена дома, мимо которого его несли — это ещё надо придумать…
Да нет, придумать надо прямо сейчас, потом будет поздно, значит надо, чтобы на том берегу пролива уже сегодня были его люди, и спрятались — это главное.
Вдруг подуло сквозняком, занавеска колыхнулась, Спиридон немного раздвинул и глянул. Оказалось, что носильщики только что вышли на перекрёсток, и подуло с угла, с поперечной улицы, по ней навстречу шёл небольшой отряд дворцовых гвардейцев в шлемах и с копьями в колонну по два.
Это было неинтересно…
Он вздрогнул!
Ну-ну, неинтересно, как же, как же, а Ксенофон?
Спиридон хорошо его знал.
Когда Спиридону было лет двадцать, и он уже поставлял меха ко двору, Ксенофон восьмилетним мальчиком попал к нему в мастерскую, но вырос таким могучим и сильным, что прозябать в скорняках ему было никак не с руки. И тогда Спиридон имел о нём разговор с начальником дворцовой стражи, покупавшим у Спиридона битые меха, то есть подешевле. Так Ксенофон стал гвардейцем, а добра от Спиридона не забыл. Хотя какое там добро, с таким телом и силой Ксенофон и так стал бы офицером, кем и стал. И жену Спиридон тихонечко подвёл ему из северных рабынь, и сделал так, что замуж за Ксенофона она пошла уже свободной. Сколько же пришлось вытерпеть от Елены — тогда хозяйка дома всё не могла подобрать себе комнатной девушки. Не понимала супруга, что такие люди во Дворце стоят не то, что траченных молью крашеных шкурок, а камней, самых настоящих и драгоценных, если сам человек не воин и не солдат.
Спиридон смотрел в щёлочку — гвардейцы шли бравые и уверенные.
Это было греки, а не хазары, как было при прежнем императоре.
Он удовлетворённо потёр руки — с людьми и своим врагом Сантаварином он всё придумал, надо только перехватить Ксенофона, причём непременно сегодня. Ксенофон никого убивать не будет, но проследит, чтобы Сантаварин повстречался со своей судьбой, и та бы не промахнулась!
Носилки уже выносили с перекрёстка, как вдруг Спиридон увидел Елену, она шла с Дидоной.
«Куда это они? — подумал он, но тут же подумал и другое. — Какая мне разница, даже лучше, вопросов будет меньше».
Он прикрыл занавеску и сел прямо, так, чтобы никуда больше не заглядывать, а вообще у него затекли ноги. Он пошевелил пальцами и вдруг понял, что он себя уже совершенно хорошо чувствует, тогда зачем он тут сидит, подумал он, но тут же и осёкся — это хорошо, что его несут в закрытых носилках, только так он «сейчас» и «здесь» может разминуться со своей женой.
Спиридон стал смотреть перед собой.
С вывозом имущества с того берега залива он всё продумал, надо сделать всё сразу, как только он доберётся домой: послать за Ксенофоном и самому с экономом и нужным количеством людей отправиться в свой старый дом. А Елену он поставит перед фактом и что-нибудь наврёт о планах расширения дела, для чего необходимы деньги, а старый дом ему не нужен, ещё не известно, во что он превратится, когда придут эти варвары…
Но нет! Об этом Елене ни слова!
«А ведь они уже договорились, что, если войска противостоять Олегу не хватит, — они не откроют ворота!»
***
Лев и Александр сидели на бортике фонтана.
Только что они приняли доклады от начальников служб и знали, что воды в городе много и цистерны полны, что мука заложена новая и много зерна, вина и масла, что по рынкам пошла переодетая стража высмотреть каково состояние порядка и где торгуют купцы из северных земель. Лев хотел точно знать, где эти купцы живут, в чьих домах, и в каких постоялых дворах.
— Ну вот мы всё и решили, — подвёл он итог.
— Решили, — согласился с ним Александр. — Тогда я пойду, а то меня ждут!
— А что, твои девки такие своевольные, что могут не дождаться?
— Так если мы всё решили… — с досадой начал Александр.
— Ладно, решили, так решили, и не посылай за мной никого… — сказал Лев примирительным тоном.
— А?..
— Я сегодня и так буду не один, — твёрдо завершил он. — А старик этот, Спиридон, слишком много он себе позволяет …
— Хорошо, хоть не сдох и донёс сведения…
На это Лев ничего не ответил, только посмотрел на брата, потом встал и направился на свою половину.
Он зашёл в спальню, скинул одежду, и слуга подал ему старый хитон, хламиду и простые сандалии с подошвами из воловьей кожи и помог одеться. Лев вышел на улицу, было темно, в руках у него был небольшой факел на длинной палке. Улица освещалась факелами через каждый стадий, факела светили мало, но служили ориентиром, и от них можно было зажечь свой. Лев не стал зажигать, он опирался на факел, как на посох, ещё слуга накинул ему на голову накидку тоже из чистого, но старого материала, и Лев перестал быть похожим на императора — на ночную улицу вышел немолодой горожанин с фляжкой на боку, посохом в руках и спрятанным под хламидой акуфием, длинным, похожим на клюв цапли мечем, который прокалывал любую кольчугу. Уже давно северные купцы, почувствовали на себе давление константинопольских властей и стали привозить с собой кольчуги, надёжные и тонкие, которых было не видно под их плотной льняной одеждой даже жарким летом. Вот до какого умения дошли их кузнецы, но против акуфия не поможет никакая кольчуга, это уже было дело армянских кузнецов.
В городе всё было порядочно налажено, но вот не было войска, только гарнизон. И не было никаких надежд, что войско успеет и флот подойдёт.
Это сильно тревожило.
Лев шёл, опирался на посох, мешал подвешенный на поясе тонкий длинный меч, путавшийся в складках хламиды, и вдруг он подумал: «Надо сделать посох пустым, полым, тогда акуфий войдёт внутрь, и ничего не будет мешать!»
Он обрадовался этой мысли, он всегда радовался, когда в голову приходило что-то удачное, на душе стало легко, и он пошёл по тёмному городу, будто расправил крылья, а в плотные перья поддувал приятный ветерок.
Шёл по Месе недолго, всего два квартала до колонны Константина Великого и справа в переулках услышал крики. Крики были женские, тонкие, визгливые. Лев остановился и прислушался, вместе с женскими криками он разобрал детские, он встал, постоял недолго и пошёл туда, дошёл до следующего перекрёстка и заглянул за угол. На поперечной улице шагах в двадцати справа небольшой отряд его солдат, переодетых простыми горожанами, стоял полукругом с факелами и мечами в руках у двери одного из домов, рядом была длинная телега с высокими бортами и солдаты выталкивали в телегу крепких, но безоружных мужчин со связанными за спиной руками, женщин и детей. Город уже давно спал, уже было за полночь, Константинополь ложился сразу после захода солнца, чтобы проснуться в первых утренних лучах, не спала стража и те, кого она, бывало, и поднимала; ещё не спали воры и грабители, но сейчас перед Львом были не воры и не грабители.
Солдаты покрикивали, а те, кого они забирали, орали на незнакомом языке.
Лев смотрел на происходящее и улыбался. Вдруг он увидел, как из полуподвального окна, не производя шума, выбрался человек, ещё не совсем выбрался, а только высунулся и несколько мгновений смотрел на то, что происходило, он чего-то ждал. Человек был из дома, где шла облава на купцов с севера. Лев видел, что сейчас человек вылезет из подвала, человек вылез и сразу рванул вперёд через улицу. Император шагнул в тень и когда человек в длинной ночной рубахе налетел на него, воткнул в него акуфий. Человек схватился за клинок и повис на руке василевса. Лев выдернул клинок и человек упал со стоном и словами:
— Ромей, пёс!
«Ромей» император понял, дальше нет.
«Надо запомнить и спросить, если кто знает их язык! — подумал он и выглянул из-за угла, облава продолжалась. — Как-то бы они подобрали его, что ли?» Он увидел, что того, что только что случилось, никто не заметил и посмотрел на лежавшего под ногами мужчину. Тот несколько раз дёрнулся на боку, дёрнулся ещё раз, опрокинулся на спину, раскинулся и затих, с его шеи на сторону свисала какая-то штука. Лев зацепил её мечом и резанул шнурок, на котором она висела — это оказалась с полладони деревянная иконка.
«Вот варвар! — сначала, было, усмехнулся император, но присмотрелся, присел и взял в руки иконку убитого им роса. — Кто ж знал? — с сожалением подумал он, но дело уже было сделано. — Ты тут жил крещёный, а твои придут — варвары!»
На Дунае
Рядом тихо-тихо спала Василиса.
Олег почти не слышал, но щекою чувствовал её тёплое дыхание. Он давно не спал.
Уже почти десять дней в гирло Дуная не заходят его корабли, их счет показал, что дошли не все. Олег уже был готов приказать двигаться вперёд, но его сдерживало то, что последние несколько десятков кораблей были так потрёпаны, что им надо не меньше седмины, чтобы починить снасти.
На самом деле в этом не было загвоздки, эти корабли, как пришли в хвосте, так и отошли бы в хвосте. Пока выходить первым, последние могли всё закончить и, дожидаясь своей очереди, отдохнули бы люди.
Загвоздка состояла в том, что пока не вернулись гонцы от болгарского великого князя Симеона.
Он пошевелился, отлежал бок, и Василиса открыла глаза.
Он никогда не знал, когда она просыпается. И никогда не видел, чтобы она была заспанная, будто и не спала всю ночь.
Она открыла глаза и сразу закрыла, а Олег остался лежать с вопросом — проснулась она или нет.
Она проснулась.
Она потянулась к нему и дотронулась носом до его носа.
***
Олег вышел из шатра, когда петухи в недалёкой деревне от собственного кукареканья уже одурели.
Солнце ещё только отделилось от горизонта, но уже готовилось опалить землю жарою, а в тени кустов по всему берегу протоки, омывавшей с севера огромный остров посреди Дуная, пока держалась прохлада. Берег был заставлен шатрами, а над протокой часто торчали мачты кораблей, так часто и так много, что казалось, что это из прибрежного песка выросли какие-то диковинные деревья — высокие, прямые и без листьев.
Так не бывает.
Олег тряхнул головой.
Между шатрами ходили люди, они носили в кожаных ведрах воду, другие варили похлёбку или чего они там варили — Олег почувствовал, какой он голодный и пошёл к ближнему костру. От костров дымы на широком берегу рядом с большой водой и ввиду наступающей жары не поднимались к небу как кошачьи хвосты, а тонко стелились и придавливали к земле комаров и отделяли царство уходящей ночи от царства наступающего дня.
— Что, князь, отведай утрешнего кулешу от нашего кошта… — обратился к нему голый по пояс дядька с замотанным горлом.
— Благодарствую, братья, а что тут у вас?
— Уха из петуха, княже!
Олег принял резаную миску и ложку и понюхал, запах от варева был приятный и сытный, но было очень горячо.
— Только что? — спросил он дядьку.
— Вот тока с тагана сняли… — ответил дядька и протянул очищенную репу, — это, князь, чтобы дух был… а вот тебе хлеб…
Олег смотрел на репу и краюху, обе его руки были заняты, в одной он держал миску, в другой ложку, он сел, поставил миску на траву, сунул в неё ложку и взял репу и хлеб.
— Не торопись, княже, нехай остынет, не обожгись…
Олег зачерпнул ложку и стал дуть, юшка была светлая и прозрачная, со дна глубокой миски выловил ногу дикого петуха, которых с рябыми курочками по берегу водилось много, птичье мясо было мраморное и вкусное.
— Приелась рыба-то? — поинтересовался Олег.
— Приелась княже, не приведи господь! — ответил дядька, он тоже сел и за его спиной сели его вои, как Олег понял, дядька был десятским. — Уж как приелась, сколько мы её съели, пока от Смоленска шли…
Олег внимательно посмотрел на десятского и увидел под намотанной на горло тряпкой уголок глиняного, как он догадался, креста. Он исподтишка осмотрел ратников и только у двоих не разобрал, были они с крестами за пазухами домотканых рубах или нет, остальные были. Князю вдруг взгрустнулось, кулеш перестал казаться аппетитным, он наскоро схлебал, наскоро же обглодал кость, он видел, что у десятского в горле застрял вопрос, и он ищет и ждёт нужного момента задать, наверняка про то, когда тронемся в дальнейший путь. Олег опередил дядьку, положил ложку в миску, далеко метнул объеденную косточку и встал.
— Благодарю, братья за столованье, скоро! — ответил он на не заданный дядькой вопрос, поклонился воям и пошёл к шатру.
Но не в шатёр.
Шатёр он обошёл и вышел на берег. Утренний ветер дул порывами, набирал силу; когда солнце поднимется на осьмую часть своего дневного пути, то ветер будет уже крепкий и погонит волну, а сейчас ещё тихо и никого на воде — вот как надоела рыба! Столько её съели пока шли, кто от Смоленска, кто аж от Новгорода, да и кто от Любеча и от Киева тоже.
На берегу народу было уже много, уже стучали топоры, в кузнях под открытым небом звякали кузнецы, тянуло дымом древесных углей.
Всё было привычно, так привычно, что Олегу захотелось всё это одним движением смахнуть, как ладонью смахивают хлебные крошки со стола и разом переменить то, что он сейчас видит: песок под ногами, текущую справа налево речную воду; смахнуть противоположный берег, ставший ему за полтора месяца стояния ненавистным, со всем этим островом, кукареканье домашних петухов в селеньи, раскинувшемся недалеко слева.
Только-только перед его глазами это виденье сменилось другим — шеей дядьки перемотанной грязной тряпкой и высунувшимся из-под тряпки крестом, как боковым зрением он увидел по правую руку, что-то промелькнуло к воде белое. Все дурные мысли разом исчезли, и он повернул к шатру. Это Василиса из ближних к воде кустов пошла искупаться.
В шатре было пусто, войлоки и шкуры, на которых они спали, свёрнуты, полог откинут, сквознячок от полога поднимался через верхнее отверстие шатра в небо и затягивал сладкий дым от костерка, разведённого Василисой, на котором она сейчас будет готовить. Олег поднял голову и стал с надеждою принюхиваться, но нет, запаха Василисы он не почувствовал, перебило дымком.
Он сел на свёрнутый войлок.
Он отправил к Симеону Фарлафа и Велимида с подарками и людьми, и они должны вот-вот вернуться со дня на день, с часу на час. Олег напоминал Симеону о достигнутом одиннадцать лет назад согласии и предложил вместе ударить на Царьград и ждал ответа, хотя мог и не ждать — он был уверен, что Симеон не пойдёт, зачем ему, он и сам может, если сочтёт нужным, он хорошо знает дорогу из Великого Преславо на Константинополь. Однако Олег не мог не послать людей и подарки, потому что не хотел получить удар в правый бок ещё на подходе к Царьграду, и другая была причина — никто не доверял диким мадьярам, чего им в голову взбредёт, а Симеон как раз стоял между понтийским берегом и мадьярской равниной, где те сели, как на диком поле.
— Дозволь, князь! — вдруг услышал он и повернул голову, в проёме стоял Радомысл.
Олег кивнул.
Радомысл вошёл, поклонился и сел на войлок рядом с князем.
— Скажи, что дальше было, — попросил Олег.
— Дальше, княже было то, что два десятка лет назад болгарин Симеон снова пошёл на Царьград и разбил ромеев…
— Где?
— В семи-восьми днях пути от Царьграда, если на заход…
— И?..
— Так ты слушай…
Олег посмотрел на Радомысла.
— …и осадил Константинополь.
— Ты прям, как Василиса говоришь, Ка-ста-н-ти… — название столицы ромеев Олег произнёс раздельно, с ошибкой и некоторым трудом.
— Да, княже, кроме нас никто не знает слова «Царьград», если не толмач.
Олег задумался, на его лице блуждала ухмылка, но молчал он не долго.
— Небывалое дело — град един, а имени — два!
— А они, греки, во всём такие…
Олег смотрел на Радомысла, ожидая разъяснения.
— У них всегда помыслы надвое расходятся…
— Это как так?
— Они готовы обмануть во всякое время и, во всяком случае, кроме одного…
— Чего?
— Веры! В вере они крепки, крепче, чем во всём остальном.
Олег услышал это, и у него сразу возникло много вопросов, но он не знал с чего начать, поэтому спросил другое:
— Ты вчера мне рассказывал про сам град… А как его осадил Симеон?
— Встал под стенами со всех сторон, разгромил пригороды и пожёг, утопил цепь в заливе Золотой рог и город оказался, как лиса в норе, если нору завалить со всех сторон… Так все делали!
— А если ещё и обмануть… — задумчиво произнёс Олег.
— Обмануть… хорошо… — так же задумчиво произнёс Радомысл и покачал головой.
— Колёса сбивают? — спросил Олег.
— Да уж десятка на три кораблей сбили, — ответил Радомысл.
— Хватит, думаю… А ещё раз, покажи мне, как город стоит?
Радомысл поднялся, и они вышли из шатра и наткнулись на Родьку, который от неожиданности наткнулся на них.
— Что тебе?
— Василиса, — Родька запыхался от быстрого шага по рыхлому песку, — уплыла на тот берег… назад не вернулась…
Олег вдруг понял, что от того момента, когда он краем глаза видел, как Василиса пошла к воде до сего часа прошло уже много, но он сказал:
— Она всегда плавает на тот берег…
— Так долго… не случилось ли чего?..
— А… — хотел укорить Родьку князь, но осёкся, вспомнив, что малый не умеет плавать и тут почувствовал, что его сильно тянет за рукав Радомысл.
— Княже…
Олег повернулся и увидел Радомысла в сильном волнении.
— Княже! — Обратился тот. — Надо бы сплавать туда!
Тут и Олег почувствовал волнение.
— Надо…
— Только надо взять людей!
Олег огляделся и увидел того дядьку, тот вдвоём с кем-то из своих нёс на длинной палке огромный котёл к реке, чтобы обмыть или набрать воды.
— Вон… Это, кто, знаешь его? — указал он на дядьку.
— Знаю, это Георгий, десятский…
Олег внимательно посмотрел на Радомысла.
— Они все греческой веры? — спросил князь.
Радомысл опустил голову.
— Все, я спрашиваю?
— Все! — ответил Радомысл и прямо посмотрел на Олега. — У него вся десятка… по вере!
— Ну и добре, — неожиданно для Радомысла ответил Олег и подумал: «Василиса тоже гречанка по вере!»
— Давай всех сюда!
Тринадцать человек сели в три плетёных челна, но прежде, пока Радомысл собирал людей, Олег с Родькой осмотрели кусты. На кустах висела Василисина верхняя рубашка, и по песку было натоптано её маленькими ножками.
На противоположном берегу, заросшем камышами, только в одном месте, куда по течению могло отнести плывущего человека, белел песчаный сход к воде — Олег иногда наблюдал, куда плавает Василиса.
Они подошли к берегу и вытащили челноки.
На песке, как и там, где Василиса сошла в воду, были её следы, и Олег распустил людей осмотреть место шире, как вдруг Георгий и двое, отошедшие недалеко, стали махать руками. Когда Олег подошёл, то осознал, что шёл по суху, то есть от воды сюда привела сухая дорожка между болотами. От толковинов, местных жителей, было известно, что этот берег острова весь топкий, но оказалось, что не весь. Там, где стоял Георгий, сухо и было видно, что отсюда можно идти на полдень вдоль рукава далеко. И у воды и тут всё было натоптано следами.
Сухая песчаная дорожка шагов через двести снова вывела на берег, там прочертился след от челнока.
Олег уже не сомневался, что Василису украли, следы были свежие, и почти не сомневался в том, кто это сделал.
— Это чудины, князь! — шепнул Радомысл, Олег оглянулся, но сначала поймал взгяд Родьки, у того в глазах стояли слёзы.
Олег успокоился.
— Идём, братья! — сказал он и повернулся к воде.
В шатре сидели Олег, Радомысл, Георгий и у входа стоял Родька.
— Пусть приведут, — приказал Олег Родьке.
— Не напрасно ты их тогда остановил, — промолвил Радомысл, когда за Родькой закрылся полог.
— Что? — спросил Олег, он на мгновение задумался.
— Я говорю, что не напрасно ты тогда их спас…
— А-а-а… — отозвался Олег и заметил, как вопросительно смотрит то на него, то на Радомысла Георгий.
— На Хортице князь остановил чудинов… — сказал Радомысл Георгию, но тот ничего не понял и Радомысл ему рассказал, как это было.
«— Прими Мара нашу жертву… — прокричал тогда Вееле и поднял руки к небу.
— Стойте, — вдруг раздался крик, и все посмотрели.
Из круга вышел князь Олег.
— Стойте!
Он вышел, потому что его будто вытолкнули, но не из толпы светлых князей, а изнутри, из себя.
— Нашему походу удача не помешает… — начал он, ещё не точно понимая, чем закончит, но, уже зная, что не должно следовать чудинам без всякого сопротивления. Он посмотрел на чудинских рабов и вдруг почувствовал, что за спиной у него близко Василиса.
Рабы стояли голые, со связанными руками, у них были коричневые тела с черными впадинами на месте животов и как углём прочерченными рёбрами, головы обритые, на месте глаз стояли чёрные ямы, только из этих ям нет-нет, да и сверкали взгляды.
— Но наша Мара не слишком прожорливая… — вдруг сказал Олег, — ей достаточно и того, что уже дали ей… вон, — он показал в сторону кучи, куда ещё летели из темноты то кусок хлеба, то ненужные, испорченные вещи, даже ещё куриные головы. — Каждый из нас что-то дал ей удачи ради! Зовите своих конников, — он обратился к чудским князьям, — пусть они тоже это сделают, а людей… этих… — Олег немного помолчал, не зная, чем закончить, — если тебе их не жалко…
В этот момент раб крайний слева вдруг дёрнул руками и прыгнул в сторону и тут же исчез в темноте, как растворился. Плотно стоявшие за рабами вои сразу сомкнулись, остальные четверо рабов, когда осознали, что их товарищ уже на свободе, рухнули на колени.
Олег был ошеломлён увиденным, он тряхнул головой, надо заканчивать:
— Я их у тебя забираю, Вееле! Виру после дам!
Никто не посмел пошевелиться, Олег махнул рабам рукою, те встали с колен и, озираясь на чудинских князей, пошли.
— Одного оставь, вот этого, — крикнул Олегу Вееле и показал пальцем на худого старика, тот вздрогнул и остановился. — Он хорошо разбирается в лошадях.
«А ты его хотел в огонь!» — подумал Олег, но промолчал».
Как только Радомысл пересказал Георгию о том, что было в ту ночь под дубом на острове Хортица, и Георгий кивнул, что он понял, в шатёр втёрся Родька и за ним тот самый старик-хазарин, раб Вееле, позавчера всё-таки сбежавший из лагеря чуди.
Всё это время Олег молчал.
— Пусть объяснит, где стоят шатры Вееле и Сууло, — приказал он.
Раб блеснул глазами и понятно рассказал, что шатры трёх князей стоят недалеко друг от друга за озером на этой же стороне протоки, там, где начинается болото, и он кивнул в ту сторону.
— Ты всё время был рядом с Вееле? — спросил Олег.
— Да, — ответил раб.
— А ходил с ним на тот берег? — спросил Олег.
— Ходил!
— Сколько раз?
Раб думал несколько мгновений, потом поднял десять пальцев и показал вверх туда, где сейчас стояло солнце.
— Десять дней?
Раб кивнул.
— Свози его на то место, — обратился Олег к Георгию и посмотрел на Родьку, тот заулыбался.
Когда Георгий, Родька и раб вышли, Олег и Радомысл снова остались одни.
— Можно было не посылать, — сказал Радомысл, глядя в сторону полога.
— Пусть, а мы тут пока подумаем… Ты уверен в своих «греках»? — спросил Олег.
— Я уверен в их верности, а Георгия я первый раз вижу, это не из моей сотни…
— А из чьей?
— Это из смоленской тысячи, от Велимида.
— А что твои?
— В своих я уверен, — ответил Радомысл.
— Как мыслишь, что они задумали, зачем им это?
Радомысл некоторое время смотрел себе под ноги, потом пожал плечами и сказал:
— А вспомни Хортицу, о чём нам рассказывал Родька?
В плавнях лежали долго, терпели комаров, дожидались, когда совсем стемнеет и лагерь чуди заснёт. Разговоры, передвижения, яркость костров постепенно стихали, уменьшались, лагерь засыпал, стало слыхать ночных птиц, громче комариного звона. В ста шагах за спиной в камышах чавкали огромные сомы, так громко, что казалось, что они сейчас заплывут под рубаху, глянцевые, чёрные и тёплые в тёплой воде, и от этого становилось не по себе, хотелось отмахнуться, но этого было нельзя — почти перед самыми глазами справа налево и обратно ходили охранники.
Медленно плыла полная луна, совсем не в помощь, светила в спину и как только встать, так сразу бы и выдала.
Олег лежал между Георгием и Родькой, Радомысл был крайний по правую руку.
Лунный путь длинный, луна по чёрному небу плывёт долго; день длиннее ночи, а солнце проскакивает от края до края быстро — только занялся делом, глядишь, а день уже и закончился…
А тут!
Раб вывел как раз напротив шатров князей, их и было всего три: шатёр Вееле, шатёр Сууло и шатёр Лехо, хотя раб объяснил, что князья в шатрах не спят, а просто на траве. Олег думал об этом, но понял, что, скорее всего, это потому, что чудины живут в холодных краях, а здесь так тепло ночью, что плащ заменит любой шатёр, не душно, только костерок поддерживай, чтобы дымил и комар не пожрал.
В этом была большая сложность — найти князей, повязать их и забрать, чтобы никто не поднял тревоги. Где могла быть Василиса, раб ничего сказать не мог, он убежал позавчера, а Василису покрали сегодня.
Мыслей в голове было много, это отвлекало от комариной лютости и не давало заснуть.
Про Василису Олег старался не думать, мысли были о Царьграде.
Олег пытался представить себе город, о котором много слышал: каков он, какие стены, высоки ли, толсты? Он знал, сколько ворот, как запираются, мысленно видел, как по верху стен ходят, мелькая шишаками и длинными тонкими копьями, охранники, но не мог представить себе обычных людей, как одеты, как выглядят, похожи ли на людей киевских или новгородских, какие у них лошади и широк ли залив Золотой рог? Он почему-то не думал про пролив Босфор — просто море, только узкое, моря он повидал и хорошо знал, а вот залив, по обоим берегам застроенный и обжитой, не давал покоя, и он не мог понять, почему.
Ещё он думал о греческой вере, чем она так хороша, что уже много людей верили, что они не умрут, что всё, что они делают — правильно, что они могут учить других людей, хоть ты мужчина, хоть ты женщина… А главный в вере не князь и не вождь и даже не старший и самый опытный в деле, а тот, кого выберут другие, а чем он лучше их? Это всё было ново и никак не ладилось с привычной жизнью, но, поди ж ты, в греческую веру оборачивалось всё больше и больше людей, и они становились другими.
Какими, Олег не мог себе втолковать, но точно, что другими, взять хотя бы того же Радомысла! Да и Радомысл, хотя и стал другим, а объяснить каким, не получится, вот этим и был озабочен и раздосадован Олег. Но хотя бы, у него не появилось сомнений в верности старого рыжего сотского, с которым они не раз вместе рубились, закрывая друг другу спины, так ведь сам же сказал, что «греки готовы обмануть во всякое время и, во всяком случае, кроме одного… веры, в вере они крепки!» А раз так, то можно обмануть ради веры? А тогда какая вера Радомыслу, когда идёшь на Царьград, туда, где и есть самое сердце веры?
Радомысл рассказывал много чудного, во что никак нельзя было поверить, потому что невиданное дело — золотые деревья, на которых голосами поют золотые птицы, прямо-таки разевая клювы, а под этим деревом тоже золотые лежат огромные злые львы, которые скалят зубы и могут любого опалить горючим огнём.
А царь ихний взмывает к небу и там висит и разговаривает с тобой громогласно.
Так может делать только Перун и то, когда ты на него не смотришь, потому что, когда смотришь, он стоит вкопанный в землю. Не должно людям видеть, как живут боги, не выдержат этого людские глаза, полопаются, вытекут горючими, как огонь, слезами. Вот тут было понятно, потому что Радомысл и другие, даже княгиня Ольга, убеждавшая, что она гречанка по вере, сказывали, что греческий Бог невидим и Сын его невидим, что он был обычным человеком и его отец, Бог, забрал его к себе на небо.
А тогда что?
Зачем такой Бог, который далеко и его Сын, который всего лишь человек?
Поневоле запутаешься!
Но принявшие греческую веру обратно не возвращались!..
Олег глянул на небо — на луну наплывало большое плотное облако надолго, он встал, обнажил меч и пошёл. Услышал, как из сырой топи встали другие и пошли. Олег вышел на поперечную протоптанную охраной в траве дорожку и достиг первого охранника, который стоял и, как будто спал стоя, захватил его левой рукой со спины вокруг горла и проткнул мечом. Вложил меч в ножны, потому что был длинный и неудобный, и достал кривой хазарский нож. Пока шли, резали всякого, кто спал под ногами, прежде вглядываясь в лицо и убедившись, что это не Вееле, не Сууло и не Лехо.
Долго ходили, много зарезали, но нашли всех троих.
Василису в шатрах не нашли, князей повязали, заткнули рты и повели по тропинке обратно к дунайской протоке, туда, откуда пропала Василиса.
Конечно, Василису было жаль, но не должно так быть, чтобы три чудских князя могли заставить по своей воле жить Олега и всё его войско, поэтому за помыслы и покражу княжьего человека они должны быть наказаны.
Прошла половина ночи, ещё оставалась другая половина, и за эту половину надо много успеть.
***
В шатёр пришли ближние тысяцкие: Карл, Рулав и Стемид, рядом с Олегом сидел Радомысл, за спиной стоял Родька.
Чудины на коленях со связанными за спиной руками уткнули глаза в землю.
Олег молчал долго.
— Крепко спите, други, так вас и сомы могли повысосать…— промолвил он, и увидел, как Вееле и Сууло соприкоснулись плечами. Он повернулся к Радомыслу, не переставая смотреть на чудинских князей, и шепнул: — Утопи этих.
Радомысл кивнул и с поникшими чудинами вышел.
Олег обратился к Лехо:
— Теперь ты старший, Лехо, скажешь своим, что эти двое не поделили что-то между собой и поубивали друг друга и людей… — начал Олег, но неожиданно замолчал. Он подумал, что только что отдал неправильный приказ: «Раз так, то нельзя их топить…», он оглянулся и послал Родьку остановить Радомысла.
Через короткое время Родька вернулся с Радомыслом, Олег показал ему подойти.
— Утопил?
Радомысл отрицательно покачал головой.
— Хорошо, — Олег встал, и они оба вышли.
Олег вытащил свой меч, Радомысл свой и они зарубили обоих чудинов.
Олег вернулся и сел на прежнее место.
— Вот теперь ты самый старший… — он немного помолчал. — И единственный… Где Василиса?
Лехо из-под бровей посмотрел на Олега, но ничего не сказал.
— Где? — Повторил вопрос Олег.
— Отдали мадьяру.
— Кому?
— Мадьяру.
— Кто такой, какой мадьяр?
— Этого я не знаю, он сказал, что его за ней послала княгиня Ольга.
Олег слушал и ничего не понимал.
— А как он, мадьяр, появился, откуда?
— Сказал, что из Киева.
Олег встал.
— И что он?..
— Он сказал, что если мы её украдём и отдадим ему, а он отвезёт её в Киев к Ольге, то тогда похода не будет и всё повернётся обратно, и мы все вернёмся, потому что хазары отомстят нам за то, что мы стали платить дань тебе.
Олег задумался, светлые князья смотрели на него, переглядывались, только Радомысл впился взглядом в Олега, а в плечо впились пальцы Родьки.
«Мадьяр, какой мадьяр, откуда тут взялся мадьяр?» — раздумывал Олег и спросил. — Откуда он взялся?
— Он пришёл на корабле, на твоём, на последнем… — ответил Лехо.
Олегу шепнули: «Последний корабль пришёл четыре дня назад…»
— Где?..
— Что?
— Где стоит тот, кто пришёл последний?..
Родька выступил вперёд.
— Я знаю …
— Приведи кормчего!
«Вееле и Сууло можно было не казнить! — пришла в голову мысль и её тут же догнала другая. — Нет нельзя было! Они давно задумали предать и предали бы, а на походе и одного Лехо хватит, один он заговора боле не учудит, чудин, чудной!»
Гонцы
Впереди толковин высматривал следы, Олег и его помощники шли за ним. Вдруг Олег и все услышали, почувствовали за спиной топот копыт и обернулись — скакали двое.
***
Розыск показал, что на последней стоянке в устье Днестра у последнего корабля появился гонец, который сказался, что от Ольги, что он послан к Олегу, что его надо взять с собой. Кормчий рассудил, что раз гонец, значит, гонец и взял.
Только гонец попросил взять и двух его лошадей. Кормчий снова рассудил, что всего перехода до Дуная два дня и решился, а, кроме того, у гонца оттягивала пояс тяжелая ширинка. И нигде не ошибся кормчий — лошади были смирные, а из ширинки, когда вошли в устье, ему достались две серебряные монеты.
После такого розыска Олег ничего не сделал кормчему: рассказал и рассказал, а только перед тем, как отпустить, спросил: «Куда ушёл гонец?» и получил ответ: «Искать тебя, а дальше за ним никто не следил!»
Розыск показал, что больше его не видели, а явился он в тот же день к Сууло, Вееле и Лехо.
По признанию Лехо, появление гонца вызвало удивление тем, что на киевского человека он был не похож, а скорее на грека, но спрашивать не стали, мало ли, ведь от Ольги! И ещё удивил Ольгин гонец тем, что завёл разговор об Василисе!
Как это было на руку чуди!
Олег снова позвал кормчего и тот поведал, что пока шли, гонец выспрашивал, как шли, как прошли пороги, что было на Хортице, что на Березани, удивился, что в походе были бабы, мало, но были, и одна из них Василиса прямо при князе Олеге. И про слухи, которые бродили на походе, «тоже и о чуди гонец спрашивал» — поведал кормчий, задумался и сознался, что про чудь это он сам завёл разговор, потому что среди войска разошлось, что чудь против похода.
Олег недолго думал, откуда взялся этот гонец, зачем он прибыл, а только подпалил слегка пятки Лехо и тот сознался в заговоре, в том, что ущемить Олега после неудачи на Хортице, куда они намеревались завести хазар, они хотели через Василису по наущению волхва.
Волхва Олег приказал утопить.
А гонца, по словам Лехо, им будто сами боги послали, поэтому они помогли ему и выкрали Василису.
И стали ждать, что придумает княгиня киевская Ольга.
Олег отпустил Лехо к его войску, только клятву взял кровью, что боле никаких умыслов Лехо строить не станет, и до Царьграда дойдёт.
Гонец же, по словам Лехо, уехал сразу, как только чудины доставили ему слегка придушенную Василису и ещё заметил Лехо, что, получив Василису в полубеспамятстве, гонец изрядно волновался, когда усаживал её на коня, когда привязывал к седлу.
Увидев, что из его глаз источились слёзы, они сочли это за признак греческой веры и не ошиблись, гонец был греком по вере, хотя и сказался мадьяром, потому — чёрный.
И Лехо указал, куда подался гонец — на север!
Были при розыске самые близкие, и напросился Георгий, никого других Олег не позвал, чтобы не думали, что для Олега первое, а первое для Олега — поход.
Но, пока не вернулись посланники от болгарского великого князя Симеона, можно было продолжать розыск.
***
Толковин, свесившийся с коня, старался не потерять след.
От Дуная на север земля раскинулась широкой впадиной, поэтому была затоплена водой, заквашена болотом, загущена плавнями, разрезана протоками, залита заливами и озёрами с редкими островами и рёлками.
И населена птицами.
Птиц было великое множество, очень занятых делом: сидевших на яйцах, охранявших кладки, летавших за добычей, ставивших молодь на крыло, и не отвлекавшихся на то, что не относилось к их делу.
Толковник вёл Олега и его людей по краю хляби и суши. Берег неширокой протоки вихлялся из стороны в сторону и представлял собой густые и высокие камышовые заросли, до того высокие, что пока их не объедешь, ничего впереди было не увидать. Родька даже становился ногами на конский хребет, но мог разглядеть только камыши и рёлки впереди.
Олег не подгонял толковина, в этой местности у мадьяра-похитителя много дорог не было.
«Василиса хворая, — думал он. — Если даже и пришла в себя, воспротивиться должна, а не помогать ему, значит, не может гонец ехать так быстро, чтобы я его не догнал… Вот только что это за гонец? Откуда он взялся и почему, если от Ольги, она не прислала весточку мне?.. Значит, так не может быть! Или из Царьграда, если не гонец, значит лазутчик? Не могут не знать цари, что я иду! Тогда не должен он идти на полунощь, а должен на полдень… к Троянову валу. Но если на полдень, тогда почему толковин ведёт на полунощь так уверенно? И при чём тут Василиса?»
А толковин вёл и толковал, что ведёт как надо, потому что идёт за следом двух коней и тоже птицы показывают!
А птицы иной раз вели себя приметно — они разом взлетали и долго не садились, и галдели, и не одни какие-то птицы, к примеру, чайки или пеликаны, а все!
— Человека боятся, человек их спугивает! — говорил толковин и вёл туда, где волновались птицы.
***
Топот копыт заставил оглянуться — догоняли двое.
Олег увидел, что Родька и Радомысл смотрят на него умоляюще, и он понял, что их надо отпустить, а самому ждать.
Разбрызгивая воду и грязь, подскакали — у Олега защемило на сердце с одной стороны от радости — это были люди Велимида и дальше походу быть, — а с другой стороны от тоски. И он махнул Радомыслу рукой, отпуская их с Родькой и Георгием на поиск.
Посланники закружились вокруг Олега, остужая разгоряченных коней, а Олег не стал их ждать и хватанул своего плетью.
Возле своего шатра он увидел ещё один — новый, больше, выше, наряднее и народу окрест шевелилось не в пример.
Шатёр был красивый. Олег подъехал.
Навстречу вышел Велимид.
Некоторое время Олег и Велимид стояли друг против друга, Олег на коне, Велимид перед пологом нового шатра. Велимид широко расставил ноги и упёр кулаки в бока, он сверкающими от радости глазами смотрел на князя.
Олег сошёл с седла, а Велимид подошёл и склонил голову.
— Долго, что-то, брате! — Обратился к Велимиду Олег и увидел, что из-за его плеча, пригнувшись, из шатра выходит Фарлаф. Они стояли втроём, не замечая, что люди вокруг них остановились и затихли.
— Какие вести привезли? — Спросил Олег и приметил, что за спинами Велимида и Фарлафа, есть ещё кто-то. И тут Олег понял, что этот новый шатёр принадлежит тому, кто сейчас находится за спинами его посланников к болгарскому великому князю Симеону. Олег мельком ещё раз прикинул, каков шатёр, и в его голове проскочила мысль: «Неужели сам князь болгарский?.. А может кто из его родни, братья?»
Велимид и Фарлаф расступились и из-за их спин вышел старец с тёмным от загара лицом, длинными седыми волосами и долгой бородой клином, одетый в рубаху до пят с распахнутым воротом и большим медным крестом на загорелой шее, висевшим на грубой верёвке.
Глаза Велимида и Фарлафа сияли.
— Здравствуй князь, — сказал старец и поклонился. — Прими в свой стан хожалого путника!
Олег поклонился. Велимид и Фарлаф не проронили ни слова.
Старец шагнул в сторону и пригласил Олега войти в шатёр.
Было темно, но глаза привыкли, и Олег увидел развёрнутый войлок, на войлоке под дальней стенкой низкий сундук, а рядом сундук повыше, на котором лежали гусиные перья и листами пергамент.
— Вот, князь, пока тебя ждал, решил заняться делом, — сказал старец и стал вертеть головой, потом вернулся к пологу, откинул и что-то прокричал. Через недолгое время вошли слуги, один с раскладным греческим стулом, другие с подносами, фруктами, кувшином и кубками.
Олег пока стоял неподвижно и следил глазами: он уже видел, что старик лет на десять старше его, а про болгарского великого князя Олег знал, что тот на десять лет помоложе будет.
Когда слуги расставили что принесли, старик показал Олегу на стул, сам сел на сундук, что пониже, положил локти на другой, что повыше и повёл разговор:
— Имя моё Климентий прозвище Моравский, меня прислал Великий князь болгар Симеон…
Олег встал и поклонился.
— Два с половиною месяца назад князь отправил к тебе в Киев людей, чтобы передали скорбную весть, что мая месяца второго дня почил в Бозе отец его и царь болгар Михаил, по рождению Борис…
Олег слушал, старец говорил так, как поют: его голос был тихий, но уверенный, он смотрел в глаза, а иногда, вроде, что-то искал, но каждый раз находил — гусиные перья на сундуке и листы пергамента — и снова смотрел в глаза.
— Но царские посланники вернулись совсем недавно и передали слова княгини Ольги, что ты ушёл, и Ольга подсказала, куда ты ушёл, а тут подоспели твои люди с вестью, что ты здесь. Симеон велел благодарить тебя за слова, которые передали твои люди и подарки, что они принесли, но сказать, что по смерти отца своего он…
Олег уже всё понял, но слушал старца и рассматривал его.
Климентий кого-то Олегу напоминал.
Он внимательно смотрел и не мог вспомнить, но постепенно на ум пришла особенная комната княгини Ольги. Чаще всего княгиня пребывала там одна, когда молилась своему Богу. В комнате все стены были увешаны ликами, писанными по деревянным доскам, и на нескольких Олег видел лица стариков очень похожих на Климентия, таких же удлинённых с узкими белыми бородами, в примечательных одеждах с высокими воротниками и черными косыми крест-накрест полосами на плечах и груди. Только глаза у тех стариков и Климентия были разные — те пристальные и суровые, как будто сверлили насквозь, а у Климентия тёплые, умные и притягивающие. Климентий говорил, и хотелось слушать, смотрел, и на него хотелось смотреть.
— …не может поддержать тебя, потому что скорбит по отцу, но будет следить за твоим войском и если надобно, поможет против ромеев…
И тут Олег разглядел, что за спиной у Климентия икона с очень тёмным ликом и, насколько можно было разглядеть в сумерках шатра, похожим на Климентия. Когда Олег всмотрелся, то даже обомлел и перевёл взгляд на старца.
— Это, — сказал Климентий, — наш святитель Николай Мирликийский чудотворец… Ты на него смотришь?
Олег почувствовал себя неловко перед посланником великого князя болгар, крякнул и заёрзал на раскладном стуле.
— Я слышал про княгиню Ольгу, что она поклоняется нашему Богу Иисусу Христу?
— Да, Климентий, это так, — Олег как будто пришёл в себя и распрямил спину. — В моей земле уже много таких…
— А ты? — спросил Климентий, вопрос был неожиданный, и Олег замер, не зная, что ответить.
Пристальный взгляд Климентия приковал его, но тут Олег пошевелился, будто сорвал оковы.
— Ну ничего, — неожиданно опередил его старец, — всему своё… — он хотел что-то сказать, но вдруг у него прямо за спиной, за тканной, шевелящейся от ветра стенкой шатра что-то громко ударило, видно, что-то упало, и старец вздрогнул и весь как-то сжался. Олег увидел, что Климентий сильно испугался.
Оба притихли.
Послышался рокочущий голос, голос начал громко отчитывать кого-то, наверное, виноватого. В паузах между непонятными словами на непонятном языке наступало молчание, то есть, понял Олег, виноватый в том, что что-то не удержал, или плохо прикрепил, или не так привязал, не оправдывался.
Через несколько мгновений Климентий пришёл в себя, но в его глазах ещё был испуг.
— И ещё, — преодолевая себя, продолжил старец, — Симеон велел тебе передать, чтобы ты не опасался мадьяр…
Эти слова очень заинтересовали Олега, и он перестал думать о посланнике, хотя тот сам по себе был любопытнее, чем всё то, о чём он говорил.
— Что тебе известно про мадьяр? — спросил Олег.
Климентий усмехнулся, но усмешка была горькая.
— Не хочешь прогуляться? — вдруг спросил старец.
***
Толковин упал из седла, так быстро, как будто его сбили стрелой, и потянул за собой коня. Конь послушно согнул ноги и Радомысл, и Родька увидели, что конь лёг, а толковин стал махать им рукой. Они переглянулись, слезли с сёдел, завалили своих коней, те с непривычки брыкались и брызгались водой и Радомысл, и Родька увидели округлившиеся глаза толковина и его раскрытый рот. Они усмирили коней и, пригнувшись, пошли к нему.
— Вон, — стал им шептать толковин и тыкать пальцем в ту сторону, — догнали!
— Где?
— Там!
Наступила неловкая пауза, догнали-то, догнали, но что дальше?
Солнце опустилось до последней четверти своего дневного пути, светлого времени оставалось не слишком много, толковин что-то увидел, но далеко ли, близко ли, те, за кем Радомысл и Родька гнались, было непонятно.
— Далеко? — спросили они толковина.
— Нет, — ответил толковин, — шагов сто.
— Они тебя не увидели? — спросил Радомысл.
— Не увидели, — ответил толковин.
— Что делать будем? — спросил Радомысл.
— Пока не знаю, — ответил толковин.
— Я знаю, — встрял Родька, но ему положил руку на плечо Георгий.
***
Старец и Олег вышли из шатра и тут Олег увидел причину шума и волнений: возле шатра стояла телега, на которой были нагружены котлы и другая утварь. Один котёл лежал на земле разбитый с отвалившимся боком, а рядом другой раза в два больше, а вокруг телеги бегали слуги, и один огромный, стоял, скрестив руки на груди — у детины грудь была больше похожа на тот сундук, что стоял в шатре, за которым сидел старец Климентий.
— Это Сардарий, персиянин…
Олег перевёл взгяд на старца.
— Да, князь… — после некоторого молчания произнёс Климентий. Он шёл на пядь впереди и будто вёл. — Твой шатёр? — спросил он Олега, тот кивнул.
Олег видел, что Климентий хочет что-то сказать важное, но не может начать, что-то ему мешает.
— Что тебе известно про мадьяр? — повторил Олег свой вопрос.
— Они страшные, — тихо промолвил Климентий.
Было известно, какую память оставили по себе мадьяры, когда шли южнее Киева и переправлялись через Днепр, в таком множестве, что старики не могли вспомнить столько саранчи в степи. Мадьяры шли, жгли, грабили и составляли полон, не меньше их тьмы.
— Мадьяры очень опасные, поэтому великий князь болгар Симеон не может сейчас присоединиться к твоему походу, хотя он хотел бы ещё раз наказать ромеев. Я как раз приехал, а если правду сказать, бежал от мадьяр. Их царь Арпад полтора месяца назад сравнял с землёй прекрасное княжество Великую Моравию, и я всё это видел своими глазами. — Произнёс Климентий и замолчал.
— А что Симеон? — задал вопрос Олег, понимая, что Климентий может много рассказать, как раз такого, что ему, Олегу надобно, но только старца надо как стрелу из лука наводить на цель.
— Что Симеон? — повторил вопрос Климентий и ответил: — Симеон осторожный, но я сейчас хочу сказать не об этом…
— О чём? — спросил Олег, он видел, что старец никак не может успокоиться, так волнуют его события, свидетелем которых он стал, но Климент снова замолчал и повёл на берег.
Солнце клонилось к закату и уже почти касалось верхушек деревьев, река струилась и слегка волновалась на середине, там, где течение не могло ничто сдержать, а у берега вода стояла глянцевая и даже не дрожала рябью, поэтому отражала розово-красные низы туч.
— Дождь будет!? — то ли спросил, то ли утвердительно сказал Климентий и резко повернулся к Олегу:
— От Киева это далеко и, скорее всего, ты уже был в походе. Второго мая умер царь Михаил, по рождению Борис, отец Симеона и Симеон объявил поминальный год и наложил на себя строгий пост… — Климентий смотрел на Олега, Олег не пошевелился, от Ольги он знал, что такое по греческой вере — пост.
— Мадьяры давно, уже несколько лет, переходят Дунай и селятся по северному берегу, а это уже Великое Моравское княжество… Всё происходило на моих глазах…
Олег слушал, и в его голове рождалось много мыслей.
— Мадьяры пришли в самом конце июня, вои князей Моймира и Святополка вышли вместе с Луитпольдом Баварским, но мадьяр было больше, и они были свирепее, я никогда этого не забуду…
Климентий замолчал, в его глазах появились слёзы, они не катились по щекам, а блестели на нижних веках.
— …Великая сумятня образовалась под стенами… тогда мы дрогнули, и мадьяры прижали нас… — голос Климентия дрожал, — много погибло, почти все и меня придавило телами… — он судорожно вздохнул. — Я очень испугался… Я не знаю, сколько я так лежал, но кто-то, хвала Господу, — Климентий перекрестился, — вытащил меня, поставил на ноги и направил… Так я оказался у Симеона. В это время у него уже были твои послы, и он принял их и отправил меня с ответом к тебе…
— Каков ответ? — спросил Олег.
— Симеон сказал, что ты можешь не опасаться удара в правое плечо, Симеон уже бил мадьяр, если они тронутся, побьёт ещё раз — это его ответ!
Старец замолчал.
И Олег молчал и думал о том, когда, в какой день он продолжит поход, теперь этому ничего не мешает, и он спросил старца:
— Когда тронешься в путь и куда?
— Обратно, в Преславо Великий, так что нам с тобою по пути, поэтому, если примешь меня в своё войско, — улыбнулся Климентий, — то дойду с тобой до болгарской столицы.
— Ну что же, значит, так тому и быть, — сказал Олег, и они вернулись к шатрам и кострам.
***
— Сидите здесь! — прошептал Георгий и, пригнувшись, пошёл.
Родька и Радомысл не успели удивиться, они только наблюдали, как Георгий, прячась в зарослях, быстро продвигается вперёд.
Родька почувствовал запах дыма и посмотрел на Радомысла и толковина. Они тоже почувствовали — это значило или что костёр только что развели, или поменялся ветер и дым принесло прямо сюда.
Главное это означало, что преследуемые остановились.
Солнце висело над самым горизонтом, Георгий ушёл, и оставалось только сидеть и ждать.
Сидели и ждали.
Вдруг с той стороны, куда ушёл Георгий, послышался шум, взлетела туча перепуганных птиц. Все трое привстали и увидели, что он бредёт по колена в воде, иногда выходя на сухое, но тут же погружаясь снова. Он нёс на руках Василису, которую и Родька и Радомысл мгновенно узнали. Они уже разглядели улыбку на лице Георгия, но вдруг тот вздрогнул, пошатнулся, крепче прижал к себе Василису, шагнул не уверенно. Это увидели все трое, и вскочили, они ринулись к Георгию, а тот стал падать, но не упал, а рухнул на колени и замер. Радомысл и Родька видели, что девушка на руках Георгия, как будто бы не живая, её руки и ноги висели, и безжизненно свисала голова. Они побежали, а когда оставалось несколько шагов, Георгий упал ничком и, падая, оттолкнул Василису от себя.
***
Тарасий затаился так, что ему стало казаться, что он растворился.
Если бы не птицы и комары!
Ему даже казалось, что птицы это же и комары, только летают выше и дальше от носа и отмахнуться нельзя, он пробовал, но это очень тревожило гуся.
Тарасий спрятался под старой, большой ракитой и ждал большого дикого гуся, в которого он мог рассчитывать попасть из лука. Но как только он отмахивался от наседавших комаров, гусь отплывал.
Тарасий страдал и уже очень давно.
«Как они с ней так? — думал Тарасий. — Какие же они варвары, почти задушили её!»
Ему удалось договориться с чудинами на удивление быстро и легко.
Вообще вся задумка сразу покатила, как колесо под гору начиная с того момента, когда этот рыжий варяг таким варварским способом «купил» Василису.
Он это обнаружил, вернувшись домой с галатского берега Золотого рога, и нашёл в доме суету и волнения. Больше всех волновался хозяин, который кричал, что не хочет брать никаких денег, он не для этого сам покупает рабов, чтобы получать за них деньги, рабы должны работать, а зарабатывать деньги ему помогать не надо. Он даже побежал жаловаться в Большой дворец, но, как назло, Льва не было, он уплыл через Босфор, а Александру было не до того — в столицу съехались друзья стратиги из многих фем и было подготовление к большому празднику, а что это, зная буйный характер пьяницы и развратника василевса Александра, Спиридону было хорошо известно.
Ещё, не дай Бог, Александру явили бы красавицу Полину, то и не видать бы её Спиридону до конца дней своих.
И Тарасию тоже.
Спиридону не нравилось, что Полина крестилась и стала Василисой, её варварское имя его больше возбуждало.
Тогда Тарасий понял, что пока он трудился в фактории на том берегу залива и вёл беседы с несговорчивыми покупателями-греками из провинций, скупыми богачами, разглядывавшими не только каждую шкурку, но и каждую ворсинку, какой-то торговый человек из Киева купил Василису. Василиса не была предназначена на торг, и Тарасий вспомнил, кто это мог быть — это мог быть рыжий Радомысл, с которым Василиса разговорилась на Железном рынке и познакомила Тарасия.
И Спиридон кричал, что надо хватать рыжего, именно рыжего!
Но не схватили, и деньги, которые подкинули Спиридону, тот молча положил в сундук.
И Тарасий стал думать, но дело решил сам Спиридон, тогда и оказался Тарасий в Киеве.
Он никого ни о чём не просил, так получилось.
Он целился, гусь подплыл уже шагов на десять, большой, промахнуться было нельзя, и пустил стрелу.
Попал.
Гусь захлопал крыльями, поднялась туча птиц, закрывшая над головою небо, шумная. Тарасий сидел и ждал, потому что течение подбитую птицу подносило к берегу, он завёл следующую стрелу, и вдруг ему послышалось, что он тут не один. Он и был не один, только Василиса, которую мадьяр оставил у костерка, была так слаба, что не могла произвести никакого шума. Он опустил лук, подождал, пока течение прибьёт гуся, выбросил тяжелую птицу на берег и пошёл. Не доходя места, где он оставил Василису и коней он увидел, что какой-то человек идёт от него и несёт Василису на руках. Он выстрелил человеку в спину, снова попал, человек прошёл ещё несколько шагов и упал и Тарасий побежал, но ему навстречу из камышей выскочили трое, среди них он узнал Радомысла, рядом с Радомыслом узнал по Киеву и Родьку, ближнего отрока князя Олега. Он поднял лук, но тут же упал сам, потому что стрела пронзила его ногу выше колена.
Когда Тарасий очнулся, он сидел на своём коне, вернее, лежал на шее своего коня, привязанный к седлу. Он распрямился и увидел, что всадники едут гуськом. Радомысл ехал впереди — его рыжие космы и наметившаяся лысина не давали ошибиться. В последний раз Тарасий видел его в Киеве в апреле, но близко не подходил, ему вовсе не нужно было быть узнанным.
«Зря я сюда пошёл, не надо было нам в Киев, а надо в Константинополь, домой, — подумал Тарасий, но другая мысль, будто закралась против первой: — А где мой дом? Тогда надо было к мадьярам… — и петелькой вторую мысль задушила третья: — А мадьяры — это где?»
Нога болела, стрелы не было, стрелу, вошедшую в мякоть, продавили насквозь, переломили и обе половинки вытащили, а поверх перевязали тряпкой. Он склонился на бок, пытаясь увидеть, кто едет впереди Радомысла, но впереди шла лошадь, на которой в седле с опущенными плечами и склонённой головой сидел грузный мужчина, у него ещё растеклось по спине тёмное кровавое пятно, это был тот, который пытался вынести Василису на руках, значит, ещё есть сзади.
Тарасий попытался оглянуться, но тут же получил удар плёткой так, что конец захлестнул его по груди — сзади ехал Родька или тот третий, который подстрелил его, тогда Василиса с ними — она не могла ехать самой последней, она не держалась в седле. Значит за Тарасием, он это понял, ехал тот, кто стрелял, а Родька, скорее всего, поддерживает Василису, или везёт её на своей лошади.
И он обернулся.
***
Олег сидел в шатре.
День закончился, такой странный и такой бурный, как будто снова вокруг прошумели днепровские пороги, или на глазах быстро пролетела огромная толпа людей, больше, чем всё его войско. Уже можно было ложиться спать, на завтра было назначено начало сборов и укладка всех кораблей, первая сотня должна была выйти в море послезавтра и так по сотне каждый день. Дел было много, но очень хотелось ещё одного — до конца разобраться с Василисой.
У Олега чесались руки, но нечего было делать, а только сидеть и ждать, а это было очень тяжело.
Он вышел из шатра и увидел, что шатёр старца Климентия светится изнутри, но полог закрыт. Это было странно, потому что вечер был душный. Олег обошёл шатёр и на стенке увидел старца, который, судя по тому, как изогнулась его тень, сидел на сундуке перед другим сундуком и что-то писал.
Олег знал многих людей, которые умели это делать, писали сами и читали то, что было написано другими, и княгиня Ольга владела этим уменьем и учила Игоря. Олег мог прочитать простое и думал, что этого ему достаточно, а тут он увидел пишущего старца и подумал: «А прислала бы мне Ольга весть, как бы я… что бы я?..» эта мысль его настолько поразила, что он подошёл к полотнищу шатра и спросил у тени:
— Отче Климентий, дозволь войти?
Климентий от неожиданности вздрогнул и распрямился, а Олег поспешил к пологу.
Полог открыл мальчик-слуга с заспанными глазами и шагнул в сторону, давая дорогу.
— Напугал, княже! — поднялся навстречу Олегу Климентий.
— Извини отче!
— Входи же, садись!
Олег только сел и хотел спросить, как от реки послышался шум, топот копыт и Олег обернулся.
Шум нарастал и Олег, извинившись перед Климентием, вышел из шатра.
Он ждал.
Было совсем темно, но с запада в его сторону двигались, мелькали факела, он видел несколько и думал: «Неужели Василиса?..»
Тут из общего шума выделился парный ритм, и он увидел верховую черную тень, которая приближалась из-за деревьев.
«Кто же это?»
Это был Родька, он, пригнувшись к шее коня, на полном скаку огибал кусты, шатры и костры воев, кто-то шарахался из-под копыт, он подскакал к Олегу и вывалился из седла.
— Княже, нашли… — задыхаясь, промолвил он, а его конь попятился, приседая на задние ноги и храпя.
— Где?
— Сейчас Радомысл привезёт…
«Привезёт!» — тревожно кольнуло сердце Олега. Он, отвлечённый таким необычным появлением Родьки, не заметил, что рядом с ним, за его спиной, встал Климентий.
Раненый, еле державшийся в седле Георгий, Радомысл и толковин подъехали, перед Радомыслом сидела Василиса, она увидела Олега и на её лице появилась улыбка, как показалось Олегу, чуть виноватая.
Олег устремился к ней, и она потянулась из седла к нему в руки.
На волнах
— Сколько их было, ты спросил?
— Я всё спросил княже и могу тебе всё сказать, чтобы тебе всё было понятно…
— Скажи, — тихо промолвил Олег, они с Климентием сидели на корме третьего корабля, который выплывал из серо-коричневого рукава Дуная и вот-вот должен был прорезать острым носом сине-зелёные морские волны.
— Их было двое и слуги…
Климентий не заметил, как сжались кулаки у Олега и продолжал, хотя вести рассказ ему было не по себе, потому что очень близка была боль этой девушки, она пережила насилие. Он много видел такого, особенно когда совсем недавно стал свидетелем нашествия диких мадьяр.
— Они уже раздели её… — Климентий глянул на Олега с мыслью, что может быть не рассказывать так подробно, но по тому, какие были глаза у князя, понял, что придётся передать всё, что рассказала ему Василиса, — …и привязали…
— Она не сказала, кто это был?
— Сказала, что один из них был старший, а другой очень сильный, которому было невозможно сопротивляться…
«Вееле и Сууло, — понял Олег, — и при этом не было Лехо?»
— А третьего, молодого при этом не было?
— Были только слуги и эти двое, — ответил Климентий. — Продолжать, княже?
— Продолжай, отче! — сказал Олег, но он уже не слышал старца, в его глазах стояли две коленопреклоненных фигуры князя Сууло и князя Вееле, и вот он рубит ключицу Вееле и тот валится на землю, а его голова как бы отодвигается в сторону. То же происходит и с Сууло, с которым расправился Радомысл.
«Надо было их посадить в клетку, обоих в одну и вести с собой, чтобы все видели…» — думал Олег и вдруг понял, что посаженных в клетку чудских князей он видит, а то, что сейчас происходит перед его глазами — нет, и он тряхнул головой.
В этот момент он услышал:
— Но Василису спас гонец от княгини Ольги…
Олег поднял глаза на Климентия.
— Да, княже, насильники ничего не успели, явился гонец от княгини Ольги из Киева и всё, что задумали эти двое, им пришлось оставить.
«Не успели… — понял Олег, — не успели…» — осознал он и вдруг, как будто бы до него дошло:
— Этот, гонец, Тарасий?
— Ты лучше знаешь, княже, я с ним не разговаривал и не знаю его имени, я, как ты просил, был с Василисой.
«А почему же она?..»
Олег мысленно видел Василису, хотя можно было всего лишь отодвинуть полог и вот она лежит совсем близко на корме под навесом, но не стал.
Перед ним последним в ряду загребал Родька. Олег склонился к лавке, на которой тот сидел, потянул конец верёвки и развязал узел — Родька был крепко поперёк пояса привязан, хотя клетка, в которой сидел Тарасий, находилась на следующем корабле, четвёртом, — туда Родька просился гребцом, но Олег не пустил.
Василиса была жива, но и не жива, она дышала, иногда просила пить, бывало, что схлёбывала с ложки какое-нибудь жидкое варево или кашу, но ни с кем не разговаривала, кроме Климентия, потому и попросил, а когда разговаривала с ним, тогда теплел её взгляд, и она разжимала губы.
— Ей, княже, раньше досталось…
— Что? — не понял Олег.
— Насилие, она же всю свою жизнь, с раннего детства, была рабыней… когда перепродавали… особенно в Константинополе, в Царьграде…
«Вот почему она не хотела мне ничего говорить…» — подумал Олег и промолвил: — Надо было дать ей убить этих обоих.
Климентий пересел ближе и сказал:
— Она бы этого не сделала, княже…
— Почему? — тяжело спросил Олег.
— Они ничего не успели, но это не главное…
— А что тогда?
— Она христианка!
Корабль прошёл через песчаные отмели, и гребцы направили нос на высокие пенистые буруны первой волны прибоя. Нос поднялся к небу, задрался, замер и у-у-хнул, будто встал на колени перед второй волной.
Если бы не Василиса, если бы она не лежала сейчас на корме ни живая, ни мёртвая, стоял бы Олег с ней на носу и готов бы был реветь во весь голос вместе с волнами и прибоем, кто кого одолеет. Если бы Василисы вообще не было, если бы он не знал такой, сидел бы он сейчас на вёслах и вздымался на гребень и как конь икал селезёнкой, сверзаясь, проваливаясь с крутой волны, как с горы. И было бы у него легко и свободно на душе, как ветер, который гонялся над волнами и задирал их, взбивая на темени каждой белую от злости пену.
Слово «христианка» приковало его ноги к деревянному полу железами.
— А ты… сделал бы?
— И я бы не сделал!
Олег разозлился.
— А великий князь твой, христианин Симеон?.. Он сделал бы? Что молчишь?
Климентий молчал и тут Олег услышал из шатра.
— Я бы попросила, чтобы не сделал…
— Но почему-у-у??? — возопил не он, но его душа, и все услышали, и Родька поднял глаза, и Олег толкнул его так, что парень рухнул с лавки в проход. Олег поднялся, шагнул к лавке, сел на место Родьки и перехватил вздыбившееся, выбившееся из общего ритма весло.
И стал грести.
«Христианин… христианка… вот я вам!..»
Он налёг так, что через несколько гребков почувствовал, что на него смотрит кормчий и показывает на вперёдсмотрящего, он обернулся на стоящего на носу Фарлафа, тот что-то гневно кричал и указывал рукой. Олег увидел, что нос корабля отклонился вправо от направления на корму впереди идущего корабля, и он понял, что сильно загребает.
Родька поднялся с колен и, пошатываясь в такт вздымающемуся и опадающему на волнах кораблю, пошёл в шатёр. Он знал, что Олег будет недоволен, но…
Плевать хотел Родька!
Он шёл к Василисе и ни о чём не думал, потому что давно понял, что роднее человека после Олега, чем Василиса, для него нет.
Василиса встретила его улыбкой, под низким пологом навеса он подполз к ней на коленях и уткнулся лбом в подбородок, она обняла его левой рукой.
— Помолись со мной, — еле-еле услышал он и вспомнил, как он подсматривал, как они молились на Хортице с Радомыслом и Лехо и, было, вздыбился при воспоминании о Лехо, но обмяк, потому что Василиса прижала его к себе.
Он подсматривал за Василисой.
Подсматривал, когда она ходила купаться.
Это было по утрам и каждый раз, когда он просыпался позже, чем Василиса уплывала или стояла уже одетая на берегу, что-то приходило в его душу горькое, будто у него несправедливо что-то отняли. Но и когда он видел, как она в зарослях кустов снимала через голову рубашку, оглядывалась, а иногда снимала и другую нижнюю и оставалась нагая, он тоже чувствовал что-то такое, что потом мучало его весь день, как разве он кого-то предал.
Он не мог найти себе места.
А сейчас ему было хорошо, ему показалось, что он маленький рядом с мамой.
— А ты свою матку помнишь? — вдруг спросила Василиса и Родька вздрогнул.
— Почти нет…
— А кого-нибудь помнишь?
— Почти не помню, но знаю, что у меня была сестра… старшая… звали Полинкой… — сказал Родька и почувствовал, как вздрогнула Василиса.
Он поднял голову.
Василиса смотрела на него, и у неё сморщилось лицо…
— Я… — начала она, — меня в детстве звали Полиной… Полинкой, ты… Что ты ещё помнишь?..
Родька сел, над его головой, их головами, ветер волновал, иногда сильно хлопал полотнищем, внутри всё освещалось рассеянным через плотную ткань светом и всё казалось белесым, лицо Василисы было бледное, но Родька видел, как у него на глазах щёки Василисы становятся пунцовыми, а на лбу выступили бисеринки пота.
— Что ты помнишь? — тихо спросила она, так тихо, что Родька не услышал, а понял по губам.
— Помню, — также тихо, одними губами начал он, — костёр большой огонь… как на Хортице, людей… много… и прыгают люди через этот огонь, и мама улыбается, лицо не помню… улыбку помню… а потом…
— Ну! — умоляюще пытала его Василиса.
— Тебя помню… — вдруг осознал Родька, — ещё коса у тебя… вот так… — он показал рукой с правого плеча на грудь, — как сейчас… только ты ещё маленькая…
— Как сейчас? Сейчас нет косы… — глаза у Василисы смеялись и плакали, а губы дрожали.
— Да… нет… сейчас ты… — Родька перестал дышать, и перестал видеть, потому что… — Ты!?
Василиса прижала его, он не думал, что она такая сильная, но вдруг она обмякла.
Родька сильно потёр глаза, Василиса лежала, раскинув руки.
Родька похолодел и не услышал, как закричал, только краем глаза увидел, что полог шатра откинулся и через него лезет Климентий.
— Дай-ка! — сказал Климентий, он отодвинул Родьку, вплотную протиснулся к Василисе, приник ухом к её груди и затих. Тут Родька почувствовал, что от Климентия пахнет чем-то сладким, таким, как иной раз чувствовал он, когда оказывался в комнате княгини Ольги.
— Напугал ты меня, малец, — Климентий поднял голову и оказался лицом к лицу с Родькой, так мало было пространство под пологом, — давай-ка откроем, пусть сквознячком обдаст! Сейчас она придёт в себя!
— Давай, — не понимая, что он говорит, сказал Родька.
Климентий пополз на коленях к пологу, откинул, воздух ворвался и разбросал не заплетённые волосы Василисы, она судорожно вздохнула, увидела Родьку, улыбнулась, увидела Климентия и сказала ему:
— Отче, помолись со мной…
***
На четвёртом корабле, на корме в клетке сидел Тарасий.
Клетка была в его полроста в высоту, столько же в ширину и в длину, ни встать, ни лечь, он так сидел уже второй день.
Сначала его держали привязанным к дереву и не обращали внимания, были заняты Василисой. Терзали комары и даже наползали муравьи. Всё это было очень больно, но больнее всего было то, что он уже понял, что потерял Василису, и сейчас никто и ничто не сможет ему помочь соединиться с ней — он в руках врага.
Вчера его перевели в эту клетку, сначала на берегу, а потом на корму корабля и отправились в путь.
Тарасий знал куда.
Только это его радовало и даже веселило, он представлял себе, как появится в доме Спиридона вместе с этими варварами, заодно с ними. Если бы не Василиса. Ничего же не произошло, он не сделал им ничего плохого, а мужчина, тем более такой, как Олег, должен его понять.
Он знал, что когда Олег придёт в Константинополь, или как они говорят в Царьград, то захочет узнать, где у города слабое место и где у греков слабое место. Его, это слабое место, эти слабые места, Тарасий знает, как свои пять пальцев, чего проще! Он всё знает про все ворота, он всё знает про цепь, он много чего знает, что хотел бы знать Олег. Конечно, среди соратников Олега есть много людей, бывавших в Константинополе, тот же Радомысл, но Тарасий — он даже хлопнул себя по лбу — знает больше, чем Радомысл, даже про Киев!
Ему известно то, о чём Олег точно не ведает.
Тарасий вертелся, крутился, пересаживался и так, и так, стараясь сесть, чтобы поудобнее и пристроить раненую ногу, он протолкался сквозь ячеи клетки, вытянул обе ноги и опёрся спиной о прутья — он выдохнул — удобно.
Повернул голову направо, налево, сложил на животе руки и почувствовал себя хорошо, если бы не гребцы, которые гребли и наблюдали, смотрели на него.
А впереди взмахивали вёслами ещё три корабля, очень близко носом в корму каждого следующего.
Сзади вереницей тоже шли корабли, много — Тарасию надо было бы сидеть с вывернутой головой, чтобы посчитать, он бы так долго не выдержал.
Пока он ещё стоял привязанный к дереву, то прикинул, что в стане Олега тьма народу. Он наблюдал их в Киеве, когда Олег готовил поход, но там люди прибывали и прибывали, и не всегда было понятно, сколько их, только что — много. Тарасий видел приготовления князя краем глаза, не подходя близко, не участвуя в разговорах, только внимательно слушая, потому что об этом надо было писать в Константинополь Спиридону. И он писал, писал каждый день и прятал пергаменты в особом месте, и много накопилось, надо было сесть посчитать, что он уже вот-вот собирался сделать, но в один момент вдруг узнал, что Василиса исчезла со двора этой красавицы Ганны, жены Радомысла и Радомысл исчез, потому что поход начался.
Так ожидаемо и так неожиданно!
Думал Тарасий и через перекрестья клетки смотрел на море, вспоминал.
Со дня на день, со дня на день, вот-вот Олег тронется в путь, а у Тарасия не было возможности передать то, что он узнал, надо было собирать караван, но караван, как нарочно не собирался, непонятно почему и стало понятно, когда, как только Олег ушёл, Ольга закрыла Киев. Всех купцов оповестили, что рогатки закрываются на месяц, а может больше.
Тогда Тарасий и пошёл к Ганне, прямо к ней, и не зря.
А всё, что он узнал, он сейчас везёт в своей голове, а голова вот в этой клетке.
Тарасий усмехнулся такой злой шутке про свою голову в клетке.
Он узнал, что не Игорь оставлен Олегом в Киеве у власти, а Ольга. Он узнал, что Игорь давно хочет освободиться от Олеговой опеки, но не может этого сделать, потому что никто ему не поможет, все, кто был рядом с Олегом, понимали — кто князь. Все понимали и знали Игоревы мучения, но всё оставалось так до времени, а это время не приходило, потому что Олег не только жил, но и здравствовал.
И все, кроме части малой дружины, чурались Игоря, а смотрели в сторону Олега.
И Ольга оказалась крепкой, как будто великий князь создал её такой, прямо под его руку и опять все понимали, что только так Киев будет стоять.
Однако всё же была партия, которая не желала добра ни Олегу, ни походу, маленькая, Тарасий только-только её нащупал и уже хотел начать вливать в неё жизнь и сам присоединиться — умна была Ганна и желания её были понятны — Олег был ей поперёк горла.
И нашёл Тарасий зелье, трудно, но нашёл, все дороги от Киева были заставлены, а нашёл, его златокузнец оказался на все руки, но великий князь подставил ножку там, где Тарасий не ждал — увёз из-под носа Василису, ради которой Тарасий приехал в Киев!
Тогда он и положил две стрелы на одну тетиву — выкрасть Василису и успеть к Спиридону.
Тайно, обманом, забрав только золото, он убежал из Киева.
Он сидел в клетке и видел, как с моря под косым углом надвигается высокая волна, гладкая и плотная, она была выше борта корабля. Тарасий знал, что перед такой волной всегда идёт глубокий провал, поэтому, когда такая волна подходит, корабль глубоко проваливается, а потом вал опрокидывает судно, и все тонут.
Тарасий наблюдал, волна приближалась и Тарасий перекрестился:
«Господи, пронеси!»
Корабль пошёл носом вниз и гребень волны, — Тарасий это видел, — с которого ветер сорвал пену, был выше голов гребцов. Но они разом загребли так, что корабль, вместо того чтобы подставить бок, вылез на гребень носом, на одно мгновение замер и мягко по пологой широкой спине волны сошёл.
Так управлять кораблём могли только очень опытные люди, восхитился Тарасий, и это были люди Олега — варвары.
От нечего делать — он запретил себе думать про Василису и напрасно рвать душу — он даже научился различать Олеговых людей, Олегов народ между собой, не всех, конечно, но некоторых, по повадкам. Ему стало казаться, когда он ещё стоял привязанный к дереву, что некоторые были особенные, они были, как бы сотканы из воздуха, были частью места, они как бы отделились от деревьев, но как только входили в рощи, снова становились сами деревьями, кустами, птицами, водой, стрелой от лука, которая пробила его ногу. Вон он, сидит на носу, тот, который подстрелил его, смотрит вперёд. Тарасий увидел, как он встал и направляется к нему, или не к нему, а на корму — за клеткой, на возвышении борта стоял второй человек на корабле, который не грёб, это был кормчий, в руках державший кормовое весло.
Тот, что с носа подошёл и присел перед клеткой.
— Я, Духослав, а ты?
— Я Тарасий Мадьяр…
Взгяд Духослава заострился.
— Мадьяр? Почему?
— Не знаю, так с детства зовут…
Духослав достал нож. Тарасий смотрел. Духослав стал резать лозу, которой была связана клетка. Тарасий сообразил, что его самого не нужно резать, а достаточно столкнуть в клетке в море и оно, светло-зелёное, поглотит его.
Духослав разрезал и показал Тарасию, что тот может вылезти, а когда Тарасий вылез, столкнул клетку в воду.
«Если бы я был в ней…», — подумал Тарасий.
— Сейчас принесу поесть, — сказал Духослав и пошёл на нос.
***
Когда отче Климентий вылез из-под навеса, Олег встал от весла и его место занял другой гребец.
Олег сел рядом и вопросительно кивнул в сторону навеса.
— Заснула, — сказал Климентий.
— Что-то ещё поведала?
— Нет.
— А?..
— Мы молились, она успокоилась, а сейчас спит…
— А объясни мне отче, что такое «молились»— едва сдерживая раздражение, спросил Олег.
Этот вопрос он задавал много раз и не первому Климентию. Он спрашивал об этом Ольгу, других, которые на его глазах становились христианами, но никто ничего не умел объяснить, только мычали невразумительное и непонятное.
— Молиться это просить у Бога!
Климентий сказал это так просто и коротко, как никто раньше, Олег даже не понял, что то, что он сейчас услышал, такое простое.
— И Бог… что?..
— Бог слышит…
— Где?
— Что, где?
Олег сделал жест:
— Где Бог?
Климентий пожал плечами.
— Везде…
— А?..
Климентий не дал ему сказать.
— Бог суть всё… потому что Бог создал всё: тебя, меня, это море…
Олег перебил:
— А этот корабль?
Климентий понимал каверзу вопроса, потому что третьего дня именно этот корабль толковины срубили и сбили прямо на глазах.
— Этот корабль тоже создал Бог, потому что он создал людей, которые придумали, что если сбить брёвна и доски так, то получится корабль, на котором можно куда-то доплыть…
— Почему?..
— Потому что Бог управляет мыслями и желаниями человека, а когда человек не слушает Бога, тогда управляет дьявол. Когда солнце заходит, что наступает?
— Тьма, — ответил Олег и почувствовал себя маленьким, а наставляет его отец, ему даже стало неловко.
— Вот, для тебя объясню: солнце — это Бог и везде светло, а когда солнца нет, тогда тьма. Бог — это добро, а когда Бога нет, тогда — зло! Есть в твоих краях один старец, Евтихий зовут, он учился, когда я был в Орхаде, сам пришёл, прожил год и вернулся на родину… Мудрый человек, способный постигнуть истину… Если будет тяжко от дум, иди к нему и передай от меня доброе слово памяти, он поможет.
— А где его искать в моих краях?
— Город есть такой, называется — Ладога, я долго не мог запомнить, но часто повторял это название и вот, говорю тебе…
***
Когда Тарасий насытился, Духослав дождался и воткнул в настил кормы острый нож.
— Ты из Константинополя?
Тарасий кивнул.
— Знаешь про цепь?
— Знаю!
— Вот и ладно, — сказал Духослав, — тогда покажешь, где она?
В Киеве
Ольга не вставала и ворочалась, и думала, что Игорь после той рыбной ловли вернулся какой-то не такой.
И о Свирьке вдруг забрела в голову мысль, хотя уже, сколько дней минуло, а с этой девкой так и увязалась верёвочкой?
«Свирька! Зачем-то же она приходила? Уже сколько прошло? А Ганна?»
И Ганна что-то…
Ольга ворочалась, но пора было вставать, хозяйство не ждало и солнце уже поднималось, и луч ползёт, ползёт, не ползёт, а светится на белой холстине розовым, а где луч перегораживает край окошка, там стена серая.
«Доберётся до печки, я и встану» — подумала Ольга и потянулась.
И вдруг осознала суть мыслей, что уже три недели шевелились у неё в голове, только она не могла их ухватить, даже не мыслей, а каких-то догадок-предчувствий. Не то чтобы раньше было одно, а сейчас — на тебе другое, не это — на неё странно стали поглядывать Игоревы дружинники. Она это подметила, ещё когда Игорь вернулся с рыбного лова, в тот день, когда Ганна принесла красивую ткань — будто княгиня Ольга была, да вся вышла!
«А Ганна тут причём?» — напластывалась мысль на мысль, слой на слой, одна на другую, соединяясь во единое.
После ухода Олега с большим войском, целый месяц ничего не происходило, просто стало везде пусто и в кромнике и на посаде. Только к концу того срока вдруг заволновались греки и другие иноземные купцы и пошёл слух, что не досчитываются они кого-то из своих, вроде того, что убили, что ли?
Не дознались!
Но пропал молодой грек и всё его золото — хозяйство бросил и запропастился. Об том пожаловался нанятый вместе с кузней златокузнец, мол, сам грек извёлся и весь золотой запас с ним, а без запаса кузнецу коровью лепёшку, что ли, ковать?
«Малое дело!» — подумала поначалу Ольга, но прогнала эту мысль — не пропадают греки просто так, не те люди.
А прямо не спросишь!
А тут ещё Ганна пришла с диковинной материей, от которой ни рук, ни глаз не отвести, ромейской, как сразу уразумела Ольга, такая красота только оттуда могла явиться.
И подвела Ольга так, что греческая старшина сама к ней явилась.
Но света греки не пролили, а только всё просили открыть ворота посада, мол, торговое дело страдает!
Ольга ненароком явила ткань пред очи гостей, но те и бровью не повели, не удивила их материя, значит, догадка, что царьградская, была верная.
Можно, конечно, Ганну спросить, но зачем-то же приходила Свирька?
«Свирька, Свирька…»
Ольга села, свесила ноги и дотронулась пяткой до мягкого.
«Дольше, чем я спит!» — с досадой подумала она про свою комнатную девку, и услышала, как та зашевелилась.
Девка вылезла из-под лавки, простоволосая, заспанная с припухшими глазами, босопятая, уставилась на Ольгу и тёрла кулаками глаза.
Ольга уставилась на неё и мысль вдруг пришла в голову, а что если эта девка такой предстанет перед мужем. Пока что она девка, но замуж-то всё одно идти, и рассмеялась, глядя на девкино лицо и всю её мятую. Девка отвела кулаки и вылупилась на княгиню, но княгиня уже посуровела, как раз в тот момент, когда девка тоже наладилась хохотнуть, но вовремя опамятовалась и бросилась из спальни, только пятки сверкнули.
«Какая-то она лохастая! — подумалось Ольге. — Мой не мой, чеши не чеши, всё будет немытая и нечёсаная, чисто куст за баней! И имя ей дали, как обманули — Дива!»
Ольга усмехнулась и стала ждать Диву с водой умыться.
Прижилась Ольга в Киеве, думала, не приживётся, но вот уже четыре года, как она здесь, когда Олег послал гонцов во Псков, после того, как Игорь вернулся с охот и сказал, что видел ту, на которой хочет жениться.
Удивительно здесь всё!
Пожилой мужчина, но моложе молодого, великий князь Олег души не чаял в своём племяннике, сыне Рюрика — Игоре. А тот ещё какой был бы красавец, да только на его лице борода никак не росла и щёки были нежные и розовые, как у подростка, один пух! Это было так смешно, что наладился Игорь ко греку Афанасию и раз в неделю грек снимал со щёк Игоревых этот пух, похожий на цыплячий, не желтый, но прозрачный.
Олег любил Игоря, но не доверял ему!
И нельзя было доверять, Ольга поняла это быстро, за первый год жизни в Киеве, пока привыкала, присматривалась. У Игоря всё было по-своему, всё на особинку, как ряд не ряди, с тобою говорит, а только себя слышит!
Но оказалось, что не только она присматривалась, а и к ней.
И не Игорь.
Не Игорь!
Из-под полога Дива задом пятилась к Ольге, держа в руках поднос, на котором, Ольга знала, был и кувшин с водой и оловянная посудина.
Ольга сняла рубашку и подняла руки. Из окна веял свежий утренний ветерок, зябкий, чуть колючий в подмышках, бодрящий. Киев был тёплый город, не такой, как её родной Псков. Если ночь прошла не холодная, а в июле в Киеве холодных ночей не бывает, то утро будет недолго свежее, пройдёт час и станет жарко, поэтому дочь севера Ольга ловила эту свежесть — утренние ранние лучики и нежилась в их розовом свете.
Дива намочила убрус, отжала и стала тереть спину, Ольга поймала длинные концы и замоталась кругом тела…
Ах, как это было хорошо!
Она согнулась над посудиной и стала плескать в лицо…
Сейчас, если бы дома, она бы выбежала на бережок реки Великая и кунулась вся, сколько её было, но тут нельзя, на подворье перед княжьим теремом полно народу с самого утра и в конюшне, и в птичнике, и за каждым углом.
Она вытерлась, надела чистую рубашку, села на лавку спиной к Диве, а та стала расчёсывать длинные волосы сначала гребнем царьградским палисандровым редким, потом костяным частым. Дива заплетала косу и укладывала, и закалывала, и уколола, и княгиня прогнала её и всё, как почти каждый день, закончила сама…
В моленной горела лампадка, Ольга взяла тонкую свечу, зажгла и зажгла свечи ещё…
«Господи, помилуй мя грешную…»
«…Бедные, сирые… — молилась она. — Пройми вас Господь, освяти и выпестуй ваши души и спаси…»
Люди шли, как потоком течёт река, как бесконечно до краю света колышется пшеница. Ольга смотрела и почти каждого узнавала в лицо, они были похожи друг на друга — светлые. Светлоглазые, светлобородые, кто старше, кто моложе, она различимо видела отца, дядьёв и братьев в льняных и посконных рубахах, в руках они несли длинные копья, на спинах висели щиты, на ремнях и опоясках мечи. Олег между ними и другие мужи, уже киевские, шли, улыбались, и она молила за всех, хотя знала, что они не слышат её молитвы и даже не знают слов, которые она произносит, прося у Бога, чтобы все были живы.
И чтобы вернулись все.
И ещё молила за тех, кого каждый день здесь в одиночестве и полутьме видела серыми и почти без лиц, только очертания, их было много, которые не понимали, что она за них молится, потому что не принимали её Бога праведного и единственного.
Она молилась.
За Игоря, князя и мужа своего, молилась отдельно.
***
Игорь ждал к завтраку.
За столом сидели десять сотских младшей Игоревой дружины.
Когда Ольга вошла, они встали и поклонились.
Игорь нарезал басман и передавал каждому по куску, от этого в трапезной пахло хлебом, только что из печи.
Каждый себе чистил репу, потом старший из сотских стал наливать в чаши квас, Ольга почувствовала — хмельной, и посмотрела на Игоря, а тот повернулся к сотскому слева и стал говорить, Ольга расслышала на своём, княгинином, краю стола:
— Осенью пойдём на Коростень, не будем ждать, пока реки встанут…
— Отчего, княже?
Игорь воззрился на собеседника долгим удивлённым взглядом, тот тоже на князя, а потом вроде как дошло, и стал согласно кивать. Игорь успокоился и нарезал баранину.
— Поговорим ещё… — сказал он уже с полным ртом, и обмакнул огурец в мёд. — Ещё много есть о чём!
Ольга мельком глянула на сотского Илью, сидевшего рядом с ней, на её конце, Илья, стараясь незаметно, кивнул.
После трапезы княгиня шла по двору, обходила хозяйство.
Пахло летом, сеном, сырой землёй, цветами, навозом и железной окалиной.
Кругом были занятые делом люди.
В подполы закладывали свежие овощи и заносили сено, в ледниках перебирали и перекладывали мясо и рыбу и тоже обновляли сено. Шла работа на конюшне, звенела кузнеца, тренькали молоточками оружейники. Куда тут голышом бегать на речку, когда и речки даже с этой горы не видно. Видно с некоторых мест, но только край, чуток, так высока Киева гора и далека от берега. То ли дело дома, там женская половина выходила на Великую, с обеих сторон огороженная высокими тыном и можно не опасаться — голышом выбегать к реке и летом и зимой на прорубь, и кусты выросли высокие и густые.
Ольга шла и улыбалась…
А тут, чтобы попасть на берег, надо выйти из кремля, повернуть через посадские ворота, спуститься по Боричеву увозу…
«Посадские… посад» — вдруг остановилась Ольга и сразу в голову вернулись утренние мысли.
Она обходила хозяйство, а на самом деле, ей нужен был сотский Илья. Она доверяла ему, потому что после последнего лова дружинники Игоря смотрели на неё, будто Ольга-княгиня и не княгиня вовсе, а так — дым и тень.
Кроме христианина Ильи.
И Ганна так и не явилась перебирать лекарственные травы и коренья, а ведь уже почти месяц прошёл! И глаз не кажет!
— Княгиня! — услышала она тихий голос и обернулась, это был Илья.
Ольга зашла в пустую гончарную и окинула взором.
— Гончары все ушли за свежей глиной, не будет седмицу, — ответил Илья на её немой вопрос.
И Ольга сразу перешла к делу:
— Князь что замыслил?
— Недоброе, княгиня!
Ольга молчала, смотрела на сотского и ждала ответа.
Илья тоже молчал, не поднимал глаз, потом вздохнул.
— Я, княгиня, много не знаю, не доверяют они мне, но с моим десятским они говорили…
— Кто они?
— Княжьи сотские…
— А сам князь?
— Не сам…
— О чём говорили?
— Испытывали, пойдёт, мол, с князем в полюдье?
— Какое полюдье, куда, когда?.. — спросила Ольга, а у самой всё оборвалось внутри.
— Далеко не пойдёт, сил мало, только в Коростень, к древлянам…
— Олег уже собрал дань… и со светлыми древлянскими князьями ряд поставил, что пока все в походе, не ходить в полюдье…
— Так и есть, княгиня, все в походе… А мы оставлены следить, чтобы никто не пошёл и потому мои люди на всех дорогах, рогатки наставлены и дымы пустят и голубей держат, если вдруг…
— Голубей, — Ольга задумалась. — А от Олега вестей не было?
— Была одна, я говорил тебе, прилетела голубка, когда дошли до Дуная, а я ждал, может от тебя будет князю весть…
— Добро, я напишу князю...
— Надо Игоря удержать, чтобы не было чего…
— Об этом я и думаю, — сказала Ольга и спросила: — Знаешь чего про грека, того что убежал?
— Знаю где жил, княгиня, и златокузнеца его знаю…
— А можешь привести?
Илья задумался, глянул на Ольгу и сказал:
— Могу, княгиня, да только мутно всё вокруг этого старика, не дают ему греки покоя, мол, где да где… где хозяин, где золото?
— И что старик?
— Заховался старик, кузню закрыл и прячется…
— Знаешь у кого?
— У волхвов…
— Свят, свят! — княгиня перекрестилась и Илья за ней.
— Приведи!
— Приведу!
— А я подумаю, как сделать так, чтобы Игорь никуда не пошёл. На всякий случай, пусть твои люди принесут с восхода весть, что печенеги не спокойны…
Илья поклонился.
Ольга, отправив сотского, послала за Ганной.
***
Вечером в сумерках Илья прислал сказать, что вот-вот он приведёт златокузнеца. Ольга ждала в гончарной.
Илья пришёл, вместе с ним были его вои, а между ними человек в мешковине, накинутой на голову.
Ольга глянула и мешковину с головы златокузнеца сняли. Тот стоял, и ошалело озирался.
— Сядь, — приказала княгиня, повела рукой, сопровождавшие Илью удалились, а самого Илью Ольга оставила.
Села напротив златокузнеца.
— Скажи, что про грека своего ведаешь?
— Казни, княгиня, ничего не ведаю…
— А если не казню, а одарю?
— Всё одно, казни… не ты казнишь, так другие… — молвил старик-златокузнец и прятал глаза.
— Кто другие? — Ольга наклонилась к кузнецу, а Илья стоял и диву давался. Молодая княгиня, совсем ещё молодая, семнадцать годков едва минуло, а ума, как у старого опытного дружинника, да у того и этого нет, тот мужским умом думает, а Ольга ещё вдобавок женский имеет, вон как с кузнецом разговор повела: и сесть предложила и сама близко села и пахнет от неё не козлом и не лошадью … Илья повёл носом, он бы и сам рядом сел, да долг не велит. Умный был князь Олег, когда её за себя оставил, да ладно так всё обставил, что Игорь считает себя на его месте, ан, ошибается!
Правит дело Ольга, да как правит!
Кузнец молчал.
— Кто другие? — повторила вопрос Ольга и положила на лавку тяжеленький, размером с её женский кулачок шёлковый мешочек, который, как оказался на лавке, так и расползся низом, давая золотым пескам внутри ширину и свободу, как баба.
У кузнеца глаза и засветились.
— Кто другие? — повторила Ольга. — Это же лучше, чем плеть? — указала на она мошну и глянула на Илью.
Кузнец отвернулся.
— Ганну спроси… — выдавил он из себя.
— Какую Ганну, — переспросила Ольга, — Ганн в Киеве много!
— К ней Тарасий бегал, а то она к нему, или девку присылала…
— Какую девку?
Кузнец молчал, но Ольга заметила, что он заволновался.
«Проболтался, что ли?» — подумал Илья, он всё видел.
— А кличут тебя как? — вдруг спросила Ольга.
— Забродой нарекли…
— Ну так что, Заброда, тебя сечь или девку?
Ольга не успела договорить, как кузнец обратился к ней и руки сложил:
— Девку не трогай, девка ни при чём…
— А как зовут девку?
Кузнец опять отвернулся, тогда рядом присел Илья и поигрывал плетью.
— Девку не трогай, матушка-княгиня…
— А может тебе отдать, слышала, сам живёшь, бобылём?
Илья удивился, даже он этого не знал.
Вдруг кузнец Заброда рухнул с лавки на колени:
— Отдай, матушка, всё скажу и про Ганну, и про Тарасия…
— Так говори!
Кузнец потупился.
— Говори же!
— Свирька девку зовут…
— Свирька… — повторила Ольга. — Хорошо, а что ещё сказать хочешь?
Кузнец молчал.
— Укради Свирьку и проходи ко мне, а сейчас иди… — вдруг сказала Ольга.
Кузнец посмотрел на неё недоверчиво и потянулся к мешочку с золотом, но Ольга забрала.
— А сколь тебе годов, Заброда?
— Сорок три минуло! — ответил кузнец и замер, не зная, что делать.
«Старик! — с сожалением подумала про него Ольга. — Свирька-то, мне погодка!»
— Укради Свирьку, укради! И приходите ко мне, тогда всё получишь!
***
От наказа Ольги явиться Ганна сначала села, а потом всполошилась.
Всполошилась так, что готова была слечь.
Она молча металась по усадьбе, заглядывала во все углы, ловила удивлённые взгляды дворовых, пыталась взять себя в руки и успокоиться, но ничего не получалось и тогда она заперлась в светлице и стала думать.
«Зло! Всё зло! — думала она. — Надо было прийти тогда к Ольге и сидеть и перебирать эти травы и коренья, и про посудину и вино греческое и самого грека всё поведать, коли Свирька не успела, то самой… А Свирьку сослать на дальние выселки, к углежогам или пчельникам, да одну, да так, чтобы никто не знал, а что сейчас?..»
Она не знала «что сейчас»!
Если Свирьку удавить — подозрительно будет, а девка здоровая, как вол и беременная, по глазам уже видно, по грудям, подошли, как тесто. Не явно, пока срок мал, всего-то месяц, но любая рожалая баба скажет, да и так среди дворовых и соседей слух идёт, а у углежогов побудет, так и слух долой и забудут, что была такая!
И тут Ганна замерла: «Пойти и во всём сознаться, я тяжёлая, ношу ребёночка Радомысла, грек Тарасий обманул… А Свирька пускай родит, а ребёночка я заберу! Тогда уберечь надо, уберечь! Значит, на выселки!» — и в мгновение ока вышла и распорядилась:
— Собирайте две подводы!
***
После разговора с княгиней, Заброда, как будто расправил крылья, и припустил!
Было от чего.
Он ненавидел Тарасия, сначала души в нём не чаял, когда тот купил его маленькую кузню и начались заказы. Явилось золото, серебро, каменья, грек привёз такую красоту, какой Заброда никогда не видывал и люди стали приходить и сам он хаживал, когда заказывали и уже можно было жениться, да только он ни родом, ни рожей не вышел, поэтому, когда появится мошна, думал он, тогда сам пойдёт выбирать. И надо же такому случиться, что забежала в кузню Свирька «востроглазая», как он её сразу прозвал, и всё тогда про свою жизнь Заброда понял. Но оказалось, что не всё — не учёл… Тарасия!
«Только нельзя нам вернуться к Ольге!» — думал он, сидя на дереве.
Когда Тарасий вошёл, Заброда чистил колт, для этого он разъединил украшение на две половинки, как яблоко разрезал и Тарасий увидел это и сказал:
— Когда закончишь, покажи, надо ещё что-то сделать!
Это «ещё что-то» оказалось лоскутками шёлка, пропитанными благовонным маслом. Но не только, а ещё ртутью, которую Тарасий попросил у Заброды, но у того ртути не оказалось, и Тарасий сказал, пусть купит у других златокузнецов.
И Заброда заложил в колты вместе с благовониями от Тарасия по капельке ртути для Ганны.
«Не отдаст Ганна за меня Свирюшку, не отдаст!» — страдал он и думал, сидя на дереве, высматривая Свирьку.
Он знал посад, родившись тут, он тут и вырос, и знал каждую канаву и деревцо, которое было деревцем, когда он был маленький, а нынче стояло деревом.
Росло такое и рядом с Ганниным подворьем, и Заброда залез.
Сидел, пока не стемнело и на подворье не перестало всё шевелиться, и слез и пошёл-побежал к себе в кузню.
Собирался недолго, а когда подошло светать, снова схоронился у Ганниного подворья и с тревогой заметил, что на дворе уже стоят две нагруженные телеги, только ещё не запряженные, а людишки бегают. Кольнуло на сердце у Заброды, и ещё раз кольнуло, когда он увидел, что на сторону огородов пошла Свирька. Он не мог ошибиться, хотя было ещё не слишком светло, только-только рассветало, сердцем не мог ошибиться.
***
Недалеко от посада Свирька ходила по березняку в лощине и собирала грибы. Как тут было хорошо, утро, прохладно, можно сесть и не собирать грибы, а посидеть, даже спеть что-то жалостное и никто не укажет тебе, что ты сидишь…
Ганна совсем изъярилась. После того, как Свирька сбежала к княгине, а Ганна нашла её, Свирька боялась, что Ганна отошлёт в медвежий угол к пчельникам или углежогам и будет там держать, а то и убьёт вовсе. Не простит она, что Свирька была под Тарасием…
Наперсница Свирька догадалась, что сама Ганна хотела того, хотела и боялась, баба-то она мужняя… а муж у неё рыжий, Радомысл, а Тарасий-то черный…
«Охи-охоньки, мои! — вздохнула Свирька. — И бабы на меня поглядывают, будто я украла у кого чего… а я просто тяжелая и всё… И Тарасий пропал, о том на каждом углу свиристят!»
— Свирь, а Свирь! — услышала она тихий мужской голос и, не подумав ни о чём, не успев подумать, оглянулась.
Свирька оглянулась и обмерла, напротив неё сидел на корточках златокузнец. Он выкрался из кустов, она хотела закричать, но не стало голоса, и она только прижала к груди руки.
— Ты не бойся Свирюшка, я спасти тебя пришёл, так Тарасий велел… — только что придумал Заброда. — Он велел передать, что Ганна свести тебя со света хочет, а он заботу по тебе имеет и просит сбегти от Ганны, а куда, мне одному дорогу открыл!
До смерти испугавшаяся Свирька сидела в растерянности, а Заброда смелее подошёл, взял её за руку, у неё выпало лукошко, и повёл в глубь берёзовой рощи.
— Тама у меня кони стоят!
***
Ганна кликнула Свирьку, когда ей сказали, что всё готово запрягать, но тут же и сказали, что Свирька с лукошком пошла в сторону огородов.
Ганна хотела накричать, но вдруг подумала: «Ну, пошла и пошла, а раз с лукошком, значит по грибы, и то дело и никто не подумает, что… а я пока соберусь без суеты…»
И Ганна стала собираться, но уже и рассвело и солнце поднялось, а Свирька не шла, тогда Ганна забеспокоилась, погнала людей искать, и вдруг решила: «Пойду сейчас… пойду к Ольге… звала ведь, и поклонюсь, и повинюсь, Тарасий, всё одно сбежал, и Свирька запропастилась, а никак она снова уже там…»
Ганну пуще охватила тревога, она достала из ледника посудину с греческим вином и пошла переодеваться, чтобы явиться к княгине.
Когда она была готова выйти из дома, пришли люди, положили на скамью полупустое лукошко и она узнала лукошко из своего хозяйства.
— А Свирька? — спросила она, но люди потупились и молчали.
— Закладывайте мне одной, я ко княгине поеду, — стараясь не выдать своего страха, приказала она.
Уже подъезжая к средней воротной башне, она вдруг подумала и повернула к дому Тарасия. Ещё не доехав, через плетень увидела, что на дворе кузни суетятся люди. Она остановилась, стала приглядываться и разглядела княжеского сотского Илью, и обмерла.
Она мигом вспомнила Тарасия, вспомнила, как он выглядел, когда принёс колты… каким он был, когда она сама к нему пришла…
«Уйди!» — сказала она тряхнула головой и почувствовала, какой обволакивающий запах облаком исходит от колт, про которые она знала, что нравятся княгине киевской… Какой приятный запах… И вдруг, как змеи из этого облака выползли слова Свирьки, те, что та сказала, когда Ганна ещё лежала больная. Тогда Свирька передала слова Тарасия: «А что люди думают, не пора ли Игорю править Киевом?» Перед Ганной всплыли мёртвая мышь и змея, отравленные греческим вином.
Она уразумела.
Она, наконец, поняла всю глубину обрыва, на который вышла, на который её вывел проклятый Радомысл, лишивший её материнства, проклятая Василиса, лишившая её Олега, проклятая Свирька, лишившая Тарасия и проклятый Тарасий, который, — это она сейчас увидела в лице Ильи, — вот-вот лишит её самоё жизни, ведь это он хотел отравить Ольгу: «Не пора ли Игорю править Киевом?..»
Она тряхнула вожжами, да так, что кобыла рванула с места, чуть не опрокинув тележку, а мальчишки, сопровождавшие её от самого дома, брызнули в разные стороны с испуганными до умопомрачения глазами.
Ганна ворвалась на подворье, кинула смешливому десятскому вожжи, тот в спину ржал и насмешничал, а Ганна только подумала, что когда Радомысл вернётся, вот она ему про этого обалдуя всё расскажет.
В проходах, будто ждали, Ганна наткнулась на комнатную девку княгини Диву.
Дива повела Ганну в самую дальнюю комнату.
— Княгиня здесь велела...
Ольга поджидала сотского Илью.
Илья явился и положил перед Ольгой сверток, перевязанный бечевкой.
Ольга вопросительно посмотрела на Илью, тот развязал бечевку, расправил на скамейке домотканину и Ольгиному взору открылись два небольших пергамента.
— Что это?
— Я по-гречески не ведаю…
Ольга присмотрелась, на одном пергаменте была написана одна строчка, а на другом убористо несколько строчек, всё на греческом, и Ольга разобрала на первом: «Заложено ещё 26 моноксилов, каждый на 40 гребцов».
Ольга взяла второй: «Заготовил 30 гривен соболя, 41 гривну песца, 10 гривен серебристой веверицы и 48 гривен белой векши», ниже было ещё написано: «Сушено мяса 46 волов, уложено по волу на моноксил».
Ольга перевела взгляд на Илью, тот развёл руками:
— Боле ничего, княгиня…
— Никому не говори, а в кузне пусть наведут порядок, как был, и где Заброда? — спросила Ольга и завернула пергаменты.
— Пока не явился, княгиня.
— Это я сама знаю, что не явился, надо сыскать!
Ольга вышла и тут же наткнулась на Диву.
— Пришла? — спросила она девку.
— Пришла, — ответила та.
Отпущенный Ольгой Илья, велел собрать своих три десятка и разослал по дорогам, лучами расходившимся от Киева и вернулся в терем.
Как только Ольга вошла в комнату, Ганна подскочила.
Ольга махнула ей сесть, и сама присела напротив.
— Что давно не приходила, Ганна?
— Думала, княгиня, как виниться перед тобой…
— Целый месяц думала и вот так напрямки придумала?
— Прости, княгиня, что сразу не пришла, болела, да и тяжелая я, потому берегла себя, а дело-то вот оно всё, в этой посудине. Вели, и я сама отопью…
— А что там? — Ольга взяла протянутую ей склянку.
— Осторожно, княгиня, это грека Тарасия, там яд…
Ольга посмотрела на Ганну.
— Ну зачем же тебе пить, ежли тут яд и ты тяжелая?
— Я виновата перед тобой, княгиня…
— Склянку вылей, и сама иди! Да помалкивай обо всём, особо о Тарасии, себя сбережёшь! — сказала Ольга Ганне и вышла.
В светлице она взяла пергамент, гусиное перо, чернила и ниже строчки о гребцах вывела: «Киев стоит, а ты иди княже» и передала Илье.
— Теперь пускай!
Ганна возвращалась домой, как будто гору с плеч сбросала:
«Теперь я свободная, как ветер над Днепром… Свирьки у неё не было… Вино при мне, и Ольга даже челом не повела и мне оставила, теперь я с ним всё, что захочу сделаю, захочу вылью, захочу приберегу для кого… Есть о ком думать… И даже на колты не глянула! Значит, теперь вольная я! Надо только Свирьку разыскать и ехать рожать, коли тяжелая…»
И Ганна снова перетянула ременными десятского, а тот заржал ещё пуще, да шагов десять бежал за телегой и кричал: «Ай, помогу!»
Ольга шла с узелком со свежей рубашкой для Игоря и убрусом.
«Свирьку поймают, никуда не денется… Ганна будет молчать, себе дороже… Тарасий если сбежал, то уже далеко, и свои тайны унёс с собой… Теперь никто не проболтается! Значит никто ничего и не узнает!»
Она подошла к двери, открыла, внутри ещё пахло прошлой баней, воздух был стоялый, холодный. Ольга положила на лавку узелок и стала в печку закладывать лучины, горящий масляный каганец до этого принесла Дива и оставила. Когда лучины взялись, Ольга заложила несколько нетолстых берёзовых полешек и подождала, когда в печке огонь загудёт, и прикрыла вьюшку. Воды в кадушках было до краёв, и она села.
«Ну вот, я всё и сделала», — радостно подумала она и стала расплетать косу.
Игорь любил, когда баню топила сама Ольга.
Босфор
Олег даже отшатнулся, когда стоявший рядом Духослав сдёрнул с плеча лук, накинул стрелу и выстрелил.
И вздрогнул, когда в то же мгновенье под ноги упал пронзённый сокол, державший в когтях голубя.
Духослав поднял обеих птиц и вынул из соколиных когтей голубя, к лапке которого был плотно примотан мешочек.
Он сверкнул коротким прямым ножиком и отделил мешочек, развязал и достал свёрнутый пергамент, посмотрел и передал ещё не пришедшему в себя от удивления Олегу.
Было от чего удивиться: при Олеге ещё никогда не было так быстро, чтобы снять лук, вынуть из колчана стрелу, наладить и точно выстрелить в то, чего сам Олег даже не заметил, а толковин убил ястреба прямо над головой, в тот момент, когда хищная птица напала на голубя.
Не остыв от увиденного, Олег развернул небольшой пергамент и удивился ещё больше — на пергаменте были написаны две строчки, но он смог прочитать только нижнюю: «Киев стоит, а ты иди княже», а дальше было… Он передал пергамент Радомыслу и тот перевёл с греческого: «Заложено ещё 26 моноксилов, каждый на 40 гребцов».
— Это со двора, княже, от княгини Ольги, — сказал Радомысл, а Духослав поправил:
— Может от Ольги, но не из Киева.
— Вижу, что от Ольги, — постарался уверенно ответить Олег, но его удивление от того, что только что произошло, росло.
Радомысл рассматривал голубя, расправил крыло, потом другое и задумчиво произнёс в сторону Духослава:
— Да нет, друже толковин, это от Ольги и из Киева, этого голубя я сам покупал и даже помню у кого…
— Мы тоже всюду, где бываем, берём голубей, всякая нужда выпадет…
Олег присмотрелся, голубь был, как голубь, а Радомысл продолжал:
— Этого голубя я купил, когда последний раз был в Царьграде прошлое лето… — Радомысл взял птицу, — вот метка моя, видишь? — указал он на красную нитку, повязанную на лапке, — и узел мой…
Олег посмотрел.
— …я их в Царьграде купил несколько…
— Мы тоже своих птиц метим, — задумчиво произнёс толковин, — только иначе…
Все трое замолчали, они стояли, смотрели на птиц, толковин присел и стал выбирать из крыльев сокола перья для стрел, а Радомысл, пользуясь тем, что толковин отвлёкся, взял Олега под локоть и отвёл в сторону.
— Тут, княже, написано по-гречески, — произнёс он ту же самую мысль, о чём только что подумал Олег, пытаясь понять, что это значило: — «Заложено ещё двадцать шесть моноксилов, каждый на сорок гребцов»! — повторил строку Радомысл.
Они стояли на высоком холме выдававшегося в море мыса там, где Понт Эвксинский перетекал в Босфоров пролив. С высоты были видны подплывавшие корабли, заходившие в небольшие слева и справа заливы, опадали паруса, гребцы дружно поднимали вёсла, с носа прыгали люди, хватались за борта и вытаскивали корабли на береговую гальку. За последние три дня подошло больше половины войска Олега по морю, и он послал по берегу отряд толковинов встретить Лехо с его конными.
— Что скажешь? — обратился Олег к Радомыслу.
— Пока ничего, княже. — Радомысл держал в руках пергамент. — Нижнее письмо от Ольги…
— Это и мне понятно, — отреагировал Олег, — что в Киеве всё спокойно…
— А вот кто начертал верхнее? Похоже, кто-то собирал караван…
— В двадцать шесть кораблей?.. — Задался вопросом Олег. — Да ещё по сорока гребцов на каждом?..
Радомысл пожал плечами.
— Да, князь, на караван это не очень похоже…
— А может очень непохоже?.. — задумчиво произнёс Олег. — А на что тогда это похоже и почему Ольга написала своё письмо здесь, рядом с чужим? Может она хотела, чтобы мы это прочитали? У неё разве пергаментов мало?
— Да, княже! Если так, тогда это про нас! — промолвил Радомысл, и они поняли, что думают об одном и том же.
— И для нас… если она послала голубя, которого ты купил в Царьграде. Не могла же она быть уверена в том, что его подстрелят прямо над головой, здесь, покуда мы до Царьграда не дошли? Но Ольга сообщает, что, пока мы собирались и строили корабли, кто-то смотрел за нами и даже считал, сколько мы построили?..
— Похоже, княже… Тогда выходит надвое: или, что княгиня знает, кто это писал, и он в Киеве или, что мы хотя и не знаем, кто писал, но он с нами!..
— Если в Киеве, то зачем писать?..
— Чтобы мы шли без опаски, она же написала «иди»!
— А если с нами… — задумался Олег. — Кто это может быть?
— А я помню, где я купил этого голубя… — сказал Радомысл.
— Где?
— У того купца, со двора которого я увёл Василису…
Олег посмотрел на Радомысла.
— Я не успел тебе всё рассказать, откуда она взялась, Василиса, ты только знаешь, что я привёз её из Царьграда, что выкупил там, как рабыню, что она родом из вятичей и говорим мы на одном языке…
Олег слушал.
— Я её купил у одного купца-скорняка, зовут Спиридон, и привела она с собой его дворового приказчика, именем Тарасий, думаю, он написал…
Сидевший недалеко Духослав, оставил тушку и подошёл.
— Ты про Тарасия, мадьяра?
— Грека, — ответил Радомысл.
Олег посмотрел на них.
— Неважно, что грека, что мадьяра, — вступился он, потому что толковин перебил Радомысла на том, что ему было интересно. — Надо у него спросить…
— Он из Царьграда…
— То ведомо!
— Он тебе нужен, князь!
Олег недовольно смотрел на толковина за то, что тот вмешался, однако много всего полезного они, толковины, сделали, пока шли от гирла Дуная. Они оказались хорошими мореходами, лучшими следопытами и стрелками, ловко дрались ножами, короткими топорами и чем угодно другим, что попадалось по руку; не любили длинных мечей, и так искусно прятались, что мечи им были не нужны, потому что они всегда оказывались за спиною у врага. Олег уже присмотрелся и привык, что если толковин что-то делает, или говорит, то это надо принимать всерьёз. Духослав и его люди радовали Олега, только он не понимал одного пояснения от толковина: «Мы пастухи!»
«Ну и что, что пастухи?» — думал он.
— А что он? — спросил князь.
— Он хорошо знает Царьград.
— За то, что он хорошо знает Царьград, я его не убил, — сказал Олег, а за то, что Духослав вмешался не вовремя, князь решил его испытать и показал на Радомысла:
— Вот и Радомысл хорошо знает Царьград!
Радомысл приосанился.
— Ты будешь лезть на стены, и ломать ворота? — задал вопрос Олегу Духослав.
— Я пока не решил, — ответил Олег и перевёл взгляд на Радомысла.
Радомысл упёр кулаки в бока и уверенно сказал:
— Там два города, по северному берегу Золотого залива и по южному… По северному считается пригород, в нём живут фрязины и называется Галата, на южном сам Царьград, в нём живут василевсы, греки… Надо всё брать… и город и пригород окружены стенами…
— Мадьяр Тарасий говорит… — толковин перевёл взгляд с Радомысла на Олега.
— Нет стен? — перебил и притворно удивился Радомысл.
— А что говорит мадьяр Тарасий? — поинтересовался Олег.
— А сам не хочешь его послушать?
Олег глянул на Радомысла, тот пожал плечами и перевёл взгляд на корабли, которые всё прибывали.
Олег увидел это и внутренне посмеялся над горделивостью своего старого соратника.
— Давай послушаем мадьяра, далеко он?
— Привести? — спросил Духослав, и князь согласно кивнул.
Корабли подходили и к князю шли светлые князья других племён. Олег приказал оставлять по нескольку умельцев, чтобы те чинили побитое морем, а остальных ставил рубежами, не дать никому из живших тут греков и других утечь в Царьград и предупредить о приходе Олега. Больше ста кораблей Олег отправил на восточный берег Босфора и приказал делать то же.
На глазах вырастало великое становище, уже наладились кузнецы, уже латали и шили паруса, точили клинки, насаживали боевые топоры, перетягивали луки, строгали стрелы, сколачивали щиты, охотились, рыбачили и заготовляли впрок еду, обновляли в бочонках и флягах питьевую воду. Становище жило жизнью, не прекращавшейся ни белым днём, ни чёрной ночью.
Четверо суток назад корабль, на котором шёл Олег, воткнулся носом в береговую гальку.
Поставили шатёр, перенесли Василису и рядом свой шатёр раскинул Климентий.
Климентия в Варне ждал гонец от болгарского великого князя Симеона с посланием о том, чтобы старец до конца сопровождал князя Олега. Послание и обрадовало старца, потому как он будет при Василисе, и огорчило, так как он снова попадёт на кровавую битву, которую не слишком давно, но памятно перенёс от мадьяр.
Рад был и Олег, в первую голову за Василису, вон внизу шатёр, там Василиса, надо бы…
Олег тряхнул головой.
Да и за себя тоже — учёный Климентий открывал князю много неведомого.
Чем ближе поход подходил к Царьграду, тем реже Олег вспоминал о Василисе, не забывал — она рядом, но, когда вспоминал, начинал себя корить, что не уберёг, поэтому Климентий был к месту!
А Родьку князь отослал. Родька совсем отбился от рук и когда пристали в Месемврии, даже подкрался к Тарасию отомстить, и чуть не зарезал его, если бы не Духослав. Поэтому Родька был оставлен на этой пристани, последней перед Босфором, считать прибывающие корабли и направлять кормщиков далее.
— Князь… — услышал он.
Олег тряхнул головой. Горько было, что он не мог всё оставить и пойти в тот шатёр, в тот…
Ещё горько было от того, что ничем он не мог помочь Василисе — теплу его души, игристому свежему ключику, улыбчивому утреннему солнышку…
Олег сжал кулаки и оглянулся.
Стоял Духослав и у него в ногах, на коленях, с завязанными за спиной руками, стоял молодой мужчина. Мужчина опустил голову и длинные черные кольцами волосы закрывали лицо.
— Подними, — приказал Олег и пошёл вниз к шатру Климентия.
Климентия не было, Олег приказал слуге найти старца и стал дожидаться. У Климентия в шатре было удобно, можно сесть. Климентий мог на пергаменте изобразить любое очертанье берега, городской стены, чего угодно и его шатёр стоял в двадцати шагах. Олег понимал, что это прихоть — прийти сюда. Можно было разговаривать с греком и своими соратниками где угодно и там, наверху. Но его тянуло, и он знал, что не надо никого посылать за Климентием, только кликнуть погромче, и тот выйдет из его же, княжеского шатра…
Климентий вышел, и Олег увидел на лице старца заботу, сжался, но взял себя в руки и пояснил, зачем пришёл и кого привёл.
— Заходите! — сказал Климентий, отодвинул полог и по-гречески что-то сказал слуге, Олег не понял, только услышал имя Сардария.
Они вошли и расположились, между собою посадили и Тарасия, и Духослав развязал ему руки.
Начал Духослав:
— Покажи, как расположена цепь?
У Климентия имелись несколько пергаментов с нарисованными очертаниями Царьграда, пролива Босфор, и залива.
Тарасий посмотрел и провёл пальцем:
— Вот так! — сказал он и тут Радомысл нагнулся к пергаменту и спросил:
— Здесь стоит дом твоего хозяина?
Тарасий кивнул.
Выходило так, что цепь, протянутая от одного берега до другого, отгораживала Золотой рог на выходе в пролив, и одним своим концом, тем, что к пригороду, крепилась в угловой башне недалеко от места, куда указал Радомысл — дома Спиридона.
— Ты здесь всё знаешь, не так ли?
Тарасий кивнул.
— А как, за что крепится цепь в этой башне?..
— Забита в скалу…
— Намертво?
— Да…
— А она что — не тонет? — спросил Олег и оглядел всех, кто присутствовал. Он слушал Тарасия и внимательно всматривался в него, этот красивый молодой человек хотел выкрасть его Василису и проделал такой путь за ней, из Царьграда в Киев, а из Киева до самого гирла Дуная. Олег всё не мог решить, что с ним делать, а ведь он ещё и царьградский лазутчик…
В этот момент полог открылся, в шатёр вонзился острый луч света, и все обернулись. Стояла Василиса, одной рукой она держала поднятым полог, а другой держалась за стойку.
Все замерли.
Василиса смотрела, потом широко осенила всех крестом, немного постояла, отпустила полог, и исчезла.
Все продолжали смотреть, первым вскочил Климентий, за ним Олег. В несколько шагов они достигли выхода — Василисы не было. Климентий что-то крикнул охранявшему Сардарию и тот указал на шатёр князя.
Олег вошёл первый, Василиса лежала на войлоках под шкурой, так, будто не вставала и никуда не ходила. Олег склонился и понял, что Василиса только что умерла.
Он сорвал накрывавшую её шкуру, Василиса не шелохнулась.
Олег за свою долгую жизнь видел много мёртвых, ошибиться он не мог — Василиса была тёплая с живыми ещё щеками, и кожа была влажная. Олег сжал её щёки, широко открыл ей веки и веки не сомкнулись …
Он вышел, вместо него в шатёр вошёл Климентий, но пробыл не долго.
— Я позову местных женщин, они гречанки, они её приготовят, обмоют, — тихо сказал Климентий.
— Я сам её обмою, — ответил Олег.
— Сделай это, а дальше мы всё сделаем …
— Что сделаете?..
— Отпоём и похороним…
— Она пришла со мной и будет тризна…
— Она была христианка, она просила об этом…
Услышав это, Олег отвернулся от Климентия и промолчал.
Тарасий остался в шатре, на него несколько раз оглянулся Радомысл, думая, не остаться ли ему.
Тарасий ждал.
Он сразу всё понял про Василису и всё решил, он только не знал — кого больше ненавидеть: всех этих варваров, или своего хозяина. Он прислушивался к себе, но на варваров у него злоба не обострялась, сидела старая, тупая. А вот на Спиридона… на Елену…
Но почему они?..
Причём тут они?..
Они не собирались и не хотели Василису продавать, они к ней хорошо относились, правда, если бы Елена взяла её к себе в комнатные девушки, тогда она не ходила бы на базар и не якшалась с этими…
Радомысл всё же вышел, но Тарасий чувствовал, как будто он ещё стоит рядом.
—Дьявол! — выругался Тарасий и увидел на столе маленький ножичек для чистки пергамента, обложенный по рукоятке слоновой костью. Всё случилось так неожиданно, что никто не предпринял мер предосторожности и Тарасий сидел несвязанный. Первым его желанием было разрезать шатёр и убежать, но сразу пришла мысль — куда?
Он все дни, сколько тут были, сидел на цепи у столба и всё видел: сколько пришло кораблей, хотя он и так это знал, сколько на кораблях пришло людей; он всё знал про чудь, и их число не было для него загадкой. Он видел, как Олег запер жителей окрестностей, разослал заставы, перекрыл дороги, но он видел, что Олег не может закрыть небо, куда нет-нет, да и вспорхнёт голубь.
Даже если сейчас убежать, думал Тарасий, в течение одних суток или выловят, или он сам попадётся, потому что засадами по большей части командовали те, кто подчинялся Духославу, а мимо них не проскочишь, он это уже понял, времени хватило.
Он оглядел сундук, и увидел пергаменты, большие, поменьше, он взял самый маленький, рука сама потянулась, и чуть не отбросил, как горящий уголь, потому что сразу узнал свой и запись «…26 моноксилов… 40 гребцов...». Тарасий похолодел, он поднёс пергамент к глазам и прочитал нижнюю строчку…
«Киев стоит, а ты иди княже»
Некоторое время он сидел в пустоте, не имея в голове ни единой мысли, глаза смотрели в точку, и ему казалось, что он сам превратился в точку.
Выходило так, что то, что он тайно писал, а потом спрятал, оказалось вот здесь, за тридевять земель и прямо у него под носом, но откуда?
Как?
Он ничего не мог понять и от неожиданности такого поворота событий, не мог даже пошевелить рукой, а не то, чтобы куда-то бежать.
Полог сдвинулся, в шатёр вошли Олег, Радомысл и Духослав.
— Расскажи про цепь, — повторил свой вопрос Духослав, когда все расселись.
Тарасий растерялся ещё больше, они вели себя так, как будто ничего не случилось, а может быть ничего и не случилось, может быть, Василиса жива, просто ей что-то понадобилось, она на него, Тарасия, даже не посмотрела, просто перекрестила всех и никого особо! Он исподтишка глянул на Олега и ничего не увидел, князь сидел и смотрел на пергаменты.
— Ну… расскажи, что знаешь…
И Тарасий решился:
— А что с Василисой?
Но Олег так глянул, что все вопросы отпали.
—Давай же… — Духослав подтолкнул Тарасия.
— Что?
— Тебя спросили…
— Цепь не тонет? — глухо повторил свой вопрос Олег.
Тарасий на мгновение задумался, пытаясь понять, о чём речь.
— Нет, — наконец сообразил он, — она плавает…
— Она не железная?
— Железная…
— А как плавает?
— На брёвнах…
— Можешь показать?
Тарасий осмотрел сундук и его взгляд снова упал на ножик с костяной рукояткой, на пергамент, на котором его рукой было написано про 26 моноксилов и он подумал, что сейчас, если бы ножик был в его руке, полоснул бы он сидевших, каждого по горлу и был бы свободен, но глянув на Духослава, понял, что не успел бы — Духослав держал руку на рукоятке своего длинного ножа.
Тарасий вспотел.
— На чём показать?
Духослав бросил на стол кусок верёвки.
— Это цепь…
Тарасий понял.
— Через каждые пять-семь звеньев цепь покоится на поперечном бревне…
— По всей длине?..
— От берега до берега...
— Ты писал? — спросил Олег и подвинул к Тарасию самый маленький пергамент.
Наступило молчание, Олег поднялся и вышел, за ним вышли остальные, Тарасий осторожно взял ножичек и пергамент и спрятал на поясе в складках своих лохмотьев.
Вот так всё открылось, и он с облегчением вздохнул.
***
Собрались Велимид, Фарлаф, Карл, Ждан, Бажен, Рулав, Стемид, Духослав и Радомысл. Олег решил держать совет с теми, кто уже пришёл. Уже надо было отправляться на Царьград, потому что каждый день промедления грозил тем, что греки будут успевать со своими приготовлениями.
Несмотря на все меры предосторожности, уже было понятно, что они знают о походе.
— Что же, князь, тем лучше, — сказал храбрый Карл, — тем веселее будет… викингов это только раззадоривает, уже мои берсеркеры позабавятся… А ты с передовым отрядом иди…
— Греки подумают, что это всё, с чем ты пришёл… — подхватил весёлый Рулав, — а тут и мы нагрянем…
— Да ещё под парусами, да на… — чуть не выдал тайну горделивый Стемид…
Ждан и Бажен, только что занимавшиеся общими приготовлениями, промолчали, а Радомыслу и Духославу всё и так было ведомо.
***
— Завтра к утру будет готово, князь, тогда приступишь, — сказал Климентий. — А сегодня переночуй в моём шатре…
Олег тяжело посмотрел на старца.
— Переночуй здесь у меня, у тебя завтра тяжелый день… — повторил тот.
— А ты куда денешься?
— Я там, — Климентий кивнул в сторону Олегова шатра, — буду молиться…
— Кому и о чём?
Сардарий открыл полог, и они вошли, следом вошёл мальчик и поставил на сундук масляную горелку.
Климентий расставил свечи.
— Буду молиться Господу Богу за светлую душу Василисы…
— А что за неё молиться, она уже с богами…
— Нет, княже, ещё рано, она ещё близко, она здесь… — показал вокруг себя Климентий, перекрестился и стал что-то искать на сундуке, перебирал, перекладывал пергаменты, очиненные и неочиненные перья, коробочку с песком...
— Что-то ищешь, отче?
— Ножичек ищу, запропастился…
— Найдётся, — сказал, как выдохнул Олег.
— Вижу, пребываешь ты в унынии, князь…
Олег поднял на старца глаза.
— А уныние по нашей вере — самый большой грех…
— Слышал я про вашу веру, знаю, вот только не могу понять, если ваш бог забрал Василису, почему у меня?
— Бог забрал её не у тебя, Бог забрал её себе! И я, и она, и все, и ты — мы принадлежим ему, а нам ничего не принадлежит…
— И это я слышу не в первый раз, но не могу понять, вот мой меч, моё войско, моё княжество, моя воля идти на Царьград, моя Василиса…
— Меч твой и по твоему обычаю, когда ты умрёшь, меч положат с тобой, а княжество унаследуют и коня, кому надо, отдадут, а воля не твоя, по воле Бога ты идёшь на Царьград, потому, много грехов греки совершили, вот тебя Господь и направил…
— А Василиса, моя?
— Здесь, на земле, была твоя, а там… — Климентий поднял руку…
— А что там?
— Там… — Климентий искал подходящее объяснение, Олег это видел и его это злило…
— Это всё я слышал, старик, и если бы ты не был так стар, так добр и так мудр, и не был бы посланником великого князя болгар, убил бы я тебя…
— Но ведь не убил, на всё воля Божья, не взял греха на душу, поспи, княже, завтра у тебя тяжелый день!
— Завтра объяснишь! — ответил Олег и Климентий вышёл.
***
На высоком холме специально сколоченный за ночь из корабельных досок длинный стол стоял между парусами, натянутыми кругом на вбитых в землю обломках мачт, под открытым небом.
Стол был накрыт парусиной, и Василиса на столе была накрыта парусиной. В ранних утренних лучах Олег мочил рушник и вёл им по телу, щёлочки глаз так и остались полуоткрытыми и когда Олег вымыл лицо, он крепко отжал рушник и промокнул ей глаза. Под правой грудью, он вдруг услышал, как под его рукой что-то хрупнуло, он остановился. Провёл ещё раз, он знал, что Василисе уже не больно, снова хрупнуло, он заметил это место ниже правой груди и надавил, и в этот момент случайно глянул на неё и увидел в уголке рта вздувшийся крошечный пузырёк крови.
Он всё понял.
Он видел много мёртвых и знал человеческое тело — так бывает, когда острый клинок, стрела или копьё пронзает грудь и лёгкое.
Когда Василису мучили чудины, они сломали ребро, вот почему кровь по капельке появлялась на полотенцах, пока шли из гирла Дуная и Василиса, если кашляла, никого к себе не допускала, ни старца Климентия, которого называла отцом, ни Радомысла, которого называла старшим братом, ни Родьку…
На душе стало пусто, он вышел из загородки, сразу вместо него вошли женщины и принялись кричать в голос, но Олег обернулся и посмотрел на них так, что они замолчали, только тихо подвывали и рядом стоял Климентий.
— Пусть, — сказал он. — У нас так положено.
«У нас тоже так положено», — с горечью подумал Олег и пошёл на берег.
— Завтра будет ветер, княже, — сказал Климентий.
Мадьяр
— Смотри, погасло, нам с галатского маяка сигналят…
— Да, начальник, но сегодня такая тихая ночь, что они могут близко подойти только на вёслах…
— Само собой на вёслах…
— Будем сигналить в Большой дворец?
— Давай сигналь!..
Трое гвардейцев дворцовой охраны, увидев, что погас огонь на галатском маяке, должны были сообщить во дворец. Это было сигналом с северного берега залива Золотой рог, что означало, что по проливу Босфор идут корабли, о которых неделю назад предупреждал командующий дворцовым гарнизоном Зенон.
Было темно, был самый опасный для охраны час, когда побороть сон мог только очень опытный солдат.
Двое молодых охранников принесли с собой хрустящие лепёшки, и жевали, чтобы отогнать сон. Им очень повезло с начальником поста, опытным и незлым, который не столько командовал и ругал гвардейцев, сколько учил, и поэтому его старались не подвести те, которые сами, по своей охоте пришли служить в дворцовую охрану.
— Так зажечь? Во дворце это тоже видят… — спросил один гвардеец.
— Зажги, раз командующий приказал, значит, нам нечего рассуждать.
— Я спускаюсь?
— Спускайся.
Сторожевая вышка располагалась на возвышенности внутри крепостной стены, на равном расстоянии сразу от трёх башен: средней на острие мыса — Святой Варвары, слева на южном берегу залива Золотой рог — Святого Димитрия и справа — Святого Стефана, от которой стена константинопольской крепости уходила по берегу Мраморного моря. Башни были древние, построенные чуть ли не самим Константином Великим почти шестьсот лет назад, и низкие, и поэтому, когда пришла тревожная весть, вышку поставили высокую, ожидая прихода врага со дня на день.
Молодой гвардеец стал спускаться по лестнице, он был тяжело вооружен поэтому, когда переступал с перекладины на перекладину, вышка подрагивала.
Вышка подрагивала и перестала, но начальник караула этого не заметил, он был очень занят, он всматривался в ночную тьму, пытаясь увидеть корабли врага. Второй молодой охранник стоял у него за плечом дышал прямо в ухо, это было очень неприятно, но начальник терпел, потому что площадка, на которой они стояли, была крошечная, и деваться было просто некуда, не хватило места даже для факелов.
— Что-то он долго не идёт, а? — тихо промолвил начальник, когда понял, что спустившийся вниз караульный, уже давно должен был бы подняться с горящим факелом. Начальник ткнул в бок стоявшего рядом гвардейца.
— Долго, господин начальник, — согласился тот.
— Что с ним могло случиться?
— Не знаю, господин начальник.
— Вижу, что не знаешь, — отреагировал начальник, ему не хотелось в свои тридцать четыре года лазать вверх-вниз по грубой деревянной лестнице. — Спустись, может этот баран не может в темноте факел найти…
Начальник поста был добрый, но грубый.
Гвардеец хохотнул, отвернулся и стал щупать ногой ступеньку, а начальник караула подумал, что что-то, наверное, происходит странное, но пока непонятно что.
— Ты, когда спустишься, стукни тихонечко по вышке, что всё в порядке, понял?
— Понял, господин начальник…
— Ступай…
Начальник перестал чувствовать дыхание гвардейца, и вдруг увидел, точнее не увидел, а понял, и даже не понял, а ощутил — в этой кромешной тьме, ему показалось, что по водам Босфора двигаются паруса так близко к берегу, как не должно быть, потому что в этом месте вдоль берега очень мелко и из воды то тут, то там, торчат камни.
«Привиделось! — подумал начальник. — Но что-то мелькает, парус не парус? Или уже рябит в глазах?» Днём он смотрел в эту же сторону, на север, откуда должны были приплыть росы и прекрасно помнил, что парус обычной лодки с такого расстояния смотрится, не больше, чем крыло мотылька.
«Что тут можно разобрать? — подумал он и вдруг почувствовал, что вышка подрагивает так, как, если по ней поднимается человек, обутый в тяжелые сандалии. — Наконец-то, — подумал он, — но почему без факелов, не нашли оба, что ли, дуралеи?» И неожиданно почувствовал горячее дыхание в ухо и сразу острую боль в правом боку, он не успел крикнуть, ему зажали рот, немного подождали, пока подкосятся ноги и сбросили вниз.
***
Тарасий не стал дожидаться, когда вернётся Духослав и его люди.
Духослав перед тем, как вылезти из челнока, связал ему руки за спиной, но Тарасий предусмотрительно спрятал ножичек в поясе именно на пояснице, поэтому он разрезал верёвку, столкнул челнок и стал грести на другой берег Босфора. Течением его сносило в Мраморное море, но в последний момент, когда ему уже казалось, что дело его конченное, нос челнока зашуршал по береговой гальке и ударился бортом о камень. Тарасий выполз на берег и повалился, руки и ноги дрожали так, что он долго не мог встать.
Когда ночная темень стала сереть, он услышал чьи-то шаги, зашуршала галька, он высунулся из-за камня и увидел, что это греки, четверо вооруженных людей, он поднялся.
Его окружили, ни о чём не спросили, двое вынесли на берег челнок и осмотрели, потом повели Тарасия наверх по узкой извилистой глинистой тропинке вдоль поросшего колючками русла сухого ручья.
Это был противоположный высокий берег Босфора, напротив Константинополя.
Ещё не встало солнце, над Босфором лежал туман, а выше тумана угадывался один только купол Святой Софии.
Когда поднялись, Тарасия повели к шатру, перед шатром в деревянном кресле сидел человек, обратившись лицом на тот берег, на его глазах была повязка.
— Кто это? — спросил человек стоявшего рядом с ним, по всей видимости, слугу.
— Сейчас узнаю, господин, — ответил слуга, насколько Тарасий мог в сумерках разглядеть, старый человек, похожий на своего хозяина, только без повязки.
Слуга стал разговаривать со схватившими Тарасия людьми на языке немых и сразу переводил господину.
Господин слушал, полуобернувшись к Тарасию, и тому показалось, что господин внимательно смотрит, даже пристально, если бы не повязка.
Всё это было очень странно, так чувствовал Тарасий, но он не понимал, почему? Почему всё, что происходит сейчас, с того момента, как он причалил к этому берегу Босфора, было для него странно? Он почти не слышал, что слуга говорил хозяину, но ему казалось, что и не надо было слышать, потому что он всё понимал и впитывал, как поднятая со дна морская губка, впитывает воду…
«Впитываю» — подумал он и вдруг до него дошло!
Кроме немых греков, остальные, и слуга, и господин, и он сам — греки!
За шатром было шевеление, из других шатров поменьше выходили люди, они куда-то шли, возвращались, несли воду, они развели костры, разговаривали, подходили к господину, что-то шептали и отходили…
Когда Тарасия привели сюда, всё это уже жило, но его внимание захватил сидевший в кресле человек в повязке, поэтому остальных он увидел только что.
Все были греки!
Он не был среди греков больше года!
Тарасий упал на колени.
— Что с ним? — вдруг спросил господин.
Слуга пошептал ему на ухо.
— Встань, — сказал господин, — и подойди ближе.
Тарасий с трудом поднялся, он только что почувствовал, как устал.
— Ты кто?
— Ну вот так уже лучше! — подвёл итог Сантаварин, когда слуга записал всё то, что рассказал Тарасий. — Да только не отсюда…
Слуга вопросительно посмотрел на Сантаварина и спросил:
— Почему?
— Глупец! Тебе же сказали, что прямо напротив на том берегу спрятались Олеговы люди, они увидят, что над ними с этого берега, куда от них сбежал Тарасий, летит голубь и подстрелят… понял?
— Понял, господин, а откуда?
— Разрешите? — Попросил слова Тарасий, и когда Сантаварин кивнул, объяснил: — Лучше всего переплыть по Мраморному морю на тот берег, пустить голубя, а для верности, я тоже могу пойти с вашими людьми, господин Сантаварин, я знаю, как можно войти в Константинополь через южные ворота. — И добавил. — И вам тут оставаться опасно, господин…
— Объясни?
— По этому берегу Босфора идёт отряд северных людей, варягов, большой отряд…
— Сколько их?
— Я слышал про несколько тысяч…
— Соглашусь с тобой, Тарасий, ты умный человек, — сказал Сантаварин и отдал распоряжение слуге:
— Вели всем собираться, мы тоже переправляемся на тот берег!
— Слушаю, господин! — ответил слуга и повернулся.
— А тебе, беглец, — сказал слепой Сантаварин, — не следует мешкать, поешь, а пока ты будешь есть, я скажу тебе кое-что, и в путь!
***
Перед Олегом шли восемнадцать толковинов.
Они поднимались по узким улицам, убивали каждого, кто попадался на пути, и расчищали путь Олегу. Рядом шёл Радомысл, за ним его сотня, спину прикрывал Родька, наступали викинги, постепенно заполняя собой все улицы и переулки.
Впереди горел галатский маяк, огонь было видно издалека. От Тарасия, а ещё раньше от Радомысла Олег знал, что на маяке огонь горит всегда, а когда Царьграду грозит опасность, маяк гасят, чтобы не давать ориентира врагу, но снова зажигают, как только враг бывает обнаружен.
Огонь горел, поэтому Олег знал, что он обнаружен, но это уже не пугало. Перед тем, как отчалить, Тарасий Мадьяр сказал, что так устроено оповещение об опасности, что про поход Олега в Царьграде, скорее всего, знают давно. Это только подтвердило более ранние подозрения.
Но знали только, что идёт, а вот, когда придёт?
Олег и отряд сошли с первых десяти кораблей глубокой ночью, через три часа после того, как стемнело. Духослав на одном челноке с четырьмя гребцами и Тарасием направился дальше, тот должен был показать башню, в которой закреплён конец цепи через залив Золотой рог на южном мысу.
Олег удивился такому решению толковина, но согласился.
До маяка оставалась сотня шагов, улица, по которой они поднимались, упиралась в башню малой крепостной стены. Тарасий рассказал, что гарнизон обычно не больше десяти человек, однако сейчас наверняка больше.
Первая стрела от защитников выбила железным наконечником искру прямо под ногами шагах в трёх, передовой отряд рассыпался под стены домов и на них с крыш спрыгивали греческие солдаты. На Олега свалились двое, он сбросил их, одного заколол, другого заколол Родька, схватка длилась недолго, толковины по убитым дошли до башни, закинули крюки, влезли на стену и через короткое время открыли ворота, в ворота вошли викинги, молча бившиеся топорами, и скоро площадка вокруг высокого деревянного маяка была усеяна мёртвыми. Со стены толковины выцеливали греческих солдат на огневой площадке маяка и греки падали. Когда наступили утренние сумерки, Олег сам поднялся на верхнюю площадку к чаше с огнём, рядом с ним встал Радомысл.
— Ты тут был?
— Нет, нас сюда не пускали…
— А куда пускали?
— Вон, видишь, — сказал Радомысл и стал показывать, — на том берегу Золотого рога…
Залив Золотой рог блестел тёмным серебром, как большая рыбина или гигантский клинок. Это первое, что увидел перед собою князь. Радомысл говорил и что-то показывал, но Олег его почти не слышал. Он никогда ещё такого не видел: огромный город и огромный залив, больше похожий на широкую реку, показался ему шире Днепра под Киевом, а высота, на которой он сейчас стоял, превосходила Киеву гору. Когда они поднялись на маяк, огонь горел так ярко и жарко, что рядом невозможно было стоять, и тогда оставшимся в живых охранникам маяка приказали его погасить. Для этого греки стали крутить ворот и подняли железный плоский круг, и как крышкой накрыли чашу с горящим чёрным маслом.
С левой руки под холмистым высоким берегом блестел Босфор.
Всё было такое большое, что стены по южному берегу Золотого рога показались близко, высокие, а башни ещё выше…
— …вон та башня, — показывал направо Радомысл, — видишь, за ней золотой купол церкви…
«Правда, что ли, золотой?» — мелькнула мысль, Олег прислушался.
— …это Святой Иоанн… нас иноземцев пускали через эти ворота, а потом закрыли…
— Закрыли давно?
— Нет, несколько лет назад, а до этого мы через эти ворота свободно ходили, никто не мешал…
— И закрыли?
— И закрыли.
«Вот поэтому мы и пришли!» — подумал Олег.
— А это что? — спросил он.
— Где? — переспросил Радомысл.
— Вон, высокое, на том берегу!
Весь южный берег залива был высокий, а влево понижался, чем ближе к Босфору, тем становился ниже, и если бы не высокие над уровнем воды крепостные стены и башни, слился бы с морем, сошёл на нет…
— Это Святая София, я тебе говорил…
— Далеко до неё?
Радомысл задумался.
— Если взять отсюда до середины залива, то от середины залива до Святой Софии будет ещё два раза по столько…
Олег стал прикидывать, и получилось, что не просто далеко, а очень далеко:
— Какая она большая, твоя София!..
Радомысл посмотрел на него:
— В Царьграде всё большое…
— А где жила Василиса? — вдруг спросил Олег.
Радомысл замолчал и ответил неожиданно:
— Здесь… и вон там!
— Где здесь? — Олегу с тех пор, как Василиса появилась в его жизнь, её Царьград казался таким далёким, где-то за кудыкиными горами, в закудыкином тумане, через закудыкины далёкие земли, и вдруг «здесь». — Как здесь? — про «там» князь, будто не услышал.
— Здесь, князь! Если спуститься с этой горы, с этого маяка на берег … Я вон даже вижу крышу дома её хозяина, вон та… — Радомысл протянул руку и неожиданно вздрогнул, сзади никем не замеченный оказался Родька.
— Какого ещё хозяина? — прорычал он. — Вот я им сейчас покажу, кто тут хозяин… вот только спустимся…
Радомысл глянул на Олега.
— Пора?
***
Лев, Александр, Зенон и часть синклита, те сенаторы, которые не смогли отказать василевсам и остались в Константинополе, стояли на верхней площадке Большого дворца.
Смотрели на северный берег залива Золотой рог.
Лев за спиной слышал недовольный ропот, мол, зачем так рано подняли из постелей.
Рядом с закрытыми глазами, кутаясь в меха, спал стоя брат Александр. Зенон справа держался обеими руками за парапет и то и дело принимал доклады от начальников отрядов, расположенных на ближних и дальних подступах вокруг города и по всей константинопольской феме. Вести приходили тревожные, все, кто мог, наблюдали, как по Босфору идут на вёслах корабли, числа которым нет. Ещё с самого верха пролива от людей Сантаварина и от других донеслось, что вдоль берега Понта Евксинского от Варны, от Месемврии плывут корабли. Вчера утром первая эскадра числом пятьсот вошла в Босфор и спускается к Константинополю. Вечером они встали на ночевку в заливе в пятнадцати стадиях, но оказывается не встали, а спустили паруса и пошли на вёслах…
А армия опаздывала, пришёл только отряд в тысячу солдат слепого Сантаварина, таким полезным оказался бывший предатель.
Все смотрели на север, туда, где на галатском маяке в пригороде Пера, населённом греками и иноземцами, горел маяк.
Пока горел.
На площадке послышался шум, Лев оглянулся и увидел, что бежит очередной запыхавшийся вестовой: «Это к Зенону!» — подумал он и стал всматриваться в очертания Босфора, воды которого постепенно, хотя и очень медленно, светлели, ещё он держал в поле зрения огонь галатского маяка.
Но вдруг услышал близко на ухо:
— Великий Василевс…
Он обернулся, рядом был Зенон.
— Что? — спросил Лев и глянул на брата Александра, тот стоял с закрытыми глазами и пошатывался. — Есть новости?
— Перебита охрана на наблюдательной вышке на мысу Акрополис, рядом с башней святого Димитрия, той, которую мы недавно построили…
— Где я был? — спросил Лев и дотронулся локтем до брата, тот вздрогнул и открыл глаза. — Где мы были?
— Да, Великий Василевс, на ней…
— И что там, пытаются взять стену? Я не слышу шума битвы…
— Там нет битвы, поэтому нет шума, там проникли… и гвардейцев зарезали…
— Если зарезали то, какие же они гвардейцы?.. — улыбаясь, ответил Лев. — Правда, брат? — обратился Лев к Александру. — Нашли тех, кто зарезал?
— Нет, Великий Василевс, ищем!
— Скажешь, когда найдёте…
— Слушаюсь, Великий Василевс…
«И повинуешься!» — домыслил Лев и снова смотрел на воду Босфора, не выпуская из виду огонь галатского маяка.
Огонь горел.
По правую руку светлел горизонт, ещё половина стражи и солнце появится и тогда огня не станет видно, но прозреют все посты вдоль Босфора и никуда враг не денется.
«А он и сейчас никуда не делся!..» — в относительной тишине под тихий ропот сановников думалось Льву. Вдруг он вздрогнул и обнаружил, что на несколько мгновений тоже, как брат, уснул. На несколько мгновений, как ему сначала показалось, но когда он очнулся, то увидел, что воздух стал прозрачнее, на небе почти не светят звёзды, а вода в Босфоре не свинцовая, а серебряная, и брат на него смотрит с кривой ухмылкой.
— Великий Василевс, — вдруг услышал он и сразу узнал голос Зенона. — К тебе от Сантаварина.
Лев отогнал сон.
— Кто?
— Сказано, что гонец от росов…
— От кого? — удивился Лев.
— От киевского князя росов Олега…
Лев глянул на Зенона так, что тот замолчал.
— Кто ещё знает?
— Никто, Василевс…
—Я слышал, — тихо произнёс Александр, у него были серьёзные глаза.
— Где он?
— Внизу, в трапезной…
— Оставайтесь здесь! Пусть все будут здесь, никому ничего не говорите, пусть все думают, что я…
— Я останусь за тебя, ты иди, потом расскажешь, наверное, это важно, — одними губами прошептал Александр в самое ухо Льву, аж защекотало.
— Хорошо, — согласился Лев и повернулся, но перед этим глянул на маяк.
Огня не было.
— Кто ты? — спросил Лев грязного, оборванного молодого человека, смертельно уставшего, это было видно по его лицу.
— Я Тарасий Мадьяр, приказчик киевской фактории скорняка Спиридона.
— Скорняка Спиридона с галатского берега?
— Его…
— Что имеешь сказать?
— Олег и его войско тут…
— Сколько войска?
— Две тысячи моноксилов по сорок гребцов и пятьдесят тысяч конных по берегу Понта Евксинского…
— Сколько? — не поверил своим ушам Лев.
— Восемьдесят тысяч по морю и пятьдесят по берегу…
— Чем имеешь доказать?
— Ничем, — ответил Тарасий. — Я тайно бежал из Киева через несколько дней после начала похода, но всю подготовку к походу Олега простоял на берегу и всё видел… Вот, это всё, что я смог с собой взять, — сказал Тарасий и протянул василевсу пергамент.
На семи холмах
Бой шёл по всему пригороду на северном берегу залива Золотой рог.
Огонь вспыхивал и охватывал кварталы всё ниже от вершины холма, от галатского маяка, ближе к берегу залива и пригород Пера окутывался дымом.
По заливу пытались переправиться на южный берег беженцы. Люди спасались в лодках, кому-то не хватило места или не было лодки, люди плыли, в них стреляли, вода бурлила от плывущих, от лодок, от стрел.
Ратники с обнаженными мечами шли по улицам неторопливо. Жители пригорода сначала смотрели. Ратники надвигались и когда подходили, коротко взмахивали мечами и убивали. Жители пригорода умирали сразу или в мучениях, раненые. Те, кто стоял выше видели, что по Босфору на вёслах идут и пристают к берегу корабли, всё новые и новые, и с бортов ссыпаются копейщики, лучники и мечники.
Олег терпел, он прохаживался по площадке маяка.
Он остался здесь, когда Радомысл и Родька спустились и во главе отрядов пошли по улицам вниз к заливу.
Он следил за Радомыслом, тот шёл к дому бывшего хозяина Василисы. Олег хорошо запомнил цвет этой крыши. Но когда на маяк поднялся Велимид, он не выдержал, оставил его, а сам спустился вниз.
Сначала он чуть не ошибся улицей, но сориентировался, догнал Радомысла, и они пошли вместе. Идти с горы было весело, из домов выскакивали люди, кое-как одетые, они только что проснулись, они ещё не понимали, что происходит, и убивать было просто, можно даже не смотреть, кто это, тем более что передовая ватага состояла из берсеркеров. Норманны сняли с себя всё ещё на кораблях, остались в набедренных повязках или кожаных штанах, убивали топорами или тонкими обоюдоострыми мечами. Идти за ними было трудно по мягким трупам и хрустящим костям, ноги скользили по крови. Смешно впереди викингов убегало стадо овец и две коровы, по гулким улицам с каменной мостовой они гремели боталами и овцы блеяли, а норманны громко смеялись, и не было слышно ни криков о спасении, ни стонов раненых и умирающих.
Весело!
Олег шёл, и в его глазах представали огни священных костров на Хортице, голые блестящие тела воинов, поднятые в плясках руки, хрип приносимых в жертву козлов, хлопанье крыльями петухов и бегание по черной траве безголовых куриц…
Справа и слева вспыхивали огни, но уже не так ярко, потому что солнце вот-вот выглянет из-за высокого берега Босфора слева…
Радомысл подцепил кого-то на тонкий меч и сразу сбросил, Олег даже не разглядел — кого. Отрядники за спиной забегали в дома, расправлялись с хозяевами, выбрасывали на улицу весь скарб, потом, когда бой-бойня будет кончена, они пойдут обратно, всё соберут и разделят по-братски, а пока не время, надо идти.
Надо идти вперёд.
Из двери справа выскочил громадный мужчина в белой рубахе до пят с секирой на длинном древке, и бросился на самого большого, как ему, наверное, показалось в толпе наступающих, на Олега, хотя Радомысл был чуть шире в плечах. Но не смог прорваться, потому что его подняли на копьях.
Олег даже не успел обагрить свой меч кровью нагрешивших христиан, как сказал про них Климентий.
Он странный, этот Климентий…
Тоже христианин, как и греки, но он считает, что он лучше их, потому что не грешит, а эти грешат.
И хорошо, и пусть грешат, сейчас я вот так!
Раз!..
Меч рубанул чью-то шею…
Наконец-то!
Олег засмеялся на Радомысла, а Радомысл на Олега!
Климентий говорил, что наказать греков надо, только не убивать, глупый Климентий!
А тогда как наказать?..
Раз!..
Впереди становилось всё меньше викингов… удивительно…
Ага, понятно, викинги разбегаются по домам и застревают там, потому что те, кто идут за ними, заполняют улицы и не дают им с награбленным выйти, поэтому их становится всё меньше. И Олегу и Радомыслу и тем, кто шёл, казалось, что врагов-греков становится всё больше, конечно, они выбегают из домов.
Неразбериха!
Это всегда так!
И вот уже вперёди Родька, они пошли плечом к плечу с Радомыслом и рубили направо и налево!
Раз!..
Досталось рубануть Олегу, у него заболело правое плечо…
Ух, вспомнил он, ух, как больно!..
Вдруг из-за угла справа на площадку перед крепостной башней выбежали с десяток вооруженных солдат в круглых шлемах, в доспехах с наплечниками, с круглыми щитами и длинными пиками и ринулись навстречу.
Их встретили Радомысл и Родька.
Радомысл закричал и сзади ему злобным рыком ответили викинги…
— Раздайся, — орал Радомысл всем, кто был рядом с Олегом, идущие раздались и в образовавшийся проход из-за спин ринулись ратники. Они блеснули голыми телами, и стал рубиться...
Как красиво!
Олег даже остановился.
Как волки рвут лося, или оленя, мелькнуло у него. Но нет, волков на одного оленя было несколько, а тут один на одного. И уже Олег видел, как убитым грекам отрубают пальцы, руки и ноги, чтобы не возиться с железными застёжками, снять дорогие доспехи.
«Да!» — сердце Олега ликовало, он шёл вперёд, на него выскочил грек с поднятым мечем. Олег шагнул левой, правой дал подножку и легко смахнул падающему греку голову, меч прошёл между шейными позвонками, и снова заныла рука, больнее, чем прошлый раз.
Олег остановился.
Что-то стало находить, он что-то силился вспомнить, но не мог, он ещё не отдышался, глаза не могли остановиться и перескакивали с одной фигуры на другую, всё мелькало с той скоростью, с которой пробегали люди.
«У-у-у!» — ударило в голову, а в плечо тупая боль и тоска, как собака завыла лунной ночью.
Он почувствовал, что не может идти, не может поднять руку и меч вот-вот вывалится.
Олег опёрся о стену и ещё в груди холодный кулак сжал сердце.
Он открыл глаза, когда почувствовал, что его тянут за руку. Рядом стоял и смотрел закутанный в белое лысый старик с длинным носом и глазами навыкате. Он смотрел недолго и помог встать.
Они пошли под крепостной стеной. С десяток шагов прошли по другой улице и по узкому проходу зашли в арку, а через арку во внутренний двор. Справа во дворе рос виноград, ствол толщиною с талию не самой худой женщины — любимое развлечение норманнских берсеркеров — только без кожи — так перевиты меж собою были мышцы и жилы, волокна, старого ствола. За триста лет виноград вырос до карнизов второго яруса арочной стены, и первый и второй ярусы были арочные, и распростёр ветви над внутренним двором. Посередине двора бил ключиком фонтан из маленькой дырочки в каменной тумбе в большой круглой чаше из белого же камня, прозрачная свежая вода выливалась и текла по желобу под стену в сторону залива.
Старик усадил Олега на край чаши и ладонью поливал холодную воду ему на голову — стало лучше, в глазах уже плавала серая муть.
Старик что-то сказал, что-то показал рукой и ушёл в арку, а когда вышел, нёс прозрачный сосуд с тёмной жидкостью.
— А-а-а! — вдруг из-за спины раздался дикий крик и с поднятым мечом во двор вбежал Радомысл, а за ним Родька. Радомысл бежал на старика мимо Олега и задел по плечу…
— Как тебе тут, нравится? — спросила Василиса.
Она стояла перед солнцем, и лучи сияли за её спиной, из огненных они становились белыми. Он не видел, на чём она стоит, ему казалось, что она и не стоит вовсе, а парит над землёй, не дотрагиваясь. Он протянул руку, она не заметила.
— Вот это мой город, я в нём жила одиннадцать лет, когда меня сюда привезли, и Спиридон меня купил… это старик с длинным носом, который только что тебе помог…
Василиса говорила, а он всё это знал, он всё это слышал, но всё равно слушал, потому что она говорила, и её слова лились, как песня, неважно о чём, он ею любовался, ему казалось, что он её давно не видел…
— …Ты поживи в этом городе, он тебе понравится, и люди тут живут хорошие, ты их не обижай, не трогай…
Свет солнца на глазах стал меняться и из кругового сияния превращался в сияние креста…
Олег видел этот крест, когда Василиса вошла в шатёр и осенила…
— …не обижай… — услышал он издалека, и свет померк, перед ним были только его закрытые веки…
Он открыл веки.
Радомысл стоял с поднятым мечом, Родька застыл на бегу, старик согнулся и закрылся рукой. Всё было так, когда он перестал их видеть, когда его поразила боль от толчка в плечо пробегавшего Радомысла, а ведь только что он увидел целый сон и даже разговаривал с Василисой, а они замерли, на одно мгновение. Олег понял, что если он сейчас моргнёт, то Родька добежит до Радомысла, старик упадёт, а Радомысл срубит ему голову.
— Постой, — сказал он и Радомысл с поднятым мечом посмотрел на Олега, а старик в это время упал, и Родька ожил.
— Постой! — повторил Олег.
— Это Спиридон!!! — Олег увидел, как кричит Радомысл. — Это его дом!!! — Радомысл кричал, аж вздулись вены на шее, но было слышно так, будто он кричал издалека или через прозрачную стену. — У него рабыней была Василиса…
— Постой, — произнёс Олег и подал руку.
Пока Радомысл, соображал, руку подал старик.
Родька подбежал слева, подставил плечо и со стариком, они повели Олега в дом.
Радомысл переводил.
Спиридон сегодня оказался дома случайно, вчера он приехал, чтобы проверить замки, несмотря на то, что Елена уговаривала его этого не делать.
— Вот она старость, князь, каково не доверять, прежде всего, себе…
— А сколько тебе лет? — спросил Олег, он уже чувствовал себя лучше.
— Пятьдесят девять, — ответил Спиридон.
«А мне пятьдесят пять!» — подумал Олег.
— А тебе сколько? — спросил Спиридон.
***
После того, как тело караульного начальника шмякнулось у подножия вышки, и утих звон ударивших по камням доспехов, Духослав и его четыре гребца затаились. Дальше надо преодолеть стену, убедиться, что Тарасий сбежал и вернуться на северный берег залива.
На вышках было тихо, но долго сидеть не приходилось даже думать, потому что скоро явится следующий караул менять этих и тогда всё обнаружится. За ноги и за руки, гребцы-толковины, стараясь не звякнуть, оттащили трупы гвардейцев. Преодолели стену на середине до следующей башни и в обратную сторону добежали до угловой, а от следующей башни цепь уходила в залив.
— Плывём, — прошептал Духослав, и они вошли в воду.
Цепь из двух тысяч звеньев, каждое длиной в локоть взрослого мужчины, плавала на толстых брёвнах.
Когда к Константинополю приближалась опасность, цепь заводили на воду и подсовывали брёвна под каждое седьмое звено и прибивали кованой скобой. От угловой башни на северном берегу залива тащил один корабль, потом подходил второй и два корабля вместе тащили цепь к башне Святого Димитрия. Когда подводили, тащили уже пять кораблей, и вся цепь целиком плавала на почти трёх с половиной сотнях брёвен. В башне Святого Димитрия цепляли на ворот и наматывали до тех пор, пока течение из залива не напрягало так, чтобы цепь не порвалась от напора воды.
Плавающая на брёвнах, сверху похожая на очень длинную многоножку цепь, перегораживала Золотой рог, не позволяя кораблям зайти в залив к пристаням, где за высокими стенами внутри крепости жили василевсы, и хранилось всё богатство Царьграда.
Так объяснил Тарасий Мадьяр.
Они переплыли Золотой рог, и вышли из воды недалеко от цепной башни.
В пригороде шло сражение.
Духослав метнул крюк, первым на стену полез самый легкий. Между зубцами высунулись двое лучников и сразу были сбиты. Духослав крепко держал свободный конец верёвки, а его толковины целились из луков.
Резня на стене была тихая и короткая, толковины спустились и пошли искать Олега.
***
Лев смотрел, и его удивляло, что оттуда, куда он смотрел, ничего не доносилось.
Там стало видно много дыма, горели дома, видимо пожары достигли подвалов, складов с оливковым маслом, что-то вспыхивало, взрывалось, но до Льва не доходил звук.
Он слышал шаги вестовых, рядом шептались и тихо переговаривались придворные, сопел брат, но и только.
Лев ничего не слышал с того берега.
Взошло солнце, но лучи ещё не грели, и веял прохладный утренний ветерок. Лев пожался, он видел, что происходит в пригороде и его это удивляло — как такое может быть одновременно: тут всё спокойно и тихо, а там...
Он попросил завтрак.
К нему подсел Александр.
За спиной встал Зенон.
Лев обернулся.
— Зенон, скажи этим всем, что они пока не нужны, пусть тоже идут, завтракают, и приведи этого… ты знаешь кого, только незаметно.
Как только солнце выглянуло из-за горизонта, Лев вернулся на верхнюю площадку Большого дворца.
Александру не терпелось с вопросами, но он сдерживался, и Лев был за это благодарен брату.
— Сейчас расскажу, — шепнул он, — пусть только все уйдут…
Лев кивал, царедворцы кланялись, и он был уверен, что покинув площадку, они будут накапливаться на нижнем этаже в большой зале, чтобы посудачить о том, зачем император уходил и с чем вернулся.
«Будто у меня по утрам нужды не бывает…» — подумал он.
— Какие противные, правда? — спросил он у брата про царедворцев.
Александр посмотрел и с улыбкой, которую Лев очень не любил, произнёс:
— Я вообще не понимаю, зачем ты их позвал…
— Ты тоже об этом подумал? — спросил Лев и обернулся, последний из царедворцев спускался по лестнице и оглянулся перед тем, как исчезнуть.
— О чём?
— Пришёл странный человек, ты слышал, и сообщил, что росы идут в количестве восьмидесяти тысяч человек морем и пятьдесят тысяч конные…
— Сколько? — не поверил своим ушам Александр.
Лев развёл руками:
— Я тоже не верю, — произнёс он и в этот момент на площадку по другой лестнице поднялись Зенон и Тарасий.
***
Олег выслушал Духослава.
— Ты всё слышал, — обратился он к Радомыслу. — Пусть соберут кузнецов, сколько найдут и возьмут с собой всё, что понадобится, Духослав покажет…
Олег сидел на бортике фонтана и смотрел на журчащий ключик, выливающийся и переливающийся, и стекающий по белому камню. Видимо этот ключик бил тут давно, потому что камень был гладкий, Олег провёл рукой: как кожа Василисы. Он сидел и думал о ней, она явилась ему, и сказала странные слова о том, что он должен полюбить этот город, он помнил эти слова: «Ты поживи… город тебе понравится, и люди тут живут хорошие, ты их не обижай, не трогай…»
Больше она ничего не сказала.
«А как их полюбить… не трогать? Зачем же я сюда пришёл?»
Василиса так внезапно появилась в его жизнь и так внезапно исчезла, как искра, которая ночью вылетает из костра, оставляя след…
— Олег… — вдруг услышал он и вздрогнул.
К нему шёл Спиридон!
Он нёс белую чашку и кусок материи. Показал, что надо снять рубаху. Олег не стал ни о чём думать, и с трудом, преодолевая боль в плече, снял. Спиридон втирал мазь, Олег терпел, но постепенно боль уходила, и стало клонить в сон, однако нельзя спать, вот-вот кто-нибудь вернётся или Духослав, или Радомысл, а может Родька. Предстояли дела, ради чего он пришёл…
Но боль ушла.
Старик крепко замотал плечо и помог надеть рубаху.
Родька пришёл не один, он привёл Климентия.
***
Лев вздрогнул от того, что его коснулись.
— Смотри! — сказал Александр и показал на северный берег.
— Куда? — не сразу понял Лев, они не спали всю ночь и сейчас он задремал.
— Цепная башня, видишь?
Лев всмотрелся, около угловой башни на том берегу он увидел много людей, было далеко, не меньше шести стадиев и люди, как таковые не различались, они казались единым пятном, но живым.
— Вижу и что?
— Около цепи…
Лев ещё всмотрелся, действительно, тонкой стрелкой от башни в воду угадывалась цепь, на воде залива её было лучше видно, потому что перед ней вода под напором рябила, а после была гладкая, почти глянцевая.
— А видишь, они притащили меха, огонь видишь?
— Нет… — Льву то казалось, что он что-то видит, то нет, то вроде там что-то искрило и поблёскивало.
— Вон, вон, смотри, — вдруг вскричал Александр, стал потрясать рукой и даже вскочил из кресла.
На площадке в это время находились четверо: василевс Лев, его младший брат василевс Александр, командующий гарнизоном города Зенон и непонятный человек, неизвестно откуда взявшийся, Тарасий. Лев даже тайно отдал приказ найти Спиридона и вести его сюда, но пока никто не пришёл.
Открытая площадка располагалась на крыше Большого дворца и была бы самая высокая точка в городе, если бы впереди и несколько левее не возвышался огромный купол Святой Софии, но дворец относительно собора построили так, что купол нисколько не перегораживал и весь северный берег залива Золотой рог хорошо просматривался, а особенно хорошо то место, куда сейчас показывал Александр, а именно угловая башня, где был намертво закреплён северный конец цепи.
Лев увидел, что цепь очень медленно, как тень от конуса солнечных часов плывёт вправо.
Он не поверил глазам.
— Да смотри же! — нервно дёргался брат и тряс рукой в ту сторону. — Смотри!
А Лев и смотрел, и видел, что несомая из залива в Босфор цепь плывёт широкой дугой, медленно, но с неотвратимостью так, что Лев уже точно знал, что будет через мгновение и ещё через мгновение и ещё…
Он смотрел.
Цепь выгибалась, конец отходил от башни и открывал проход в залив и Лев понимал, что с этим, как с ветром, как с зимой или как старостью ничего нельзя сделать, потому его и звали Философ…
— Корабли! — снова закричал Александр, но появление в такой ситуации вражеских кораблей было так естественно, что Лев смотрел не туда, а глянул на Зенона. Тот стоял, вцепившись в парапет так, что мрамор из-под его пальцев должен был сыпаться на пол белой мукой и на его скулах играли желваки, будто он верхними зубами хотел расшатать нижние.
Лев перевёл взгляд на Тарасия. Тот, если его не спрашивали, если можно было к чему-нибудь прислониться, прислонялся и спал. Но сейчас он стоял и смотрел на отплывающую цепь и заходящие в открывающееся пространство, размеренно взмахивающие вёслами корабли так, что Льву показалось, что это он во всём виноват.
Лев весь подобрался, как хищник.
— Такой план был у Олега, ты знал?..
Тарасий вздрогнул.
— Нет Великий Василевс, я не мог знать…
— Ты же там был…
— Они со мной не советовались, — спокойно сказал Тарасий.
В это время за спиной послышался шум и Лев оглянулся, по лестнице, поддерживаемый слугами, поднимался слепой Сантаварин.
И тут снова закричал Александр:
— Смотри!
Лев посмотрел на северный берег залива, но Александр, перехватил его взгляд, и потянул за плащ:
— Да не туда смотри, а вон туда! — и стал тыкать рукой вправо на восток, на противоположный берег Босфора.
Лев посмотрел, но ничего не понял, по холмистым склонам противоположного берега двигались крылышки мотыльков. Летние мотыльки плотной толпой спускались по пологим склонам противоположного берега пролива Босфор, белые крылышки, много, медленно сползали к воде, ещё не доползли, но из-за горизонта появлялись новые.
Лев даже мотнул головой и, стараясь незаметно, глянул на тех, кто был рядом. Александр замер, он, бледный, стоял с закушенной губой. Зенон, тоже бледный, сжал кулаки, и было видно, что он не знает, что делать. Сантаварин остановился, не дойдя нескольких шагов, потому что замерли слуги. Сантаварин водил головой, готовый нашипеть на слуг, он не понимал, что происходит.
Снова привлёк внимание Тарасий, он повернулся к необычайному зрелищу и смотрел восхищёнными глазами.
— Что, тебе и это известно? — снова подобрался к нему Лев.
— Нет, но я догадываюсь…
— Объясни!
— Это корабли под парусами…
— Какие корабли? — удивлению Льва не было предела, он даже подумал, что Тарасий, наверное, такой бесстрашный, что позволяет себе издеваться и врать.
— Да, Василевс, я понял…
— Ну так объясни… — Лев взял его под локоть, несмотря на то, что от этого странного человека разило давно не мытым телом, и отвёл на несколько шагов, но к ним тут же подскочил Александр.
— Тсс! — поспросил его Лев и перевёл взгляд на Тарасия.
— Когда я попал к ним в плен, меня удивило, что они сбивают колёса…
— Колёса?
— Колёса, Великий Василевс, они шли по морю и не собирались переходить на сушу…
— Тогда зачем?
Александр слушал с открытым ртом, подошёл Зенон и к говорящим повернулся Сантаварин.
— Говори же не тяни!..
— Они поставили свои корабли на колёса и под парусами пустили их по берегу…
Лев почувствовал, что у него ослабли ноги, и он схватился за руку брата. Александр поддержал, хотя и сам был готов за кого-нибудь уцепиться.
Но Лев собрался, оттолкнулся и пошёл на угол площадки, оттуда просматривался и залив, и пролив.
В залив зашло уже не менее сотни кораблей, и они взмахивали вёслами по головам и лодкам уплывающих от погрома жителей Пера, ещё несколько сотен кораблей стремились войти в проход между плывущей цепью и противоположным берегом Босфора и шли под южную стену к Мраморному морю…
— Сколько там? — обратился он к Тарасию и показал на тот берег.
— Я этого не знаю, можно посчитать по парусам, один парус, один корабль…
— Зенон! — приказал Лев.
Через несколько минут Зенон сказал:
— Уже не меньше сотни, Великий Василевс и ещё идут...
Лев отвернулся и задумался.
Сантаварин молчал.
— А сколько всего? — неожиданно спокойно спросил Лев и обратился к Тарасию. — Ты говоришь, две тысячи?
Тарасий кивнул.
— По сорок гребцов на корабле?
— Со мной плыло столько, два гребца на весло, двадцать вёсел по десять на борт…
— А ещё конные… сколько ты сказал?
— Пятьдесят тысяч…
— Они идут…
— По суше…
— Они нас окружают, — тихо сказал Лев и резко выкрикнул: — Зенон, а что Ксенофон?
— Идёт с десятью тысячами, — вместо Зенона вставил Сантаварин.
— Не дойдёт, поздно… — отреагировал Александр.
— Сам знаю, что поздно…Закрыть все ворота! — приказал Лев.
Зенон побежал к лестнице.
— И будите патриарха Евфимия…
— Он не спит, он ждёт…
— Где?
— У себя, — сказал Александр и кивнул в сторону собора Святой Софии.
— Пусть готовит мафорий!..
Меч предшествует кресту
Тарасий не узнал города.
Выйдя из Большого дворца, он наткнулся на толпы.
Ещё несколько часов назад с верхней площадки ничего не было слышно, город спал, ещё только просыпался, но, когда солнце поднялось, возник гул. Василевсы послали узнать, и стража принесла весть — в городе паника.
Лев приказал закрыть все входы во дворец и все воротные башни, окружавшие Константинополь.
Тарасия вывели на улицу через тайный ход, но, если бы он предусмотрительно не попросил коня и двух конных гвардейцев, ему никуда бы не удалось попасть, потому что по главной улице Месе толпа хаотично колыхалась, и без поддержки гвардейцев никуда было не протиснуться. А надо в баню — прежде чем выполнять поставленную василевсами задачу, надо вымыться и переодеться.
Бани вон напротив.
Ещё надо не потерять и не дать украсть суму, хотя и спрятанную под обноски.
Гвардейцы расталкивали толпу конями и нет-нет, да и били мечами плашмя по головам. Тарасий держался между гвардейцами за ремни их доспехов, как за поводья колесницы. Они дотолкались до бань и оставили Тарасия. Мытьё заняло у банщиков немного времени, одежду они продали недорого, но, удивительное дело, когда он выглянул наружу, народу на улице не было, совсем пусто, гвардейцев тоже. Тарасий понял, что город очищен и жителей разогнали по домам, только ветер носил по мостовой какой-то хлам и обрывки.
«Правильно сделали!» — порадовался он и подался вниз к акведуку в дом Спиридона.
***
Елена выпрямила спину и подняла подбородок, когда увидела Тарасия в атриуме.
— Ты где был? — спросила она строго, держась к Тарасию в полоборота.
Тарасий растерялся.
— Я тебя спрашиваю!
«Вот стерва!» — была первая более или менее чёткая мысль, пришедшая в голову, но эта мысль расставила всё на свои места, и Тарасий поднял подбородок.
— Последние полтора года, госпожа? — с иронией спросил он, моментально вспомнив всё то, что характеризовало этот дом и самое главное — его хозяин Спиридон к Елене серьёзно не относился:
— Выполнял поручение хозяина, госпожа!
Елена хмыкнула:
— Я не знаю, что ты там выполнял… полтора года… Но тебя было не дозваться, займись делом, и не болтайся здесь, не отвлекай слуг!..
Происходившее в доме, было необычно и странно, понятной была только суета, тем более на фоне паники, поразившей город. Но самое главное, почувствовал Тарасий — Спиридона в доме нет.
— А где хозяин? — спросил он, забыв, что здесь такие вопросы воспринимаются, как преступные, но то, что сделала Елена, подтвердило, что Спиридона действительно нет.
Она ещё выше подняла подбородок, промолвила одними губами: «Наглец!» и ушла.
Тарасий остался у бортика бассейна, стайкой плавали рыбки, их тёмные спинки то плавно изгибались, то параллельно замирали. Всё было такое привычное, Тарасий даже несколько растерялся и не знал, что делать и в душу пришло омерзение.
В этом доме он провёл свою жизнь, и если бы у рыбок были имена, он знал бы и их, и их прапрапрабабушек и прапрапрадедушек.
Он посмотрел на выкрашенные в цвет красной охры стены, он помнил все трещины. Елена не любила запаха гашеной извести, а особенно красного пигмента, отдававшего холодной сыростью, поэтому стены редко красили, только когда она надолго уезжала в провинцию в самые жаркие месяцы года — каждая трещинка на стенах и прожилка на мраморных колоннах была знакома.
В семье не было детей, и супруги обвиняли в этом друг друга, поэтому и Елена и Спиридон покупали рабов в юном возрасте, но это не давало замены, а только подмену. Елена меняла комнатных девушек и боялась приблизить мальчиков, опасаясь ревности супруга, а Спиридон переманивал девушек и очень строго относился к мальчикам и в доме установился дух соперничества и войны.
Тарасий рос, как сын, так распространял вокруг себя в атмосфере дома Спиридон, но сам Тарасий этого не чувствовал, потому что мнимая мать была его врагом с первых дней появления тут.
Тарасий так и остался рабом.
Мимо бегали незнакомые слуги, он узнал только одного — старого эфиопа Антипия, высокого седого негра с фигурой молодого атлета. Тот, увидев Тарасия, положил на мраморный пол большой узел, положил так, что стало понятно, что он не знает, что в нём и куда нести. Антипий подошёл к Тарасию и поклонился.
— Где хозяин? — спросил его Тарасий и повернулся в сторону сада. Антипий выступил вперёд, придерживал слуг и освобождал дорогу. В какой-то момент в атриум забежал мальчик лет трёх, он звонко смеялся, в руках держал тряпичную куклу, за ним зашла старая нянька, и мальчик, громко визжа, убежал. Няньку Тарасий помнил.
Они вышли из атриума и Антипий увёл Тарасия в тень.
— С хозяином беда, — сказал Антипий, — хозяин там, на том берегу… — и он махнул рукой в сторону залива Золотой рог.
Тарасий удивился.
— Они вчера с хозяйкой поссорились, хозяйка уговаривала его никуда не ездить, а хозяин не соглашался и твердил, что он должен проверить, всё ли там закрыто и спрятано…
— А знали, что идут, что опасность близко?
— Знали, давно знали, хозяин давно знал, ещё много дней назад, много-много, ещё когда созрела первая айва…
«Середина июля! — понял Тарасий и тут ему в голову пришло: — Как Елена похожа на Ганну… Господи спаси… только Елена старше…»
Обе женщины будто встали перед Тарасием, и он почувствовал себя Парисом из старой греческой легенды, и даже будто в его руке яблоко, только обе женщины одетые, и не хватало третьей…
— Это ты?..— услышал он и обернулся.
Прижав за плечи к коленям того мальчика, стояла Дидона.
Тарасий оставил Антипия.
— Никуда не уезжайте, дожидайтесь здесь, я вернусь с хозяином… всё будет хорошо… уговори Елену… — сказал Тарасий Дидоне и взъерошил черные кудри мальчику.
Всё плыло, как в тумане.
Тарасия выпустили через западные ворота, впереди на холмах простирались виноградники и веяло тревогой. Он пришпорил лошадь, выехал на самый высокий холм и остановился в оцепенении: впереди, змеями обтекая холмы, на Константинополь надвигалась конница.
Он увидел, что от передовой группы, которая уже была в тысяче шагов, отделились с десяток всадников и широким галопом пошли на него. Тарасий не стал дожидаться, он знал, что это конница чуди, а у него послание императора князю Олегу и он решил, что должен это послание доставить сам.
Он поворотил лошадь на восток и дал шпоры, но вспомнил, что впереди неширокая, но очень коварная река, питающая залив Золотой рог. Через речку можно перейти только по мосту, но мост расположен так, что придётся скакать навстречу всадникам и он остановился.
Всадники подскакали, и Тарасий узнал первого, это был Лехо.
Лехо тоже узнал Тарасия.
Он указал, и Тарасия стащили из седла и заломили руки.
— Ты торопишься? — спросил Лехо. — Скажи куда и зачем?
Тарасий не хранил ни чьих тайн:
— К князю Олегу, Лехо, — ответил он.
— Ты помнишь моё имя?
— Я всё помню, чудин, как и ты…
— А как та девушка, которую мы для тебя выкрали? — спросил Лехо, ухмыляясь.
— Она умерла…
Лехо удивился.
— Она не вынесла того, что вы с ней сделали…
Лехо сделал вид, что он этого не расслышал.
— Что везёшь Олегу? — спросил он.
— Письмо от василевса.
— Дай! — приказал Лехо и протянул руку.
Тарасий подал пергамент.
— Что тут написано, я не понимаю?.. — спросил Лехо.
Тарасий взял, он не читал и не знал, что Лев написал Олегу, хотя и догадывался.
— Здесь написано, — и Тарасий прочёл: — «Чего ты хочешь?»
— Ты говоришь, это написано Олегу?
— Да.
— А имя Олега тут написано? Или я чего-то не услышал?
— Не написано.
— Значит, имени Олега тут нет, а приехал ты ко мне… — промолвил Лехо и Тарасий увидел, каким взглядом Лехо смотрит на него.
«Он что, думает, что это письмо может предназначаться ему?» — вдруг поразила догадка Тарасия, и он вспомнил разговор с кормчим, когда шёл из устья Днестра в устье Дуная, что у чуди против Олега заговор, что они не хотят этого похода и он сказал:
— Если хочешь, я могу провести тебя в Царьград…
— Можешь?
Тарасий за одно мгновение всё продумал:
— В этом письме император Лев обращается к одному человеку и не называет его по имени…
— И что?
— То, что я могу привести тебя одного, а дальше ты сам будешь договариваться с ними…
— О чём?
Тарасий видел, что душа чудина уже наполнилась желаниями, но и сомнениями одновременно, было понятно, о чём желания — это главное, а про сомнения можно и…
— Ты стоишь от Олега по правую руку, и он ничего не ожидает, а кроме этого, ты на суше, а Олег между заливом и проливом… — Тарасий замолчал, потому что Лехо взялся за подбородок.
«Пусть подумает!» — Тарасий решил не торопиться.
— А где сейчас Олег? — обернулся Лехо к Тарасию.
Тут надо было не ошибиться, что сказать: Олег пришёл под Константинополь уже всем своим войском, уже взял, судя по пожарам, пригород Пера, сорвал цепь, вошёл в Золотой рог, показал себя на том берегу Босфора, подобрался к южной стене. Для полного окружения города не хватало только Лехо с его конными, но если Лехо нет, тогда нет и окружения, мало ли, что Лехо могло задержать в пути, хотя…
А с другой стороны, Тарасий видел страх, который напал на обоих императоров, они дрожали, и им было не до того, чтобы при виде идущих даже по суху кораблей росов рассуждать, прибудет вовремя конница Олега или задержится, но всё же…
И Тарасий решился:
— Олег только что подошёл…
— А его корабли?..
— Пока немного.
— Но мне от него пришла весть, что они уже все собрались и ждут меня…
И тут до Тарасия дошло, зачем Духослав оставил его одного в челноке под стеной города.
— Это обман для императора… — сказал он, и пришла другая мысль, острая, как стрела, — Олег не может договориться с другими князьями…
— О чём? — тревожно спросил Лехо, но вдруг его лицо просияло, и он махнул рукой. — А мне какое дело? Веди к императору!
— Прямо сейчас? Ещё светло!
— Веди, когда стемнеет!
Когда стемнело, небольшой отряд выехал в сторону ближайших ворот Царьграда. Тарасий вёл по балкам, вёл тайно, поскольку ещё не был уверен в том, что всё делает правильно. Он не прогонял от себя этих сомнений, на тот случай, если в дороге что-то случится — он убежит или в город, или постарается проскочить в стан Олега, князя киевского.
Вдруг он вспомнил Дидону, этому способствовала темнота, и на душе зашевелилось: Дидона прижимала к коленям его сына… рождённого от него… сходство было очевидно! И по возрасту похоже…
Шли тихо, шагом, но вдруг Тарасию показалось, что кроме него, Лехо и его пяти всадников рядом ещё кто-то есть. Он стал оглядываться, но темнота была такая, что он подумал, что ему почудилось, и вернулись мысли: Дидона…Василиса…
Василисы уже нет, а Дидона есть! И если Константинополь спасти, а ведь он сейчас ведёт изменника, чудского князя, чтобы именно спасти Константинополь! Если чудская конница ударит Олегу в правое плечо, они скинут киевлян в Босфор, в этом сомнений нет!
Тогда василевсы отблагодарят Тарасия и даруют ему свободу, ему и его жене и сыну и никто не сможет этому препятствовать, тем более Спиридон…
Ха-ха!
Спиридон!
Как он смешон сейчас на том берегу, а, может быть, его уже и в живых-то нет! Такая бойня, столько пожаров, столько дыма. Это ведь только для Лехо была бы новость, что пригород на самом деле уже взят! Лехо тоже были видны дымы, с того места, куда он пришёл, но только дымы… А Тарасий-то с верхней площадки Большого дворца всё видел.
Да даже если и есть, то по душу Спиридона, прибыл Сантаварин! Вот мимо кого старику не удастся проскочить, это уже дело известное! Не зря Сантаварин велел ничего не говорить хозяину о встрече на том берегу!
Тарасий вёл лошадь шагом, думал и улыбался в темноту, и темнота была самым лучшим союзником его души.
«Союзник моей души… темнота… Это я, по-моему, слишком, чтобы эта всеобъемлющая темнота была всего лишь союзником моей души. Что такое моя душа и эта всеобъемлющая темнота…» — подумал он и поднял глаза к небу, на небе не было ни одной звезды, темно было везде... повсюду…
Он смотрел вверх, смотрел в вечность, и вдруг всё блеснуло одной яркой огромной вспышкой…
***
— Князь, это к тебе…
Олег посмотрел с огневой площадки галатского маяка, снизу его звал Духослав. Он кивнул Велимиду и Ждану, оставил их за себя, а сам спустился.
Внизу собрались все светлые князья.
Пригород Царьграда за прошедшую ночь был взят, вои выводили за северную стену полон, собирали добро, пленные относили убитых к берегу и сбрасывали в пролив.
На том берегу Босфора вои вкапывали в землю столбы, растягивали на них паруса, а на берегу, на суше уже стояла передовая сотня кораблей, поставленных на колёса и с трудом, под угрозой сорваться, подведённых с холмов к воде на крепких верёвках, удерживаемых по десяти, а то и по двадцати человек за каждую, верёвки привязывали к столбам.
Больше сотни кораблей прошли залив, и несколько сотен были в Мраморном море и подошли к южной стене города.
Константинополь молчал.
С маяка не было видно никаких шевелений, даже между зубцами крепостной стены не мелькали ни шлемы, ни копья охраняющей стражи.
На вышке тоже постоял и Климентий, ему помогли подняться, он всматривался, а когда устал стоять, перекрестил город и дал себя спустить.
Вчера вечером они с Олегом говорили в доме Спиридона, много, про разное, более всего Климентий просил не проливать без нужды крови. Олег подумал, что если василевсы не глупы, то и проливать уже не придётся и утром отпустил старика с миром домой к болгарскому великому князю Симеону с подарками на трёх кораблях.
Взойдя на корабль, Климентий встал рядом с кормщиком, крестил город и то место, где по его представлению находился Олег до тех пор, пока оба берега залива Золотой рог не слились в один.
Под самой вышкой на коленях со связанными руками Олег увидел Лехо и Тарасия Мадьяра. Он удивлённо посмотрел на Духослава.
— Ты приказал мне послать гонцов встретить Лехо с его конными…
Олег кивнул.
— Они встретили и привели его рать под западную стену Царьграда. — Духослав подал знак, и они отошли подальше от Лехо и Тарасия. — Вчера Мадьяр, как мы с тобой и хотели, сбежал и всё про нас рассказал прямо царьградским императорам, что они окружены со всех сторон, и они велели передать тебе вот это…
— Что там?
— Тут написано: «Чего ты хочешь?» Я думаю, в Царьграде всё увидели и всё поняли, что ты их окружил…
— А что говорят твои толковины?
— Они сказали, что привели Лехо к городу вчера к полудню и на них наскочил Мадьяр. Сам он признался, что его тайно отправили цари, чтобы кто-нибудь случайно не подстрелил его вот с этим пергаментом к тебе, начать переговоры, но они с Лехо до темноты просидели на месте, а когда стемнело, подались в город, мои их поймали уже у самых ворот…
— Понятно, Лехо решил предать? — спросил Олег.
— Тарасий сказал, что да!
— А как твои думают, со стен можно было увидеть конных Лехо? Могут греки подумать, что мы полностью окружили их город?
— Говорят, да!
— Ну и ладно и пусть греки так думают!
— А с этими что?
— Родька! — позвал Олег.
Родька подбежал.
— Возьми людей и отведи этих к старику.
Родька просветлел лицом.
Олег обернулся и поискал Радомысла, тот подошёл.
— Есть голубь для Царьграда?
Радомысл кивнул.
— Неси! Его час настал. Пошли царям вот это! — Сказал он Радомыслу и подал пергамент, на котором сам написал: «Я пришёл взять своё!»
***
Пожары прогорели, и дымы почти улеглись, только по всему пригороду пахло горелым. Собирали пленных и вели по берегу залива так, чтобы с городских стен было видно. Ещё свезли все возы, что нашли во дворах, все телеги и тележки и опять вывозили добро по берегу так, чтобы со стен было видно.
Ночь Олег провёл на маяке. Только один раз зашёл к Спиридону перевязать плечо. Спиридон, несмотря на то, что осознавал себя пленником, никак не показывал этого и держался достойно.
А Радомысл тоже поднялся на маяк и всю ночь рассказывал, как он хаживал в Царьград, как тут жил, какие были в разные годы порядки. И к утру, наконец, подробно рассказал, как он прошлый год увидел Василису, как узнал, что она по вере гречанка, как она познакомила его с Тарасием Мадьяром. О том, что Тарасий в Киеве не знал, не встречал, и они оба поняли, что и Спиридон и Тарасий есть ближние к василевсам люди и между собою тоже близкие.
Не было с ними только Василисы.
— Ладно, — когда забрезжило, сказал Олег, — это всё сказки, ты голубя пустил?
— Пустил, — сказал Радомысл.
— Ответа нет?
— Нет!
— Надо сказать, чтобы все изготовились и что если ворота откроют, чтобы не торопились ломать и крушить, пусть подождут, может, выйдут послы!
— Князь! Князь! — Вдруг раздался крик так резко и неожиданно, что оба вздрогнули. — Весть! Тебе весть!
Подбежал дружинник Радомысловой сотни, в руках у него был голубь.
***
Всю ночь после того, как он перевязал киевского князя Олега, Спиридону снился страшный сон.
Он ходит по заполненному людьми Константинополю, по разным улицам, плотная толпа носит его туда-сюда без всякого порядка, и он оказывается в одном месте, потом в другом не там, где надо. Он увидел жену, но она его не видела. Знакомые люди и соседи шли прямо на него, но проходили мимо, не замечая и не оглядываясь, и он ни с кем не встретился взглядом, а разве такое бывает, ведь даже со случайными прохожими встречаешься взглядом. А тут, как будто бы ты прозрачный и бестелесный.
Это пугало.
Он знал, чтобы такой сон кончился, надо повернуться на бок и всё уйдёт и будет сниться что-то другое, может быть даже приятное, но повернуться не мог.
Ему надо на ипподром, но он не может туда попасть, на ипподроме его ждёт страшное, но ему надо именно туда.
Показались высокие стены, такие высокие, что из-за них не видно Большого дворца. Это входные арки и трибуны ипподрома. Снова мимо прошла жена, она вела за руку маленького мальчика, и Спиридон узнал — это Тарасий. Спиридон остановился и долго смотрел вслед. Стало тревожно, так тревожно, что он почувствовал, как холодеет спина и не мог повернуться, чтобы всё кончилось. Люди проходили, он шёл под трибунами ипподрома, по песку беговой дорожки со следами колесниц, одна перевернулась и оставила борозды, такие явные — вот тут убился возница, и темнеет пятно, и вдруг он понял, что оно уже рядом, то страшное, чего он боялся.
Змея.
Нет, змеи, песок под ногами шевелится, но ни одна не выползает…
Надо повернуться на бок, он с песка арены… ему надо под колонны и обелиски… он идёт… но колонны по длинной оси ипподрома удаляются от него… он идёт к ним, а они удаляются… Но вот он, обелиск, привезенный греками из Египта, Спиридон узнал его по змеиному рисунку…
— Х-ш-ш-ш! — услышал он уже не во сне, а из яви, и вдруг на него напала огромная змеиная морда с повязкой через глаза и открытой пастью, три морды, он увидел, что расплелась медная колонна, из переплетённых трёх змей и из носовых дырок, из ноздрей, на него веет горячим зловонием, так что он не может дышать и мелькнуло: «С-с-сантаварин!»
— Проснулся! — услышал он и открыл глаза.
Напротив близко, лицом к лицу сидел Тарасий и смотрел.
— Проснулся! — сказал он.
Спиридон сжался и попытался вдавиться в ложе, на котором лежал, и в стену по правую руку, но каменное было ложе, и каменной была стена.
Тарасий смотрел, он склонился, за его спиной ярко светился дверной проём из открытого двора старого дома родителей, сгоревшего сорок семь лет назад, когда не сгорели только каменные арочные стены, виноградная лоза и фонтан посередине. Тогда обрушились деревянные балки крыши, их не стали восстанавливать и получился открытый двор, поэтому сейчас на ярком фоне лицо Тарасия было черное, он склонился, и свисали его черные витые кудри, как черные змеи…
— От тебя, старик, все беды, поднимайся…
Когда Тарасий всё закончил, то решил, что этот маленький ножичек, украденный в шатре Климентия, он сохранит на всю жизнь.
Он вышел из арок дома Спиридона под крепостную стену и пошёл к воротной башне.
Он был уверен, что ворота открыты, потому что вчера, когда его вместе с Лехо привезли в пригород Пера к галатскому маяку и бросили на колени перед князем Олегом, он увидел всё, что произошло.
Пригород был разгромлен, остались только стены с проёмами выломанных окон и дверей и мостовая, потому что она была выложена камнем. Обвалились прогоревшие потолки, и отовсюду несло дымом, а где-то ещё и горелым человеческим мясом.
Но вчера было весело, потому что повсюду дрались вои, норманны, дружинники, они ходили по городу полуголые, на телах запеклась кровь или своя или чужая, они смеялись хмельные и пьяные. На мостовой валялось всё, что вытащили из домов и дворов, и приходилось обходить. Кругом была смерть и беспорядок, беспорядок смерти и это было весело, от хаоса перемещения всё казалось живым…
Сейчас Тарасий шёл по мёртвой улице, на мостовой уже ничего не валялось и только из пустых оконных глазниц противно веяло остывшей гарью.
Показалась башня, деревянные ворота лежали, сорванные с кованных петель. Старик не захотел идти с ним, старик сказал, что в этом нет никакого смысла, потому что он точно знает, что василевсы не откроют ворот, так было и сорок семь лет назад. Здесь, в пригороде, так или иначе, всех перебьют, но они никого не пустят в город, не откроют ворота, чтобы не ворвался враг, поэтому вот-вот должны начаться переговоры между василевсами и победителем Олегом и тогда и Спиридон и Тарасий снова окажутся нужны, но Тарасий не поверил.
Он поверил Сантаварину, потому что тот сказал, что от Спиридона все его беды.
Ещё он не поверил Лехо.
***
Радомысл читал по пергаменту: «Будем говорить с тобой. Приходи к воротам у церкви Святого Иоанна».
— Та, о которой ты мне говорил? — спросил Олег.
— Да! Но тебе нельзя!
— Почему?
— Я тебе говорил, да ты и сам знаешь, какие греки коварные… Это на том берегу, там узкая полоска земли и встать там могут только несколько сотен, не больше, под стенами, как раз под греческий огонь…
— Что думаешь?
— Думаю, надо написать, чего мы хотим, зачем пришли, и отправить сотни две, а за ними тысячу на ладьях, чтобы видно было…
— Лехо?
— Да, но не одного…
— Я с ним пойду, с моими толковинами… — сказал Духослав.
— И я, князь, дозволь, — вызвался Родька.
Олег задумался.
— Надо бы им наш полон показать…
— Старика и мадьяра, — угадал Радомысл, — василевсы их знают в лицо, так чтобы не сомневались, что про все их хитрости нам известно…
— Я их сейчас приведу, — вновь вызвался Родька.
Олег кивнул, и Родька сорвался с места.
Он побежал вниз. Он вчера славно помахал мечом, так, что тяжесть горы убитых им греков взрослых и маленьких, мужчин и женщин, перевесила его горе по смерти Василисы. Родька смахнул с себя эту тяжесть, сейчас он точно знает, что его сестра, он в этом не сомневался, уже с богами и весело наблюдает, как он бежит по пустой улице, чтобы вытащить на свет всех, кто её обидел — чудина Лехо, и грека Спиридона, и этого молодого с красивой мордой мадьяра Тарасия, он приметил его ещё в Киеве, но не знал, что встретит здесь.
Ох, если б знал…
Э-эх!!!
Родька влетел в арку дома Спиридона и встал, как вкопанный.
На виноградной лозе висели старик Спиридон и чудин Лехо.
Тайны
Грек Тарасий таращился, но становился меньше, снова приближался и глаза у него горели огромные совсем черные, без белков. За спиной в синее небо кто-то бросал белую пену и чертил полосы, похожие на просыпанную муку, потом он кого-то целовал в губы и думал, что это его Свирюшка и тревожно слушал, как ходят вокруг шалаша, лошади, что ли? Шаги становились всё отчётливее, но не топали, а шуршали по траве и Заброда услышал человеческие голоса, но уже не во сне, а наяву и вдруг шалаш поднялся и исчез. Заброду обдало утренним холодом и над ним и Свирькой склонились головы. И не стало никакого Тарасия, потому что и не было.
— Вставай и девку свою поднимай, да не мешкай, княгиня ждёт! — услышал он и кто-то потянул его за ворот так, что затрещала рубаха.
Княгиня ждала.
— Ты разве испугался чего? Почему убежал? — спросила она.
— Нет… — начал было Заброда, но осёкся. — Да, княгиня, испугался…
— Чего?
— Всего, княгиня, — отвечал кузнец и глядел в пол, за его спиной стояла Свирька, вцепившись в его плечо.
Княгиня молчала и не отводила от них глаз, рядом на полшага позади неё, встал сотский Илья.
«До чего красивая княгиня…» — подумал златокузнец Заброда, но побоялся поднять глаза.
— А, может, научил кто?
— Волхв, волхв научил! — Вдруг выдохнула Свирька, она даже шагнула вперёд. — Я слышала, что он говорил!.. — обрела голос Свирька, но глянула на Заброду, а тот повернул к ней голову, и замолчала, прикрыв ладонью рот.
У Заброды глаза готовы были вылезти из глазниц от ужаса.
— Проклянёт!.. Проклянёт, дура! — зашипел он.
— Не бойся, Свирюшка, говори, не проклянёт, правда, Илья? — княгиня обернулась к сотскому.
— Укоротим, княгиня, только рот откроет! — промолвил Илья, постукивая по ладони плёткой.
Заброда молчал, замолкла и Свирька.
Ольга поняла, чего они боятся.
— Тогда мы так поступим, — произнесла она. — Ты Свирюшка… ты же приходила ко мне, помнишь, и даже узелок принесла, ты останешься у меня, поможешь по хозяйству, а ты Заброда, вернёшься к себе в кузню и будешь жить, как прежде, а потом мы подумаем, как быть! И никого не бойтесь, уразумели? — Ольга обвела взглядом обоих и посмотрела на Илью.
Илья увёл Заброду, Свирьку подхватила Дива и повела мыться и переодеваться, Илья вернулся, и Ольга предложила ему присесть.
— Они ничего не скажут, они… — с жалью в голосе начала княгиня.
— А Свирька?.. — вдруг перебил её Илья.
— Он потом её от страха со свету сживёт… Надо чтобы они перестали бояться, чтобы перестали верить волхвам, почти месяц по лесам скрывались…
— Правда твоя, княгиня, еле нашли… — снова перебил Илья.
— …а для этого, — как ни в чём ни бывало, продолжала княгиня, — их надо обратить в нашу веру…
Илья, было, смутился от своей несдержанности — княгиню перебить, но услышав Ольгу, не поверил своим ушам, так хорош был её замысел.
— А как обратить, княгиня?
— А как тебя обратили?
Илья растерялся, но этим не могло кончиться, он, конечно, всё помнил, но никогда не говорил об этом.
— Я, княгиня, в церковь ихнюю, греческую попал…
— Где?
— В Царьграде, с купцами ходил в тот год, когда ты в Киев пришла. Я, как глянул, так сразу и поверил… то есть обратился…
— Вот и расскажи Заброде об том, что своими очами видел, да вот, закажи ему, пусть крестик сработает наподобие… пойдём, я тебе покажу!
Илья положил перед Забродой оловянный крестик размером с женский мизинец.
— Княгиня сказала сробить такой же, вот тебе золото.
Заброда сразу узнал мешочек, его Илья положил рядом с крестиком, только на этот раз мешочек был не так полон. Заброда хмыкнул, но взял крестик и стал рассматривать, отлить такой не стоило большого труда.
— Этот крестик я привёз из Царьграда, — сказал Илья.
— Из самого?
— Из самого!
— Хорошая работа, да не хитрая, — Заброда задирался, он очень хотел справиться со страхом, засевшим в нём с того момента, когда люди княгини нашли его и Свирьку не в самой близкой роще к северу от Киева. Он уже понял, что не убивать пришли, если бы надо было, сразу убили бы, не разбудив, а так, и в Киев привезли и перед княгиней поставили, значит, чего-то хотят.
— А видал хитрее? — спросил Илья.
— Ага…
— Где?
Заброда вдруг подумал, что он болтает лишнее, не стоило задираться, но страх подсказывал, что коли начал, надо продолжать, однако всё равно было страшно.
— У Тарасия, у хозяина моего…
— Хозяина, говоришь?..
Заброда услышал в голосе княжьего сотского усмешку, но глянуть в его глаза не посмел и только кивнул.
— А я думал, ты вольный человек…
Зарода промолчал.
Илья взял из его рук крестик.
— А глянь, сколько тут всякого узорочья, а ты говоришь, не хитрая…
— Не хитрая… — упорно повторил Заброда и забрал крестик, ещё немного поглядел и положил. — Сейчас, погоди!
Кузнец вышел. Илья оглядывался, всего три седьмины назад, чуть больше, он был тут и его люди перерыли во всех углах, но кроме маленького кусочка пергамента ничего не нашли. Потом начались поиски Заброды и девки, и забылось…
Заброда вернулся.
— Вот… — и он показал в раскрытых ладонях мелкие оловянные вещицы. Выложил их на стол — разной формы отливки: язычки и кольца фибул, перстни, заколки для плаща, накладки на пояса, звенья цепочек и крупных цепей, шейные гривны, полые шарики, мелкие фигурки людей с растопыренными руками — соединённые, они крепили бармы-оплечья, что-то ещё и несколько разных по размеру крестиков.
Заброда смотрел на Илью, а Илья смотрел на эту мелочь, и думал: «А мои остолопы ничего такого не нашли, значит, что-то где-то ещё лежит, да мимо нас прошло…», и произнёс:
— Ух, ты! А ещё есть? — Он так широко улыбнулся Заброде, что тот невольно тоже улыбнулся и повернулся идти снова и Илья решительно шагнул за ним. Заброда, было, хотел его остановить, но Илья улыбался, подталкивал кузнеца, положил руку на рукоять меча и Заброда повёл.
Он привёл в светлицу, тут жил грек, подошёл к окошку, сдвинул лавку и снял две стеновые доски ниже подоконника, в углублении в стене один на другом стояли два ларца — побольше и поменьше. Заброда взял верхний, который поменьше, и открыл, ларец был полон оловянных отливок, как те, которые он только что показал.
Однако Илью это не заинтересовало, он отодвинул кузнеца, взял ларец, тот, что побольше, и глянул на Заброду, златокузнец спокойно сказал:
— Это грека ларец…
— А что в нём?
— Не ведаю, мне незачем.
— А откуда знаешь про схрон?
— Как откуда? Тятя смастерил, меня ещё на свете не было, наше-то дело золотое, сторожкое…
— Греку ты показал?
— А кто ж? Сам бы он… нашёл бы?
— Может ты и прав, не нашёл бы…
— Золота у него было много, он заказывал, я делал, и мне его золото было как моё, потому и показал. Он его тут и хранил, а я в его дела не входил, мне незачем. И это рукосуйство, — он показал на малый ларец, — тоже его…
«И правда, что незачем! — подумал Илья, открыл большой ларец и ахнул от того сколько в нём оказалось пергаментов, исписанных от края до края. — Вот оно где!»
Илья приподнял за уголки несколько листов, на всех было написано по-гречески.
Он мельком глянул на Заброду: «И в веру тебя, в нашу, незачем обращать, лишние хлопоты!» Он хорошо помнил тот маленький пергамент, найденный его людьми в этой же светёлке под сундуком, видимо затерявшийся, как подумали тогда.
Теперь Илья понимал, что это именно так и он уже почти точно знал, о чём написано в пергаментах здесь, в этом ларце, что он сейчас держит в руках.
Илья ушёл, забрал с собой большой Тарасов ларец и велел молчать.
«А как ещё? — невольно думал Заброда. — Токмо молчать!»
Он взял крестик и стал рассматривать, и вспомнил, что когда-то в чьих-то руках видел такой. Только на том ещё был распятый человечек, такой же маленький, как крестик. Он тогда разглядел — крестик сделали так, что человечек будто прибит за руки и поджал ноги и подумал, что, как больно этому человечку висеть. А потом увидел, что плечи у человечка не провисли, значит, не висит, а на что-то опирается ногами и сейчас вспомнил, что подумал тогда, что кому-то удаётся, даже казнённому, найти опору, что должна быть у человека опора, дают же её боги…
«А ведь это их Бог, — подумал Заброда. — Они перестали верить в наших богов и поверили в греческого, значит он, что, сильнее?»
И вспомнил Свирьку, Свирю, Свирюшку…
На тележке Тарасия, оставленной греком за ненадобностью в его бегстве, Заброда уехал из Киева намеренно через южные ворота, застава ещё на него глянула, потому что рано ехал. Долго петлял и кружлял по росчистям и перелескам, пока добрался, куда надо, до рощи за огородами с противоположной, северной стороны. Свирьку увидел, та ходила, искала грибы, потому не смотрела по сторонам, а Заброде того и надо, а он всё думал, куда они посунутся, когда встретятся. В Киев не вернуться, этим, которые остались, никому веры нет. А Свирька так перепугалась, но загладил он её тогда, заговорил, всё шепотом, да на ушко, она и размякла. Чуть позже Заброда понял, что Свирька была сильно напугана хозяйкой Ганной и греком Тарасием, что-то злое, но за кем зло числилось, не понял, тогда не понял, а сейчас…
Заброда сидел перед наковаленкой и выбирал литейный тигель и форму для отливки золота, осталось поджечь горн, а для этого надо принести уголь и тут его аж передёрнуло!
«А для кого грек просил ртуть?»
Этот вопрос его уже мучил, но Свирька заласкала, и перестал. Роща оказалась тем местом, куда Заброда всю жизнь мечтал забрести со своей жонкой и остаться никуда не выходить. Они поставили шалаш, наломали лапника, сверху бросили нарезанной травы, ух, и дух исходил от травы… да от Свирьки…
Заброда не шёл за углём.
Развели кострище, Заброда тайно съездил домой и привёз котёл и ещё что-то необходимое, а ночи были тёплые… тёмные…
Он тряхнул головой, надо же, как заласкала его Свирька, даже про важное забыл…
А грек-то ртуть просил… с собой, что ли увёз?..
Вот уж нет, с собой она ему ни к чему!
И Свирька сказала, что Тарасий хочет Игоря-князя извести…
Заброда совсем забыл про уголь, он задумался: «Нет, не Игоря. Игорь-то, как она сказала… он сказал… «править должен», это значит, он хотел Ольгу извести? — пришло осознание. — Вот оно как? — Он сжал кулаки. — Это ведь Свирюшка сказала? Тарасий, сказала, ко князьям-то не вхож, и потому к Ганне всё ластился… Вот оно что!»
***
Ольга перебирала пергаменты.
— В этом написано, сколько пришло людей и из каких мест… — говорила она и откладывала прочитанные листы.
Илья слушал.
— Тут грек расписал свои расходы на составление каравана в Константинополь, сколько мягкой рухляди, кадушек мёду, сколько другого чего…
Илья сидел в её светлице и чувствовал себя неловко, он находился на женской половине, это было негоже, но Ольга не обращала внимания, раз нужно для дела.
Уже стал ясен смысл заговора, который плёлся в Киеве и в головах которого стоял грек Тарасий, но ясен был, как сгусток тумана, видно, что заговор-сгусток есть, а вот что внутри, это, как поняли и Ольга и Илья, и было в ларце.
— Тут про постройку ладей и сколько пришло по Днепру уже построенных и сколько на них людей…
Глядя на всё это, Илья задумался о том, что ему было бы лучше — при князе Олеге воевать греков со своей сотней, с одной стороны, а с другой, а как княгине управиться со всеми делами без него, если князь Игорь уверен, что охоты и рыбные ловли — это и есть управление Киевом… А тем более неправое полюдье ко древлянам, ряд и закон рушить?..
— А не всё написал Тарасий, — произнесла Ольга, укладывая последний из более чем двух десятков пергаментов. — Тут он всё больше описывает, чего и сколько построил и заготовил князь Олег. Только вот, я думаю, а куда он это писал… кому… и почему оставил?..
— Почему уехал, княгиня, ты хочешь сказать, а этого не взял?.. — не особо задумываясь, произнёс Илья, у него в голове ещё было про своё.
— И правда твоя, почему сам уехал, а это оставил?
Илья начал вникать.
— А ещё, княгиня, как сказывали, золото ведь он всё прихватил…
— Или Заброда спрятал?..
Они замолчали и долго смотрели друг на друга.
— Золото ладно, золото ни при чём, — наконец высказалась Ольга. — Золото в дорогу надобно, а голубь-то давно уже принёс, что Тарасий у Олега…
— Да, твоя правда, как мы пустили, так через несколько дней и от Олега прилетел, кого, мол, ты гонцом отправила, и почему грек, а не свой, и что ему велено было сказать?..
— Теперь-то ясно, а тогда много озадачил князь Олег…
И Ольга, и Илья одновременно услышали звук частых шагов, приближающихся к светёлке, и замолчали, и влетела Дива.
— Княгиня, к тебе просится…
— Кто?
— Заброда, княгиня!
Княгиня и сотский переглянулись.
— Иду, веди его в трапезную…
Дива подбежала к окошку, махнула рукой и стремглав кинулась из светёлки.
Когда Заброда вошёл, Ольге и Илье показалось, что у него ватные ноги, он упал на колени:
— Виноватый я перед тобой княгиня, не казни… дозволь слово?..
Ольга глянула на Илью, тот пожал плечами.
— Молви!
— Тарасий, грек, хозяин мой… — Заброда глянул на Илью, тот отвёл глаза, — кузни моей, хотел тебя отравить, княгиня…
— Откуда знаешь? — одновременно спросили Ольга и Илья.
— Свирюшка рассказала, что…
Ольга встала и пошла к окну, Илья вонзил взгляд в кузнеца.
— Продолжай!..
Заброда переводил глаза с Ольги на Илью.
— Продолжай, говорю! — гневно приказал сотский.
— Сказала, что Тарасий сказал, что, «а не пора ли Игорю править…»
— Ну и что? — Ольга повернулась к Заброде, она сейчас услышала то, о чём догадалась ещё, когда Ганна последний раз была тут, но тогда не поверила, или почти не поверила, или чего-то недооценила по молодости лет, потому осталось недоговоренное, и Игорь с ловов вернулся, а Ганна ушла и так и не пришла… А что у неё в бутыли было, что она отравиться хотела… не отравиться, а отравить?
— Жди здесь! — Приказала она Заброде и обратилась к Илье: — Пойдём!
Они вышли, почти выбежали из терема, княгиня села в повозку, Илья вскочил на коня и они заторопились в посад.
Почти полторы недели не было дождей, дороги высохли, люди выправили мостовые, вместо уплывших брёвен и досок настелили новые, свежие и дух от них был, и светлые были, и глаз радовался. То же было на Посаде. Выше плетней и заборов росли груши, ещё выше яблони, набирала ягоду чернее аспида смородина, а другая, красная вся обсыпанная стояла, как яшмой по малахиту, и капуста поднялась, будто от земли вьётся зеленоватый дымок.
Киев стоял весёлый, как солнечный день, и день стоял весёлый, как солнечный Киев!
Илья краем глаза всё подмечал, а Ольга сосредоточенно правила, взмахивала вожжами.
Остановились у двора Радомысла. Ольга кивнула, Илья соскочил и пошёл к воротам.
— Отворяй, Ганна, — закричал он и ударил по воротам.
Некоторое время никто не отвечал, и непонятно было, а есть там кто? Ольга сидела неподвижная, как из камня, Илья перетаптывался и нет-нет, да и ударял по воротам.
— Отворяй!
Загремела внутри перекладина и ворота стали оттаскивать створками правую и левую. Илья не ждал, а протиснулся и ухватился за правую, Ольга ударила вожжами и въехала во двор.
— Ганна! — позвал Илья.
На дворе собрались плечом к плечу пять или шесть баб, и держали подле себя ребятишек, дивились и молчали.
— Где хозяйка-то ваша? — спросил их всех разом Илья.
Ольга смотрела молча.
— Отбыла она…
— Как? Куда? Когда?
Вперёд выступила старшая.
— Куда не сказала, а только сказала, что к пчельникам и углежогам… на зиму запасы… про запасы заботу имеет…
— Когда? — спросила Ольга.
Бабы стали переглядываться.
— Седмицы три уж тому…
— …как Свирька пропала…
— …как к княгине на поклон ездила…
— …так и подалась…
— …и даже и не сбиралась почти вовсе… — заговорили, зашевелились бабы, а Ольга молча пошла в дом.
Илья за ней, пробыли недолго и как молча вошли, так молча и вышли.
В трапезной Ольга снова позвала Заброду и Свирьку тоже, когда они явились, долго смотрела, а потом спросила у Свирьки.
— Что ты принесла мне тогда, когда сбежала от хозяйки?
— Тарасий… — начала Свирька, осеклась и глянула на Заброду.
— Продолжай! — Велела княгиня.
— Грек, — произнесла Свирька с опущенными глазами, — дал посудину Ганне, а мне ничего не сказал, и Ганна ничего не сказала, только держала её от меня тайно, а я углядела…
— Что там было?
— Хозяйка, хворая, когда, говорила, что вино ромейское, что гадать можно и грекам, и царям… без вреда…
— Позволь, княгиня!
Ольга кивнула Заброде.
— Мог туда Тарасий влить ртути, что велел мне достать у других кузнецов, ртуть не видно, важкая на дне лежит, а только зело злая для живого всего, мы, кузнецы знаем…
— Идите, — после некоторого раздумья произнесла Ольга. — Я тебя выкуплю у Ганны! — сказала она Свирьке. — Живите вместе...
Заброда и Свирька рухнули на колени.
— …в мире и согласии!
Заброда и Свирька бухнулись лбами в пол, и вдруг Заброда поднял голову:
— Хотим в твою веру вступить, княгиня, скажи как?
Ольга удивлённо поглядела на Илью, но тот только помотал головой и пожал плечами.
— Добро! — ответила Ольга. — Крестик, который я велела тебе сделать, подаришь невесте…
Свирька подняла голову и посмотрела сначала на Ольгу, потом на Заброду.
— Будь нам святой матерью… — обратился Заброда к Ольге.
— А ты святым отцом, — обратилась Свирька к Илье.
Илья вопросительно смотрел на Ольгу.
— Я найду вам отца, идите, — ответила Ольга и перекрестила обоих.
Когда Заброда и Свирька удалились, Ольга обратилась к Илье.
— Надо бы сыскать… — задумчиво начала она.
— Сыщем, княгиня, коли не забрала… — понял сотский.
— Или не вылила, — тихо произнесла Ольга. — А пока встанем на молитву за князя Олега, князя Игоря и наше воинство. Тебе есть, где помолиться?
— Есть!
— Тогда иди!
***
Олег видел, что по стенам ходят.
Было далеко, но в отличие от вчерашнего дня, когда вовсе не было никаких шевелений, сейчас стало видно, что между зубцами что-то мелькает и блестит, похожее на воинские шлемы.
— Что это?
Радомысл пожал плечами.
— Жалко старика нет, сейчас бы он нам растолковал, может они оборону готовятся держать?
— Может…
Они наблюдали, но опыт подсказывал, что, скорее всего это не оборона.
— Надо бы всё же мадьяра сыскать, — сказал Велимид.
— Может надо, только ему веры нет, он столько раз бежал… — задумчиво промолвил Радомысл.
— А я сыщу… — вставился Родька.
Стоявшие на верхней площадке маяка Олег, Велимид и Радомысл посмотрели.
— А сыщи, — глухо произнёс Олег, — да только…
— Сыщу, княже, непременно сыщу… — крикнул Родька уже с лестницы, — не сомневайся…
— Пора написать василевсам, княже, зачем мы пришли, — отвлёк Радомысл.
— Согласен, — подтвердил Велимид.
— Тогда идём писать!
Они спустились, внизу стояли светлые князья.
Олег смотрел на них, он встретился взглядом с каждым, и пришло удовлетворение от того, что он увидел. Князья уже были не те, с которыми он начинал поход. Он их всех знал по полюдью, куда ходил каждую осень, лет эдак десять назад многие ещё дети, кто-то младые, и зрелые и пожилые были, как сам Олег. Со многими говорил, кого-то уговаривал, кому-то грозил; годами жили они сами по себе: варяги и славяне, и кривичи, и меря, и древляне, и радимичи, и поляне, и северы, и вятичи, и хорваты, и дулебы, и тиверцы, известные как толковины — все, кого звали Великая Скифь.
Про каждого он помнил, что желали они этого похода, но каждый мнил себя первее соседа, кто на кораблях, кто конными, кто знал толк в осаде крепости, всяк был дельный в своём умении, но порознь. Первый раз вместе Олег увидел их на Хортице, когда пришлось противостоять каверзам чуди — тогда согласие ещё только мнилось.
Однако все дошли до Хортицы, все дошли до Дуная.
И вот теперь здесь стоят, почти пять десятков светлых князей, отец с сыном, брат с братом, дядья с племянниками.
Они смотрели на него.
«Не устоит ромейское царство!» — пришла мысль.
— Братья! — обратился Олег. — Надо объявить царям, зачем мы пришли!
Князья зашумели и переглядывались.
Велимид, Фарлаф, Карл, Рулав, Радомысл и Стемид стояли за спиной Олега, он оглянулся и они пошли к князьям.
Олег остался, но не один, а первый.
— Надо собраться самым мудрым и опытным, и стар и млад по одному от рода и положить на хартию, что мы хотим от сего города и сего царства. Думайте!
Светлые князья короткое время притихли, переглядывались, шептались, подталкивали друг дружку, и пошли по одному к Олегу, становились рядом и поворачивались к своим.
Собралась дюжина, и Олег позвал Радомысла.
— Давайте думать! — Обратился он к князьям. — А ты пиши на греческий! — Сказал Олег Радомыслу.
Родька, как только разрешили, бросился на розыск. Он давно этого хотел, но не имел воли.
Он, как знал, присмотрел коня и спас от пожара этого золотисто-саврасого в белых чулках трёхлетку и даже пристроил в середине развалины подальше от маяка, поближе к берегу залива.
Как знал.
И вчера его предчувствие подтвердилось, когда он обнаружил Лехо и Спиридона, висящими на виноградной лозе. Мадьяра не было, мог убить только он, вонзивши нож в горло спавшего чудского молодого князя и легко подняв в петлю беспомощного старика.
Родька вернулся и рассказал об этом и ждал, когда укажут в сторону мадьяра, но ночью никто не ведёт розыска, и цели для этого не нашлось — на войне кто угодно может и пропасть и сбежать.
А тут нашлась, но Родька и сам всё понял, понял главное — не будет от Мадьяра толку, что с этой стороны его подталкивай, что с той подсовывай, всё одно обманет!
Олегу, князю, этого не сказал — Великий Киевский Князь решает великие дела.
Хотя, Родька расслышал, каким голосом Олег велел ему «сыскать» …
С высоты маяка Родька помнил, что мадьяр не мог уйти через залив Золотой рог или пролив Босфор — и тут и там на якорях стояли корабли так близко друг к другу, чтобы только не схлестнуться вёслами, было не миновать даже ночью, потому факела жгли.
Это если на полдень или, если на восход.
На север тоже никак не могла прийти мысль — там собирали и стоял полон.
Оставалось одно — на заход.
А на заходе: или через руины и развалины и где-то захорониться до времени, или по берегу в сторону чудских конных, а там ночью незамеченным подобраться к городским воротам.
Захорониться в руине тяжело — ни еды, ни воды.
И Родька для себя решил, что мадьяр может уходить только по берегу в сторону чуди.
Объезжая пожарища, Родька розыском пошёл в ту сторону.
Уже нигде не было огня, остыли и не чадили брёвна перекрытий, ветер унёс горелый запах кипевшего масла. Родька ехал, и ему представлялось, как выглядело всё это до того, как сожгли и разрушили — справа и слева белые дома в два света под красной черепицей, а дальше на углу церковь под крестами.
Вон она: стены подпалены, цветные окна выбиты, но церковь стоит.
Он видел такие, когда приходили на болгарские пристани, и он сопровождал Василису и Климентия, и ждал на ступеньках, не заходя, хотя его звали; иной раз вглядывался и всматривался в темноту и видел, что Василиса стоит на коленях, или переходит от одного места к другому и Климентий семенит за нею.
Если бы она сейчас была жива, то наверняка они ехали бы вместе, и она попросила бы его подождать…
Потому и вызвался сыскать мадьяра, что некого стало ждать…
Родька почувствовал, что кто-то на него смотрит.
Так бывало в лесу, когда идёшь один с луком и наставленной стрелой, а на тебя волк, летом, чтобы если близко — убежать, а зимой чтобы напасть и загрызть…
Стало жутко и изморозь по спине, вздохнёшь полной грудью, а выдохнуть не можешь, страх в горле, и от живота холодит…
Родька не крутил башкой, но всё видел глазами — церковь справа, ступеньки и черный вход, на улице и кругом пусто, копыта цокают, так что в ушах отдаёт…
— Ты за мной? — спросил Тарасий, он стоял с ножом в руке в дверном проёме церкви.
— За тобой… — ответил Родька и пустил стрелу.
Договаривающиеся стороны
Лев следовал за Евфимием — крестный ход по городским стенам.
Сейчас шли вдоль берега Золотого рога к Босфору. Только что миновали Евгеньеву башню, замыкавшую вход в Просфирионскую гавань, следующая башня Святого Димитрия.
Евфимий как ребёнка нёс на руках мафорий в тяжелом ковчеге из ливанского кедра.
В большом ковчеге на шёлковой подстилке лежал малый ковчег с уложенным ещё Константином Великим лоскутом одеяния самой Богоматери. Когда старик уставал, он оглядывался и тут же подбегал великан-раб из крещёных сирийцев, становился на колени и Евфимий передавал ковчег ему. Только что Евфимий оглянулся, но шагнул Лев, он отпустил акакию и принял ковчег из рук патриарха, а раб справа замер, не добежав.
Лев почувствовал всю тяжесть служения, приятную тяжесть, тяжесть надежды. Сорок семь лет назад патриарх Фотий по дошедшему до сего дня преданию — вот также, когда пришли росы, с этим ковчегом шёл по всей стене вкруговую, и избежали приступа. А потом опустил мафорий в Босфор, и поднялась буря и разметала корабли росов, вспоминал Лев. Или это не сорок семь лет назад? Спиридон вроде так рассказывал…
А где он, этот Спиридон?
Лев покосился влево, рядом, прикрыв глаза, шёл Александр, этот знает не много, за ним под руки вели Сантаварина…
Сантаварина, подумал Лев.
Вот кто знает, наверняка! Про своего-то врага!
Как бы это?..
Он скосил глаза вправо и чуть отшагнул и тут же рядом оказался раб и не успел встать на колени, а Лев уже передал ему ковчег.
Евфимий посмотрел осуждающе, но Льву уже было не до этого.
Они дошли до угловой башни Святой Варвары на мысу Акрополиса, и открылся вид на Золотой рог и на Босфор — всё стало максимально близко.
Он дождался, когда с ним поравняется Сантаварин, и спросил прямо в ухо:
— Где старый скорняк?
Сантаварин вздрогнул, слуга его не предупредил, что он поравнялся с василевсом, а Лев этого и хотел.
— Ты спрашиваешь о Спиридоне, василевс?
— О нём, о нём, — нетерпеливо отозвался Лев.
Сантаварин ответил:
— Там! — И кивнул налево, на тот берег Золотого рога.
Лев удивился.
— А что он там делает? Он нас предал?
— Думаю, да, василевс, его жена сказала, что говорила ему перед самым приходом врага не ездить туда и не проверять никаких замков в оставленных мастерских, но он нашёл повод и пока не вернулся. Я расставил на всех воротах людей, которые его знают в лицо… А зачем он тебе, василевс?
— Он помнит, как приходили росы сорок семь лет назад…
— И я помню, мы со скорняком в одних летах…
— Ходили тогда по стенам с мафорием? Ходил Фотий?..
— Ни он, ни я этого не видели, я уверен. Сначала сам Фотий так говорил, а когда прошло время, то многие заговорили…
— А в море окунали?
— Что?
— Мафорий! — Лев готов был ударить Сантаварина.
— Говорили, что окунали, но это только говорили… А что ты задумал?
— А посмотри… — сказал Лев и осёкся, а Сантаварин застыл на месте всей своей большой грузной фигурой, как греческая статуя, ведь сам Лев в своё время приказал ослепить старого царедворца.
И Лев отодвинулся от Сантаварина и снова взял акакию, мешок с прахом предков, привязанный шнурком к поясу, а процессию опять возглавил Евфимий. Теперь рядом шёл Александр, и он держал в руках акакию, каждый свою.
С высоты башни Святого Димитрия Лев увидел больше, чем с площадки Большого дворца, ближе…
В заливе, на дистанции до трёхсот шагов от берега…
«Несколько больше, чем дистанция выстрела из сифона Каллиниковым огнём!» — подумал Лев.
… мёртво стояла на якорях передовая линия кораблей росов, со спущенными парусами и поднятыми вертикально в небо ровными рядами вёсел.
— …два, три, четыре… — считал Лев, но остановился, потому что даже десять кораблей, до которых он досчитается, являлись, со всей очевидностью, малой толикой того, что открылось — общая картина.
Корабли изогнулись красивой линией по фарватеру залива, а за ними было много ещё, и он перевёл взгляд направо в пролив Босфор, и линия кораблей повторяла траекторию его взгляда и уходила в Пропонтиду.
И на том берегу Босфора на суше сотни кораблей, на колёсах прикатили под парусами, бесы, что ли в паруса дули?
Считать бесполезно… тем более, если бесы…
С мыса Акрополис открывалось, что считать бесполезно, но всё же Лев посчитал, что на каждом корабле с каждого борта по десяти вёсел, это совпадало со словами слуги старого скорняка Спиридона.
«Спиридон, — вдруг вспомнил Лев с гневом, но сразу и успокоился, потому что гневаться не немощного человека, да ещё оказавшегося в стане врага, какая от этого польза, но, подумал он, — если попадётся, я прикажу ослепить его!»
Лев уже направился догонять процессию, только что мимо него прошёл последний из сотенной толпы царедворцев, но услышал шаги тяжелых солдатских сандалий по отполированным за сотни лет плитам в проходах между зубцами крепостных стен.
Он оглянулся, и в этот момент ему показалось, что и земля, и башня Святого Димитрия Солунского дрогнули. У Льва всё поплыло перед глазами, и он ухватился за стену: «Вот оно что, вот чей гнев мы вызвали своим грешным житием, вот кому надобно молиться…»
Он перевёл дух и осмотрелся. Ему казалось, что только что, прошедшим мигом, произошло землетрясение, и он увидит результаты — развалины, трещины, камнепады или хотя бы струи песка между лопнувшими камнями…
Но ничего этого не увидел.
Громко топая, подбежал один из младших командиров и подал узкий, свёрнутый в рулон пергамент, перевязанный лоснящейся кожаной тесёмкой. Лев внутренне скривился, он даже прикасаться не хотел к этому лоснящемуся, потёртому куску кожи и вернул рулон офицеру, тот недоумённо глянул, потом, видимо, что-то до него дошло, развязал и показал развернувшийся пергамент.
Лев заставил себя прочитать: «Получишь хартию у ворот Святого Иоанна плати мне дань». Внутри обмякло, он отвёл взгляд от пергамента и подошёл к зубцам крепостной стены — два течения, одно из залива Золотой рог, другое поперечное по проливу Босфор вынесли перегораживавшую залив цепь, и сейчас она плавала длинной вялой дугой прямо из-под его ног от башни Святого Димитрия в сторону Пропонтиды.
Льву стала противной толпа, впереди медленно шевелились спины царедворцев и сопровождавших их рабов…
Внезапно пришла мысль, он приказал успевшему отойти на десять шагов офицеру привести под башню лошадь и стал спускаться. Лошадь подали быстро, он по земле обогнал процессию и поднялся на стену через башню Святого Стефана.
Его взгляд упёрся в противоположный берег Босфора и Лев застыл, а его руки и ноги онемели: «Вот оно!»
Над тем берегом из туч и облаков сгустился чёткий силуэт Святого Димитрия Солунского.
Лев увидел в его правой руке крест, а в левой солнечный луч-копьё! Подходила процессия, и первым шёл патриарх. Евфимий не ожидал увидеть Льва в этом месте и растерялся, когда тот вышел из-за ограждения башни и вытянул руку, Евфимий глянул туда и рухнул на колени. Процессия остановилась, царедворцы смешались, не знали куда смотреть, но вдруг послышался возглас, и все попадали ниц.
Патриарх произнёс одними губами, но услышал каждый:
— Это не Олег пришёл, но святой Димитрий, посланный на нас от Бога!
***
На встречу к императорам собрались Карл, Фарлаф, Велимид, Рулав, Стемид и Радомысл.
Радомысл записал требования, высказанные мудрейшими родов, и сейчас читал Олегу.
Олег слушал.
— …и чтобы дань дали на две тысячи кораблей по двенадцати гривен на человека, а на корабле по сорок человек! — дочитал Радомысл и посмотрел на Олега.
Олег подумал и произнёс:
— Пусть будет так!
Двенадцать кораблей росов пересекали Золотой рог в самом узком месте там, где храбрый Карл разглядел, что на противоположном берегу что-то происходит.
Это был, по словам Радомысла, выход из ворот башни Святого Иоанна.
— Туда правим? — спросил он Олега.
Перед первым из двенадцати раздвинулся строй кораблей.
Первый подошёл к берегу, второй за ним и начали сходить сначала храбрый Карл, весёлый Рулав, горделивый Стемид, за ним прозорливый Фарлаф, хитрый Велимид и опытный Радомысл, а со второго корабля старейшие из светлых князей.
Остальные десять кораблей выстроились в один ряд носом в корму вдоль берега, и за их бортами изготовилась тысяча лучников.
Радомысл мельком глянул на стену крепости, и этого было достаточно, чтобы определить, что там тоже изготовились и лучники, и даже Радомысл углядел блеснувшую медь сифона с Каллиниковым огнём и, скорее всего, не одного.
Ещё в одном Радомысла было не обмануть — он знал василевсов в лицо, поэтому, когда в воротах показалась процессия во главе с каким-то толстым краснолицым, Радомысл сразу определил евнуха и поднял руку!
Все остановились.
Стояли друг против друга недолго, пока слуги вынесли столы и кувшины с вином, блюда с едой и фруктами, но никто из росов не дотронулся, только Карл взял кувшин, курицу и яблоко и передал на корабль. Евнух это увидел, затесался в толпу сопровождавших и исчез, а через некоторое время с корабля в воду скинули трёх мёртвых из полона.
Тогда Радомысл пошёл к царьградцам и вручил пергамент первому в толпе.
Олег наблюдал с маяка.
Он видел, как корабли миновали кордон, как первый корабль причалил к берегу, больше ничего не видел, потому что было далеко, только в конце ещё увидел, как корабли снялись и прошли кордон обратно.
Радомысл и остальные быстро добрались до маяка.
Олег спустился и Радомысл вручил ему грамоту: «Не губи города, а возьми дань, сколько хочешь».
— Пусти к ним голубя, — сказал Радомыслу Олег, — что я с ними буду вести переговоры на этом берегу, пусть придут оба и возьмут с собой людей не более по десяти на каждого, а за то, что хотели отравить, Хартия будет иная.
После того, как на самом берегу у башни, где крепилась цепь, растянули на шестах навес, стали ждать.
Олег ходил у кромки воды, останавливался и смотрел на противоположный берег Босфора и думал о том, что умница была Василиса, придумав, что надо поставить корабли на колёса. Вон они стоят. Конечно, Василиса придумала совсем другое, корабли на колёсах должны были катиться посуху под парусами, несомые ветром. Но это было невозможно, потому что Царьград стоял на семи холмах, высоких и крутых и пригороды стояли на холмах — крутых и высоких. А хитрый Велимид и прозорливый Фарлаф, посовещавшись с опытным Радомыслом, придумали, как сделать…
Олег хмыкнул и снова посмотрел на тот берег и застыл — над холмами противоположного берега Босфора сгустились облака и тучи, и он ясно увидел из них женский силуэт. Это Василиса, он сразу узнал, возвышалась над берегом в накидке с поднятой правой рукой, такой, какой она перед смертью заглянула в шатёр и осенила всех находившихся в нём крестным знаменем, левой рукой она за что-то держалась, и он увидел: «За солнечный луч!»
Олег не двигался, он смотрел на облака, на фигуру Василисы, облака постепенно растворялись и расплывались по небу…
— Княже!
Олег вздрогнул и обернулся, против него стоял донельзя замызганный Родька, про которого уже стали думать, что погиб.
— Ты где был? — спросил его Олег.
Родька стоял с опущенной головой.
— Ты обещал Мадьяра сыскать…
Родька молчал.
— Сыскал?
Родька сначала кивнул, а потом отрицательно помотал головой.
— Что? Я не понял… сыскал? Сейчас бы он нам очень пригодился…
— Сначала сыскал…
— А потом?..
Родька не успел ответить, к Олегу от навеса шли Радомысл и Карл.
— Княже, идут! — донесли они.
Процессия василевсов была намного больше, чем назначил Олег, они пришли на двух кораблях.
Василевсы, братья, нисколько друг на друга не похожие, выделялись шитыми жемчугами шапками с крестами и златожемчужными подвесками-перпендулиями до плеч и золотыми одеждами, шитыми жемчугами же.
Каждый держал в руках мешочек.
— Это акакии, прах предков, чтобы помнили о смерти, — шепнул Радомысл.
«Странные они, греки, — мелькнуло у Олега, — чего о ней помнить, сама придёт!»
И тихо спросил:
— А зачем?
— Чтобы меньше грешили, на том свете придётся за всё ответить…
«А еду и питьё отравленное подали, ответить не придётся? Их же людям скормили… — подумал князь и вспомнил Климентия, просившего перед отъездом не лить лишней крови. — А мы и не лили… Эта кровь на них!»
Процессия остановилась в десяти шагах от стола, накрытого под навесом. Олег и его люди стояли с этой стороны. Он налил вино, поднял братину и отпил. Со стороны греков шагнул василевс выше ростом и моложе, и тоже отпил. После этого братина пошла по кругу. Вино было греческое, взятое в доме Спиридона.
Олег раскрыл хартию и, глядя в глаза василевсам, стал говорить:
— Хочу… Чтобы дали воям на две тысячи кораблей на каждую уключину по двенадцати гривен и, кроме того, дань каждому моему городу: Киеву, Чернигову, Переяславлю, Полоцку, Ростову, Любечу и другим, ибо сидят в них великие князья, мне подвластные. Хочу! Когда ежели приходят русские, дать хлебное для послов, сколь захотят; а когда придут купцы, дать месячину на шесть месяцев: и хлеб, и вино, и мясо, и рыбу, а также плодами. И допустить их к омовению — сколь захотят. Хочу! Когда же русские отправятся домой, даст им царь в дорогу еду, якоря, канаты, паруса и что им нужно!
Олег свернул хартию.
Лев василевс византийский смотрел поверх головы Олега и внимательно слушал и, было, похоже, что он считает. Василевс Александр просто разглядывал тех, кто стоял за спиною Олега. За ними высокий грузный старик с повязкой через глаза, с мокрыми от слёз щеками, точно считал, потому что сжимал и разжимал пальцы.
Из-за василевсов вышел секретарь:
— По высочайшему повелению! «Если русские явятся не для торга, то — он раскрыл пергамент и стал читать, — не берут они месячное! Да запретит русский князь словом своим творить ущерб в селах и в стране нашей. И обитают пусть у церкви Святого Мамонта, здесь, в пригороде, и, когда пришлют к ним от нашего государя и перепишут имена их, только после того пусть возьмут полагающееся им месячное, сперва те, кто пришёл из Киева, затем из Чернигова, затем из Переяславля и так далее из других городов. И пусть входят в город через одни только ворота, что у церкви Святого Иоанна, в сопровождении царского мужа, без оружия, по пятьдесят человек, и торгуют, сколько им нужно, не уплачивая никаких сборов…»
Олег слушал и оборотился к князьям, те молчали и тоже слушали перевод, а когда дослушали, каждый подошёл к Олегу высказать своё мнение.
Когда все высказались, уже солнце зашло далеко на запад, на шестах укрепили факелы, перед греками встал их патриарх и давай молиться, а василевсы целовали большой золотой крест.
Перед Олегом положили его меч, его щит, его копьё, и каждый из светлых князей обнажил свой меч и клялся Перуном и скотьим богом Волосом.
Греки вернулись на корабли, а перед тем положили ряд, что с завтрашнего утра всё и начнётся, а главное, они должны дать паруса.
— На все две тысячи кораблей у нас не будет столько шёлка, дадим шёлк и остальное, что есть…
***
На маячном холме пригорода Пера распоряжались храбрый Карл и весёлый Рулав.
Было расчищено гульбище и улицы те, что шли от вершины к морю и те, что опоясывали маячный холм. Местные жители из полона показали, где у кого в богатых домах хранится вино и масло, и другие припасы.
На всех перекрёстках развели костры и жарили быков и баранов.
Уже во всём пригороде разобрали несгоревшие балки и перекрытия, освободили улицы и развалины от трупов.
Своих сложили в погребальные костры.
Воинство жило своей жизнью.
Родька старался не попадаться на глаза ни Олегу, ни Радомыслу, ни Велимиду, никому. Он бродил между пожарищ, находил монеты или что-то, что блестело. Другие тащили всё подряд, но куда было девать, на корабли не погрузишь всё то, что можно забрать из этого богатого города.
Он спустился к Замковой башне, там крепилась цепь, и вспомнил, как тут орудовали толковины Духослава, хитрецы и выдумщики.
Защищавшие башню греки знали о том, что творилось, и никому не открывали ворота и не думали сдаваться, а толковины обложили их сеном из ближних конюшен, коровников и овчарен, полили оливковым маслом и подожгли. Греки сдались, как только вонючая гарь обволокла башню со всех сторон. Они выбежали и были схвачены. Им вручили длинные крюки, и они растащили пожарище, а потом залили водой из пролива.
Сейчас уже почти не пахло.
Родька зашёл. На каменном полу валялись огромные осколки серого камня, остатки скалы, крепившей этот конец цепи. Скалу пробили насквозь, протащили цепь и забили так, что конец сидел мёртво. Такие хитрые были греки. А ещё хитрее толковины — камень-скалу обложили дровами, подожгли, а потом лили воду, и скала лопнула, а цепь выскользнула и выглядела сейчас, как плавающая на воде сороконожка.
Толковины кого хочешь, перехитрят.
Родьке вдруг загрустилось.
По улицам бродили вои, кругом всё было разбито, дома разрушены, стоял запах пожаров и посеревшая зелень. Родька такого в своей жизни ещё не видел. Вои только что веселились, резали, убивали, сам Родька убивал, но не помнил кого, так просто резал как мясо и не мог припомнить ни одного лица. Он смотрел на разруху, осколки, пустую безжизненную гулкую каменную башню и вдруг понял, что хочет скорее уйти.
Он побежал по берегу.
Солнце село.
Ещё не ушло за горизонт, но у воды уже было темно, стояли светлые вершины холмов на противоположном, том, берегу Босфора.
Ещё немного и будет ночь.
Он сел.
Была бы Василиса, вдруг подумал он и понял, почему стало грустно. Если бы была Василиса, всё до этого веселое и сейчас было бы весело…
Он сидел на прибрежном камне, смотрел на гонимую низовым ветром рябь и видел, как Василиса выходит из зарослей и осторожно входит в воду…
Родька закрыл глаза, а когда через несколько мгновений открыл, то ахнул — весь противоположный берег Босфора горел огнями.
Родька заорал в голос, это вои на том берегу получили известие, что переговоры случились и Великий княже Киевский Олег победил, что Царьград пал и воинство получит огромную дань, а ради чего они шли через реки, веси и моря.
Случилось великое! Случилась радость! Её хотел Родька испытать и искал на Хортице, в море, на Дунае!
Вот она!
Он сорвался с места и вдруг остановился — сил бежать на маячный холм не было.
Горел огромный костёр, пламя устремилось вверх на том месте, где ещё днём стояла деревянная вышка маяка. Вокруг сидели светлые князья и справляли тризну по своим погибшим в битвах и умершим во время похода. Валялись бочки и глиняные сосуды из-под вина, под ногами хрустели осколки. По всем улицам, пригорода горели костры, костры горели везде, казалось, что ночь превратилась в день, если бы где не было света, не чернел мрак и человеческие тела и предметы не отбрасывали чёрных теней.
Родька нашёл Олега.
— Ты сыскал Мадьяра? — снова спросил князь.
Родька молчал
Тогда Олег сказал:
— Ты плохо сделал…
— Почему? — спросил Родька.
— Он человек! — ответил Олег.
— Он же…
— Что, он же?
— Он убил…
— Убил не он, он только хотел выкрасть… но не это важно…
— А что?
— Он че-ло-век!
Родька поник головой.
***
Утром светлые князья во главе с Олегом сели на корабли, кордон раздвинулся, и князья высадились на том берегу залива Золотой рог напротив воротной башни, за которой располагалась церковь Святого Иоанна.
Привезли балок и досок и сколотили большой помост.
И взошёл Олег.
— Братья! — обратился он, и светлые князья застыли, как единое тело, у которого имеются и руки и ноги и глаза и уши и всё, а ещё появилась голова. — Отныне Царьград будет давать дань и откроет свои ворота для Киева, Чернигова, Переяславля, Полоцка, Ростова, Любеча и других городов, где правите вы, светлые князья, подвластные Киеву, матери городов русских. Знайте же, русские, цари будут содержать наших послов, сколь надобно; а когда торговые люди купцами придут, даст месячину на шесть месяцев: хлеб, вино, мясо, рыбу, плоды… И допустит к омовению — сколь захотите будете мыться в их банях. И торговать вы отныне будете без мыта! А когда возвращаться домой, цари клялись и крест целовали по вере своей, что в дорогу будет вам брашно, питьё, плоды, якоря, ужа, паруса и всё, что нужно! Так — будет!
Олег смотрел на тех, кто стоял под высоким помостом, не только светлые князья Чернигова, Переяславля, Полоцка, Ростова, Любеча, а стояли старшие и лучшие от варягов, славян и кривичей, и меря, и древлян, и радимичей, и полян, и северян, и вятичей, и хорватов, и дулебов, и тиверцев, известных как толковины — стояли все, кого роме́и звали Великая Скифь.
Помост охраняли толковины и их первый именем Духослав.
Не было чудинов, они остались под западной стеной Царьграда, потому — потеряли они на походе своих светлых князей.
Духослав взял молот и кованый гвоздь, Радомысл подал щит, Олег принял, толковины и лучшие от родов подняли помост и на руках поднесли к вратам, и Олег прибил щит над вратами и поднялся крик выше неба и Олег стоял и ждал, когда от радостей великих вои кричать перестанут.
И сказал:
— Приходящие сюда русские да обитают у церкви Святого Мамы, что на пригороде, возьмут своё — сперва кто из Киева, потом из Чернигова, потом Переяславля и дальше так… И в город заходят через эти ворота… Мой щит на них — знак того, и торгуйте свободно по закону русскому и закону греческому!
И прошёл про Олега по всему войску слух: «Вещий!»
От сотворения мира год 6420-й
— …Льво́ви и Алекса́ндру и Костянти́ну, вели́кым о Бо́зе самоде́ржцем, ца́рем Гре́цкым, на удержа́ние и на извеще́ние от мно́гих лет ме́жю Христиа́ны и Русью бы́вшюю любовь, похоте́нием на́ших кня́зь и по повеле́нию, и от всех, иже суть под руко́ю его су́щих Руси́. На́ша све́тлость бо́ле ины́х хотя́щих же о Бо́зе удержа́ти и извести́ти таку́ю любо́вь… — Родька всхлипнул, Олег глянул, парень перевёл дыхание, — …бы́вшюю ме́жю Христиа́ны и Ру́сью, мно́гожды пра́во суди́хом, но то́чию простослове́сен и писа́нием и кля́твою тве́рдою, кляне́шеся ору́жием свои́м, таку́ю любо́вь и извести́ти и утверди́ти по ве́ре и по зако́ну на́шему!
«Руску» надо было тут пометить, «Закону Рускому», — подумал Олег.
Родька продолжал:
— Суть, яко поне́же мы ся има́ли о Бо́жии ве́ре и любви́, гла́вы таковы́я: — Родька поднял глаза спрашивая, читать ли дальше…
Олег кивнул.
— По пе́рвому у́бо слову да уми́римся с ва́ми Гре́ки, да лю́бим друг друга от все́я души́ и изволе́ния, и не вда́дим, ели́ко наше изволе́ние быть от су́щих под руко́ю на́ших князе́й све́тлых, никако́му же собла́зну или вине́; но потщи́мся ели́ко по си́ле на схране́ние про́чих и всегда́ лет с ва́ми Гре́кы исповеда́нием и написа́нием с клятвою извеща́емую любо́вь непревра́тну и непосты́жну. Та́коже и вы, Гре́цы, храни́те таку́ же любо́вь к кня́зем све́тлым на́шим Ру́скым и ко всем, иже суть под руко́ю све́тлого кня́зя на́шего, несблазнену и непреложну всегда и во все ле́та. А о голова́х — и́же ся ключю́ть прока́за, уря́димся си́тце: да ели́ко я́ве бу́дет показано я́вленым, да имеют верное о та́цех явле́нии; а ему же начну́т не я́ти ве́ры, да не клене́тся ча́сть та и́же и́щет нея́ти веры, да е́гда клене́тся по вере своей, будет казнь якоже я́виться согрешение о сем. А́ще кто убие́т Крестья́на Русинъ или Христьянъ Руси́на…
— Да умрёт на месте убийства… — подытожил Олег.
— Аще ли убежит створивший убийство…, аще есть имови́т…
—…то ту часть его имущества, которая полагается по закону, пусть возьмет родственник убитого, но и жена убийцы пусть сохранит то, что полагается ей по закону. Кто переводил? — спросил Олег.
— Я… — поднял глаза от пергамента Родька.
— А что Радомысл?
— И он… трудное… — Родька опустил глаза.
— Читай!
— …Ежели бежавший убийца окажется неимущим, то пусть останется под судом, пока не сыщется, а тогда да умрёт…
Родька читал, Олег смотрел…
Сейчас он дослушает и велит за ночь переписать Ха́ртию и разошлёт её по всем городам и княжествам, светлые князья ждут вестей.
Только что здесь сидели Карл, Инеге́льд, Фа́рлаф, Вели́мид, Ру́лав, Гу́ды, Руа́льд, Карн, Фрела́в, Руа́р, А́ктеву, Тру́ан, Ли́дульфост и Стемид.
Олег подошёл к окошку: все они, его посланники в Царьград, стояли у крыльца и ждали, готовые, сесть на коней и ехать в Смоленск, Чернигов, Переяславль, Полоцк, Ростов, Любеч и другие города туда, где племена и роды ⸺ те, что ходили на Царьград.
Он три года составлял эту хартию, с помощниками, ведавшими не понаслышке, что такое закон Руський. А для соития закона Руского и закона Греческого василевсы отправили в Киев своих советчиков и главного среди них старца Иоанна.
А тут Родька читает на русский прямо с греческого, «сам по себе» ⸺ так стал его звать Олег после похода.
Он отошёл от окна.
— … если ударит, кто мечом или будет бить другим орудием, то за тот удар или битье пусть даст пять литр серебра по закону Рускому. Если же сделавший этот проступок есть неимущий, то пусть даст, сколько сможет, так, что пусть снимет c себя одежды, в которых ходит, а об оставшейся неуплаченной сумме пусть клянется каждый по своей вере, если никто не может ему помочь, и пусть не взыскивается с него…
— А что переводил Радомысл?
— А вот дальше…
— Ну-ка!
Родька перевернул лист и стал водить пальцем:
— Вот! «Если украдет что руский у христианина или, с другой стороны, христианин у руского, и пойман будет вор в то самое время, когда совершает кражу, либо если приготовился вор красть и будет убит, то не взыщется смерть его ни от христиан, ни от руских; но пусть пострадавший возьмет то свое, что потерял».
— Добро, — задумчиво промолвил князь.
— «…Если же вор добровольно сдастся, то пусть будет взят тем, у кого он украл, и пусть будет связан, и отдаст то, что украл, в тройном размере…»
— А что по твоей вере означает след ночью в небе, будто копьё летит, а наконечник факелом горит? — вдруг перебил Олег и Родька, остановившись на полуслове, удивлённо посмотрел на него.
Он отрицательно помотал головой.
— Не знаю…
— А не видали там ночью? Мы тут вас ожидаючи, каждую ночь зрели…
— Видали… и тоже дивились, будто путь указывало…
— И что от твоего бога об том следует?..
— Ничего!
Родька даже немного обиделся, причём тут его Бог, может, это сам и есть Бог, что указывает знамение ⸺ прошлый весь год, сколько писали Хартию, как от врагов отбивались от греков, цеплявшихся к каждой буквице… Так и светила с неба звезда копейным образом, знак Божий.
— Указывала путь! — высказал догадку Родька.
Олег думал.
— А может то Василиса знак подавала? — тихо спросил он, будто сам себя.
Родька погрустнел, опустил глаза, они молчали, и, наконец, он высказался:
— Я об этом думал… Наш рай далеко на небесах, так мне в Константинополе рассказывали…
— Кто рассказал?
— Отец Евтихий в церкви Святого Мамы́…
— Кто? — переспросил Олег и медленно сел на лавку.
— Отец Евтихий, болгарин, в церкви Святого Мамы служит, пресвитер…
— В годах? — наклонившись к Родьке, с надеждой спросил Олег.
— Не… постарше меня будет годов на семь, а что?
— А что он тебе рассказывал?
— Что рай для хрестьян далеко на небе, там, — Родька показал в потолок. — Василиса там, так Евтихий сказал… Но об том никто не знает, только Бог… Но должна быть там!
— Ты ему рассказал про Василису?
— А не надо было, он помнил её! Как только увидал Радомысла и сразу спросил про Василису…
— Далеко, говоришь, рай?..
— Далеко, и ей оттуда сподручно, она всё видит…
В дверь постучали, вошла служка прибрать после застолья, и принесла греческого черного стекла посудину. Олег мельком глянул, не признал служку и тут же забыл.
— А что он ещё рассказал?..
— Много, княже, мы ведь много вместе… Радомысл, он, Иоанн…
— Иоанн мудрый муж, способствовал, мы с ним в Киеве хорошо потрудились, я василевсам за него благодарность послал…
— Да, — подтвердил Родька. — А мы не расставались, покуль всё не кончили, потом уж Радомысл и Евтихий отправились церкву строить на могиле Василисы…
Олег смотрел, как в пустоту.
— …и про рай он мне рассказал и к Софии Святой водил, а я всё жалел, что ты этого не видал…
— Ты там греческую веру восприя́л? — Вдруг спросил Олег.
— Там…
— А для чего?
— Василиса приснилась и за руку повела…
— И привела?
— Я же и говорю, что жаль, что ты красоты́ этой не увидал, Божией красоты, такого в свете нигде нет, така́ це́рква… — Родьку распирало, дух захватывало, он даже привстал и развёл руки, будто открывал небо, раздвигал небесный свод…
— Что, выше дуба на Хортице? — с ухмылкой спросил Олег, хотя знал, что его вопрос несправедлив, потому что он сам видел с берега Золотого рога огромный купол церкви, про которую Радомысл сказал, что это собор Святой Софии.
— Дуб тоже большой, — серьёзно ответил Родька, — но церква гора́зд, и все церкви в Константинополе такие, и в них всюду обитель Василисы и наш Бог…
— А Радомысл сейчас для неё строит, чтобы сама обитала, хозяйкой?
— В раю все совокупно обитают, — важно отвечал Родька, а Олег встал и пошёл к столу: «Не помню я этой служки», почему-то подумал он и налил из принесённой посудины, запахло греческим вином.
Он предложил Родьке, тот отказался.
— Не могу, князь, сегодня постный день… — ответил Родька и продолжал, — мы даже, памяту́я о Василисе, придумали в Хартию вот что, послушай…
Олег кивнул
— «…О тех а́ще полоня́ник обо́ю страну́ держи́ме́сть, или о Руси или о Грек, про́дан в ину́ страну́, он же обра́щеться или Русин или Гречин, да не ку́пят, но взвратя́т ку́пленое лице́ в свою стран́ єго, и ѿдана будеть цѣна єго, ӕко же реч̑но єсть, ӕко же єсть».
— «Возвратят лице́ в страну́ его… и возьмут цену его!», — повторил Олег и качнул головой, этого он в договор не писал. — Ладно придумали возвращать наших, кого украли…
— Радомысл придумал, а знаешь, каково греки упирались? Будто вся Хартия в одну нашу пользу писана, и всё проти́ву них…
— Конечно, сколько мы наших полоняников нашли и забрали… — вспомнил Олег русичей и женщин и мужчин и детей, найденных в запертых смрадных накрытых сверху толстыми брёвнами и досками ямах.
«На кого-то она похожа, я её тут не видал… — Олег слушал Родьку, а сам вдруг снова вспомнил о служке, та удивила, была не стара, по фигуре видно, однако повязана платком так, что лица не разобрать, одни глаза… или почудилось. — А только глаз у ей вострый!»
— Видали, говоришь, звезду?
— Как в Константинополь шли, из Киева…
— А я тут с весны остался, после полюдья… Игоря отпустил, мне отсюда многое сподручно, вот и остался…
— А у меня, княже, в Константинополе, покуль Харотью дописывали, глаза-то и открылись…
— Открылись? — переспросил Олег, отвернувшись от своих мыслей, — Это как же, щеня́ что ли?..
— Был щеня́! Я-то думал, мы их тогда убивать шли, а мы с ними торговать шли?! А иначе, зачем эта Ха́ротья?
— Правда твоя, только не всё так просто, особо, когда нету силы, а у нас была сила… Дай-ка гляну, вот тот лист, последний…
Родька выбрал и подал князю последний лист, Олег прочитал до самого конца:
«СижевсѧдатворѧтьРусьГрѣком̑ . Идежеащеключитсѧтаковонаоутвержениєжє̑инеподвижениєбытимеживамиХрс̑тьӕныиРусьюбывшиимиръсъстворихом̑Ивановомънаписаниєм̑надвоюХаротьюцс̑рѧвашегоисвоєюрукоюпредлежащимъчс̑тнымъкрс̑томъист҃оюєдиносущноюТро̑цеюєдиноистиньнагоБа҃нашегоизвѣстиидастьнашимъсловомъ. Мыжеклѧхомсѧкъцс̑рювашемуижеѿБа҃сущеӕкоБи҃иєзданиєпозаконуипопоконуӕзыканашег̑непереступатининамънииномуѿстранынашеӕ . ѿоуставленыхъглал̑въмираилюбве . Итаковонаписаниєдахомъцс̑ртвавашегонаоутвѣржениєѡбоємупребывати . Таковомусвѣщаниюнаоутвѣржениєиизвѣщениємеживамибывающагомира .
Мс̑цасебтѧбрѧ . въ 2 . авнеде҃ı15. влѣт̑созданиӕмиру 6240 Ѡлегъ
⸺ Олег», —дочитал он. —Так тому и быть. Сегодня день уже кончился, завтра тебе в обратный путь… и не мешкайте и купцов сразу берите! — произнёс князь и налил ещё вина. —До́брое вино делают греки!
—А как твой вороной? — вдруг спросил Родька.
Олег перестал пить и удивлённо посмотрел на него.
— А позови-ка конюхо́в? — попросил он. — Я и забыл давно!
Когда Родька вышел, Олег снова встал у окна.
За спиной хлопнула дверь, Олег оглянулся и увидел уже только подол служки, поставившей на стол рядом с посудиной светильник.
«Не видал я её раньше, или видал, да позабыл, — снова подумал Олег и допил налитое. — А вино греки делают доброе!»
Вернулся Родька и зашёл конюх с князем в одних летах, в его конюшне старший ещё с Новгорода, а потом в Киеве.
Олег протянул ему кубок.
— Благодарю, князь, но не можно сегодня…
— Отчего?
— Постный день…
Олег уставился на Родьку, тот отвернулся, чтобы скрыть улыбку.
— Вам постный, — произнёс, удивившись Олег, — а у меня сегодня день радостный, Харотью переписывать закончили! А где мой вороной? — вдруг спросил он конюха.
Конюх насторожился и воззрился на Олега.
— Мой вороной, — напомнил Олег, — помнишь пять лет назад я тебе и кормить, и блюсти, и не ездить на нём приказал, и не приводить ко мне? Помнишь?
Конюх потупился.
— Помер твой вороной, — тихо произнёс он.
— Как помер, отчего, когда?
— Тутошние конюха сказывали, что в то же лето ближе к осени и помер, квёлый стал и помер…
Теперь уже Олег воззрился на конюха и перевёл взгляд на Родьку, тот насторожился.
— А как же?.. — будто про себя, задался вопросом Олег. — А как же волхв мне сказал, что я смерть от него приму, ежли он помер, а я жив?
Все молчали.
— Вот дивно-то! — Олег расхохотался и налил ещё. — Так то всё неправда, что говорят волхвы и ложь всё? Конь-то помре́, а я живой! Вот тебе и волхвы! — И он обратился к конюху: — А поседлай-ка мне… где он помер?
— Тут, княже, под берегом прикопали, так половодье было, кости и открылись… тогда мы их под камень сложили…
— Покажи…
Конюх осторожно глянул на Рольку, и Олег вспомнил.
— Ладно, идите, готовьтесь на завтра пораньше выйти, у вас путь долгий, аж до Царьграда… Харотью василевсам вру́чите и скажи Радомыслу, как церкву Василисе построит, так пусть возвращается… Идите уже! Я сам найду. — Сказал он и вдруг подумал: «Радомысл… Ганна, что ли? Не может быть, сколь лет уж никто её не видывал?..»
Для конца октября погода стояла тёплая, как в августе, только к ночи холодало.
Ещё берёзы не скинули листья и стояли, как в одеянии василевсы царьградские в золоте и жемчуге.
Олег ехал шагом и думал: «…волхвы врут… конь помре, а я жив! Все приняли греческую веру, только я не принял, старец Евтихий меня не дождался, взял, и тоже помер!..»
Олег запамятовал про старца, что ещё Климентий Моравский сказывал, так уж сколько лет прошло и сколько всего было, а ещё больше не было…
Он миновал высокие крепостные стены, когда отъехал, обернулся на угловую башню, каждый день на неё поднимался смотреть на Волхов.
Мимо по мосту через Ладожку везли на телеге стог сена…
Олег съехал с моста на тропинку вдоль берега. По левую руку среди старых деревьев стояли избы с пустыми уже огородами, на коих черно торчали ряды срубленных кочерыжек капусты: «Где вымыло кости… — не замечая всего того, что так давно было знакомо, думал он, — где-то на берегу, конюх сказал, там ещё камень большой… есть такой валун, рядом что ли сложили?.. И до сих пор лежат? Всё лето тут стоял и не вспомнил, а вот на тебе…»
Под невысоким берегом струился Волхов, об это время уже должны быть забереги…
«А Евтихия где схоронили? Есть, у кого спросить? Человек жил себе, так Климентий сказывал, где-то здесь в Ладоге… И что бы он поведал мне, про кого, про меня? Про... Василису?.. А почему про Василису?»
Олег поднял глаза к темнеющему небу.
«Завтра спрошу, может, кто помнит, где его похоронили, пусть крест поставят, они любят кресты, или церковь заради него возведут!»
Ещё не засветилась ни одна звезда и невдалеке слева на западе через дорогу и поле он увидел яркую мерцающую точку ⸺ горит костёр.
«Вот так же горел, когда я шёл к волхву́, — Олег вглядывался в костёр, — и так же мерцал, а Василиса пряталась за дерево… Дойти, что ли, кто там?..» — подумал он и увидел справа на берегу камень-валун в человеческий рост ⸺ такой большой. Он пришпорил, а всё смотрел то на костёр, то на камень. Камень был ближе, у излучины Волхова, диковинный, в сумерках чёрный, а днём красный и вдруг от земли почувствовал запах, такой приятный какого он ещё не знал, удивился, в конце октября так трава не пахнет, а цветов уж и вовсе нет …
Однако сегодня этот запах уже был…
И вспомнил, что когда мимо проходила служка, убирала со стола после трапезы с тысяцкими, тогда остро повеяло, но народу рядом было много, разную еду носили, и перебило, и он забыл, а сейчас…
Олег повёл носом и тут увидел, что под валуном что-то белеет, он подъехал.
«Вот ты где?»
Под камнем светился белый конский череп.
«Вот так — ты помер, а я живой!» — снова подумал князь, слез и носком сапога шевельнул череп, выбеленный дождями и солнцем, и увидел, что внутри что-то мерцает, он согнулся и отпрянул, из черепа выползла, переливаясь чёрной чешуёй змейка, красивая с агатовыми блестящими глазками и ткнула двухвостым язычком в кожу сапога.
«Тебе уже спать пора… в норе…— подумал князь и улыбнулся. — Надо же, а глазами-то как на Ганну похожа!» — неожиданно вспомнил он.
А Ганна подкладывала в костерок ветки и пучки сухой травы.
На востоке, на темнеющем горизонте она наблюдала за всадником, тенью шедшим из Ладоги по берегу Волхова.
«Кто бы это мог быть? — подумала она и загадочно улыбнулась. — Вот так, князюшка, ты и отведал моего… — она хотела сказать «брашна», но то было бы неправда, — вина! Да только не в моём доме… А в твоём! Долго же я по твоим следам ходила… прости князь, живи, коли сможешь».
Она бросила в костёр серебряный, на ладони уместились бы три, сосудец с серебряной крышкой на серебряной цепочке и сверху ещё пучок травы, размотала платок, отстегнула ко́лты, тоже бросила в огонь и подставила прохладе от реки состарившееся лицо.
«А я… ночку пересижу и побреду, коли сил хватит…»
***
Родька проснулся от дыма.
Снилась Василиса, его сестра, она ходила по лугу, с ней кто-то ходил, много ходило, люди в длинных рубахах, Василиса на них оглядывалась…
Родька проснулся.
Холоп закладывал в печку дрова, оглянулся, они встретились взглядами, и холоп сказал:
— Ночью навалило снега, и мороз ударил… вот дым из печки и давит…
Теперь Родька понял, почему он проснулся, Василиса ходила по лугу заснеженному, а кругом были люди, и она сама, и все в простых рубахах.
«Ей было холодно!» — понял Родька.
Очень не хотелось вылезать из-под овчины, но уже в хоромах шумели и он понял, что он проснулся не один.
Заглянул Карл, увидел Родьку и улыбнулся, позади его головы мелькнул Рулав…
«И меня ждать не придётся!..»
Родька резко сел, сунул ноги в валенки, с головой завернулся в овчину и побежал на двор. Заваленные синим в темноте снегом проходы между хоромами уже были истоптаны человеческими следами и копытами. Над снегом тонко слоился утренний печной запах, Родька поднял голову, дымы из труб поднимались столбами.
«Люто!» — подумал он, справил нужду и побежал в терем.
Люди пили горячий отвар, ели хлеб, хрумтели крепкой репой и квашеными огурцами и уходили.
Каждому был свой путь: кому в Чернигов, кому в Переяславль, кому в Полоцк, кому в Ростов, кому в Любеч и в другие города. Родьке в Киев, а оттуда с Великим посольством в Константинополь.
— С князем прощаться будем?
— Вчера попрощались, пусть спит…
— Ну, пусть!..
Садились в сёдла и выезжали в открытые ворота.
Усы, бороды и конские морды густо покрывались инеем.
А Родьке было жаль так уехать, но он махнул рукой, в руке была плеть, конь испугался и пошёл.
Конюх не понимал, что произошло ⸺ в конюшне не было коня.
Он дождался, когда самые ранние разъедутся, оседлал каурого и выехал из ворот.
Он как сейчас помнил, что вчера вечером князь спрашивал про своего вороного. Конюх перекрестился и подался из крепости на полу́нощь.
Рассветало пасмурно, вдалеке серые снега сливались с серым небом.
«Поеду на кости посмотрю, что там?..», — решил конюх и поскакал по снежной целине. За ночь выпало по щиколотку, каурый легко пробивал копытами, покров везде был ровный, сразу видно, что снег падал без ветра.
Конюх всматривался, но ничего не различал, кроме всего белого и серого до самого горизонта и уже начало рябить в глазах, как увидел черную точку по правую руку в поле.
«Сначала доеду до костей» — решил он и доехал. Под камнем лежал припорошенный снегом человек.
Конюх соскочил и очистил такое же белое, как снег, лицо князя, отскочил в страхе, перекрестился и взобрался в седло.
Черная точка слева в поле оказалась вчерашним княжьим конём, рывшим копытом снег. Конюх почувствовал горелое и подъехал, конь стоял рядом с кострищем, около кострища лежал присыпанный снегом человек и конюх очистил лицо старухи.
***
Отъехав версту, Родька оглянулся и ахнул — в сером небе, в низких облаках, сквозь небольшое оконце светил узкий яркий луч солнца и копьём втыкался в раскинувшиеся снега.
«Василиса дорогу указывает!» — обрадовался он и перекрестился.
Оглавление
На берегу…………………………………………………………………2
По течению……………………………………………………………...10
В заговоре……………………………………………………………….21
На Хортице……………………………………………………………...24
В Киеве………………………………………………………………….30
Колдуны…………………………………………………………………40
Жертвоприношение…………………………………………………….49
На горе…………………………………………………………………...59
Ромеи…………………………………………………………………….70
В большом дворце………………………………………………………80
На Дунае………………………………………………………………..91
Гонцы…………………………………………………………………...99
На волнах………………..…………………………………………….113
В Киеве ……………………………………………………………….121
Босфор………………………………………………………………….132
Мадьяр………..………………………………………………………..142
На семи холмах………………………………………………………..150
Меч предшествует кресту……………………………………….…….160
Тайны..…………………………………………………………….……170
Договаривающиеся стороны…………………………………….……180
От сотворения мира год 6420-й………………………………………189
Панорамные иллюстрации:
1. Днепра (любого на выбор художника)
2. Константинополя с площадки дворца с дымами на той стороне, концом цепи и т.д.
Жанровые:
1. Олег, Родька, Василиса и Ганна на огороде
2. Гадание волхва
3. Хортица
4. Заговор чуди
5. Ганна, Свирька и Тарасий — действо с колтами
6. Ганна, мёртвые змея и мышь
7. Купание Василисы на Дунае
8. Сцена Олега, Радомысла, Спиридона и Родьки во дворе Спиридона.
8. Сон Спиридона на ипподроме со Змеёй (стр. 172)
9. Повешенные на виноградной лозе Спиридон и Лехо (стр. 173)
10.Ольга благословляет Заброду и Свирьку (181)
11.Видение Льву Св. Димитрия Солунского (187)
12.Прибивание щита
13.Олег у камня и черепа
Москва
14 февраля 2017 г.
Коллекционный номер
Юбилейный номер
Номер 2019 года
Номер 1 2020 года
Номер 2 2020 года
Номер 1 2021 года
Номер 2 2021 года
Подписка на журнал
Доставка журнала
Договор оферты
Персональные данные
О правах на материалы
Интернет-магазин
Ответственность
Товарные знаки
Защита авторских прав
Видео
Картинная галерея
К художникам
О Радио Романс
Слушать Радио Романс
Пригласите в галерею Ваших родных и друзей!